Багдад до востребования

Шавит захлопнул папку и зло взглянул на Биренбойма, передавая дурное расположение духа. Тот тем не менее и бровью не повел, затараторил:

– Да не бери ты в голову! Подумаешь, выставили – что в этом нового? Будто не знаешь, кто Израиль для янки. Девка по вызову, да и только! Говорил тебе: потеря времени, отфутболят без вариантов…

Босс раздраженно вскинул руку, враз осадившую словесный поток, после чего потер виски.

– Понимаешь, Дорон, – тяжко вздохнув, струил тоску директор, – ты точно выразился «девка по вызову». Знаешь почему? Положа руку на сердце, мы таковые и есть, дальше вечера и сиюминутной выгоды не заглядываем. Может, даже хуже… Шлюха хоть кондомом оберегается, нам – и он ни к чему. Образовался бугорок какой, будто для Израиля опасный, – грейдер вызываем. Ни тебе туннелей, ни тебе объездного пути. А завтра – хоть трава не расти. Только… – босс прервался, казалось, подбирая слова, – у любого действия есть противодействие и, как известно, чем крупнее калибр, тем сильнее отдача.

– Что-то я не пойму… Какая левая собака тебя укусила? – изумленно артикулировал Биренбойм. – Надо же, в такую годину… когда московский проект, наш последний шанс, можно сказать, на мази.

– Шанс-то шанс, Дорон, – подбавив уверенности, продолжил директор, – только, сработай твой план, хоть и судьбоносный для Израиля, одна из подпорок современной цивилизации рухнет. И если мы, «Моссад», будем и дальше попирать все и вся, сжигая мосты, то друг за другом порушим и остальные.

– Ну, ты даешь, Моше…

– Это мы здесь даем-зажигаем! – воскликнул, не дав договорить оперу, директор. – Смотри! Изгаляясь в изобретательности и коварстве, мы неумолимо выкорчевываем арабский террор. Чего добились? Одно поколение ненависти, передаваемое с молоком матери, сменяет другое, лишь распаляя движение протеста. А оккупационный режим в Газе, Южном Ливане, на Западном Берегу – что это? Отвечу: примитивный колониализм 18-19 веков, не вчера канувший в Лету как отживший свое. А созываемые «Хамасом» отделения смертников, о чем лишь считанным единицам пока известно, как это называется? Да очень просто: мироощущение фатализма – целая, хоть и дико искривленная, культура отчаяния. Ты думаешь: все это сойдет с рук?

– Прости, Моше, – перебил Биренбойм, – к чему ты клонишь? Остановить московский проект из-за не просчитываемых последствий? Или о своем духовном перерождении возвестить хочешь? Первое вряд ли получится, с тех пор как премьер зажег зеленый свет, пусть он посвящен лишь частично… Второе же – отнюдь не новость. То, что Шавит левых взглядов, известно, хоть ты и не выпячивал. Только ты, Моше, нужен «Моссаду» поболей меня или кого-то другого. Хотя бы тем, что в моссадовском террарии хоть за видимостью приличий следишь, подправляя наши слетевшие с катушек мозги. Однако, – хмыкнул Биренбойм, – ты – солдат, миссию которого взвалил на себя добровольно. И кому, как ни тебе, бывшему узнику «Освенцима», известно чувство подлинной, тотальной безысходности, отведанное в абсолютной мере только одним народом – евреями. Оказалось, однако, не до конца… Так что если ты сейчас улизнешь в кусты, память шести миллионов, многих из которых видел воочию, предашь. И очень надеюсь, что обижаться на меня, тем более, точить зуб не станешь. Кроме того, не думай, что мы здесь все социопаты, выставляющие себя, по обстоятельствам, то сорвиголовами, то олигофренами. Мир, населяемый Ахмедами, Исмаилами и Мухаммедами, лучшего не заслуживает. Твоя, весьма мудрая, философия им не нужна. Обрати внимание: в беспорядках, периодически возникающих в арабских кварталах Марселя и Парижа, мусульмане почему-то режут друг друга, органичный зов к кровопролитию за десятилетия, проведенные в лоне цивилизации, не утолив. Стало быть…

Моше Шавит заразительно рассмеялся, своей неожиданной реакцией оставив собеседника с приоткрытым ртом.

– Знаешь, Дорон, что меня сей момент посетило? – делился директор. – У этого трудного разговора есть уже один плюс…

– Какой? – Биренбойм неуклюже дернулся, ударившись локтем о край столешницы. Нервически почесал ушиб.

– Вдруг выяснилось, после десяти лет знакомства, что ты вполне обычный человек.

– Как это? – вновь поскреб локоть опер.

– Самый что ни на есть обычный, – пояснил босс, – а не управляемый звездами лунатик. Со своими взглядами на мир, даже чувствами. И никакой ты не отморозок, а искалеченный псевдогосударственной системой «Надо!» служака … – Шавит задумался, но вскоре открыл новый абзац:

– Память говоришь… Верно, это все, что осталось, так что пошлем всех и на сей раз. Да, от «Старика» – что нового?

Биренбойм подался вперед и, растопырив ладони, застыл, будто теряясь, что сказать.

– Сегодня шифровки не было, – наконец сообщил опер. – Да и не ожидалась, у них там общенациональный выходной, офисы закрыты до завтра.

– А тебе не кажется, что у затеи перебор гнилых корней? После двух отказов – инженера могли элементарно вычеркнуть и нарядить иного, – перебил директор.

– Маловероятно, Моше. Последний звонок из ГКЭС инженеру – двадцать девятого, да и Черепанову о прочих кандидатах не известно.

– Скажи мне, а зачем «Старик» потащил русского в Москву? Мало того, что нежданный окей, на фоне прежней бескомпромиссной позиции, подозрителен, так еще инженер заявится в ГКЭС без согласований. На их месте – что бы ты подумал?

– Не принципиально, босс, поскольку той заорганизованной России уже нет – телега потеряла колесо, если не все сразу. Однако всю ночь меня досаждало другое… – Опечаленный, мало похожий на себя Биренбойм кротко сложил на коленях руки. – «Старик» хватил лишку, вынудив Черепанова за день подобрать «почтальона». Как ни прискорбно, скорее, по моей установке. Маху дал, каюсь…

– Второй за сегодня позитив: золотого достоинства, зато без души, Дорон кается. Что за день такой? Неужто загадочная, малоизведанная Россия на путь истины наставляет? – явно забавлялся директор.

– Может, ты и прав, – согласился Биренбойм, – только Черепанов, вполне вероятно, себя и операцию засветил.

– Резонно, – поддержал директор, озадачиваясь.

– Словом, босс, напрашивается запасной вариант, следуя теории вероятности…

***

2 января 1991 г. 23:45 Израиль, семья новых репатриантов

– Ефим, мне не хочется умирать…

– Брось, Стелла, обойдется. И такие, как ты, не умирают…

– А какие, Ефим?

– Наверное, те, кто живут, не задумываясь, мгновением. Ты слишком себя, родимую, любишь, выживешь…

– Дурак ты, Ефим, дурак со слоновой кожей. Хотя бы для приличия соврал: свою семью от войны уберегу.

– Ложь во благо? Где-то вычитал: ложь – язык любви…

– Такой же, как и ты, дурак, сморозил. Ему, как и тебе, чувство любви не знакомо.

Стелла, привлекательная женщина тридцати шести лет, отвернулась, всхлипнула. Ефим, ее супруг и одногодка, какое-то время морщился в подушку, раздумывая, может, он и правда черствый сухарь, а не разобидевшийся на ущербность бытия романтик. Застряв в вязкой кашице неблагодарного диспута, Ефим суженную обнял.

– Не плачь и так тошно.

Стелла, неохотно переместившись на спину, устремила взор в отсвечиваемый луной потолок. Неуверенно, будто затрагивая неудобную тему, спросила:

– Почему Виталик это сделал?

– Откуда мне знать? Искать логику в поступках шестилетнего ребенка – то же, что разгадывать перемену настроения у женщин. Скорее всего, вколол антидот случайно, в игре.

– Все-таки какие мужчины недалекие! Как можно не понимать?!

– Что именно?

– Вокруг все только и говорят о войне – вот и хрупкая детская психика сломалась. Инстинкт самосохранения у ребенка – ничуть не меньше, чем у взрослого, страхов же – не счесть.

– Ну, паникерство вокруг здоровья ваша где фамильная, а где профессиональная черта: бабушка врач, мать – вызубрившая назубок медицинскую энциклопедию самоучка.

– А что в этом плохого?

– Ровным счетом ничего. Только ежеминутные причитания об иракских ракетах скоро всех соседей, включая их кошек и собак, подтолкнут к самоубийству. Так что, приняв на веру умозаключение о страхах, Виталик – первая жертва вашей истерии. И какая удача, что вколотый антидот аукнулся для него лишь небольшим отеком. Сколько раз говорил: избыток слов – пострашнее бубонной чумы.

Двое, как несложно было вывести из беседы, чужих, зажатых ржавой скобой судьбы людей, какое-то время лежали молча. Порой лишь ворочались, передавая разброд чувств, казалось, вдоволь ими изведанный. Но тут Ефим живо приподнялся, подтягивая под себя ноги. Обхватив колени руками, уселся.

– Впрочем, не вы одни на горячку горазды, – вкрапил нотку компромисса он. – Вчера, коллега, учительница английского, в родную Америку укатила, директрису даже не известив. Кроме того, пишут, аэропорт религиозной публикой забит. С билетом в один конец драпают.

– Хоть долька рассудка прорезалась, – желчно отозвалась Стелла, не желая прощаться с обидой. – Ты еще про противогазы забыл, с прошлой недели их прямо в «Бен-Гурионе» с удостоверением репатрианта вручают. Принудительно, без разъяснений.

– Убежден: ублюдку шею свернут, – аки отрок, нечленораздельно бубнил Ефим. – Прикроют нас американцы…

– Да от тебя за километр советским шапкозакидательством и мужской беспечностью разит! – обрушилась Стелла, распаляясь. – И чем тебя не устраивают врачи?! Тем, что, в отличие от тебя, гуманитария, знают: зарин – ужасное оружие! Ты – идиот, бравирующий, что ему не нужен противогаз! Сыну какой пример? Учителем еще называешься…

Глава 11

3 января 1991 г. 13:00 КГБ СССР, кабинет В.А. Крючкова

Крючков бесстрастно наблюдал за давно явившимся к докладу, но все еще копошащимся в бумагах Агеевым, будто впереди долгое, нудное зимовье и они успеют наговориться. На самом деле понимал, что перелопачиваемый ворох донесений – продукт круглосуточного труда дюжины сотрудников – не так-то просто свести воедино, поскольку две трети усилий зама истрачено на сокрытие подоплеки иракской разработки. Между тем что-то ему подсказывало: итог масштабных розысков, скорее всего, невелик.

– В общем, негусто, Владимир Александрович, – подтвердил предчувствие шефа Агеев, захлопывая папку. Почесав загривок, добавил: – Координатор еще тот фрукт, а точнее, уж. Почти в одиночку – по крайней мере, мне так кажется – водит за нос, пусть расшатавшуюся, но все же машину одной из лучших разведок. И ни где-нибудь, а в ее цитадели.

– Не понял, Гений Евгеньевич! – жестко оборвал зама Крючков. – Координатор локализован?

– Не убежден, что это вообще удастся и, признаться, сомневаюсь в целесообразности, – пожал плечами Агеев. – Понимаешь, сама затея «Моссада» – нахрапистая кустарщина, отличающаяся лишь беспрецедентным мужеством и вероломством. Все звенья операции – точно бусины, нанизанные на гнилую нитку. Чуть натянул – ожерелье посыпалось. Вместе с тем известно: фортуна благоволит придуркам и наглецам. Особенно наглецам одаренным.

Крючков поморщился, передавая: ближе к делу. Агеев распрямил указательный палец: мол, дай высказаться. Продолжил:

– Так вот, координатор, вне сомнения, крепкий профессионал, ударился, на мой взгляд, в непродуктивные игры. Похоже, учуяв западню, запустил для контакта с зампредседателя ГКЭС какого-то сопляка, представившегося родственником главного инженера. Последний якобы болен и посредством вестового передает: «Я согласен. Появлюсь, как только выздоровею». И все у него чин чинарем: звонки – через автоматы, продолжительность бесед – минимальная. Однако, глубоко убежден, координатор петляет зря, полезнее плыть по течению. Его упорядоченные выучкой мозги не понимают: здесь не разомлевшая в своей беспечности Европа, перехитрить такую машину, как наша, ему не по зубам.

– Словом, забираться в нашу клетку тот не торопится и, похоже, смотритель клетки где-то маху дал… – съязвил с каменным лицом Председатель.

– Да не о том я, Владимир Александрович! – сокрушался Агеев. – Ведь он, не исключено, куда нацелено копье, тоже ни бум-бум, на промежуток сориентирован. Стало быть, нам без толку.

– Не думаю, – возразил Крючков. – Судя по пафосу обработки Черепанова, какова мишень, он знает. Хотя категорически утверждать не могу, – хозяин кабинета на секунду задумался, после чего уточнил: – Собственно, к чему ты клонишь?

Агеев бесхитростно глядел на босса, транслируя то ли недопонимание, то ли так приглашая впрячь фантазию. В любом случае, тянул с ответом. В конце концов изрек, картинно осмотревшись по сторонам:

– Заморимся за стайером гоняться, быстрее выйти на верхушку «Моссада» напрямую… Приценимся, поторгуемся, смотришь, найдем общий интерес… А не выйдет, так закроем тему, как тупиковую, и вернемся на магистраль, пусть вся в наледи она.

Эталон выдержки и начальственной респектабельности, точно простолюдин, неприятно клюнул подбородком. После чего трусливо уткнулся в какую-то бумажку, словно передавая: ничего не слышал и знать ничего не хочу. Между тем скоро откликнулся, правда, совсем тихо:

– Как ты себе это представляешь? С учетом того, что реального канала связи нет, а наша консульская группа в Тель-Авиве вне игры.

– Подумаем… – вселял надежду зам. – Дай покопаться немного.

***

4 января 1991 г., г. Тель-Авив, ул. Шауль Амелех

В 9:15 у проходной штаб-квартиры «Моссада» объявился незнакомый посту охраны посетитель. Возмутитель утра сильно взволнован, в руках – объемная сумка. Прежде чем взяться за дверную ручку, он судорожно протер ладонь о полу пиджака, перебросил сумку с правой руки в левую. В вертушке застрял с грузом, но тут подоспела «подмога» – два дюжих постовых подхватили сумку, после чего вышвырнули ее на улицу, самого же визитера – скрутили.

Между тем прибывшая спустя пять минут бригада минеров, рутинный фрагмент израильского житья-бытья, не торопилась, по просьбе моссадовцев, котомку взорвать, рассматривая через полурасстегнутую молнию содержимое. Вскоре некий наблюдатель и вовсе дал саперам отбой, шепнув коллеге: «По-моему, передатчик».

Тем временем скованного по рукам и ногам гостя вовсю допрашивали три дознавателя. Выглядели они не менее растерянными, чем сам подопечный, ибо в привычные шаблоны шпионажа столь убедительно обставленная явка с повинной, как нарек свой визит возмутитель, не вписывалась. Тут подоспело экспертное заключение: извлеченный из сумки предмет – ламповый передатчик советского производства, непонятно как ужившийся с эрой печатных плат.

Но гораздо больше дознавателей донимало иное: возмутитель наотрез отказывался каяться, требуя для облегчения души самого директора – наиболее законспирированную в стране фигуру, имя которой не только запрещено обнародовать, но и произносить вслух. Так что, ни притарабань подопечный заранее сшитое дело в виде лампового реликта, то как очередной зациклившийся на шпионской героике псих был бы выставлен.

Наконец, умаявшись от однообразных вопросов «Тебя завербовали до репатриации или после?», «Почему именно сейчас, когда большевизм дышит на ладан, решил сдаться?» подопечный выдал буквально сперший дыхание довод в пользу высокой аудиенции: назвал фамилию и имя директора «Моше Шавит». При этом нехватку воздуха ощутил лишь старший группы, поскольку лишь ему одному настоящее имя шефа было известно.

В этот момент наблюдающий за дознанием по монитору и испытывающий смутную тревогу Биренбойм схватил трубку и скомандовал: «Прекратить допрос». Тут же проинформировал о событии босса.

– Иди разберись, – скорее попросил, нежели распорядился неверным голосом директор, после паузы добавив: – За всем этим, кто?

– Пока не знаю,– ответствовал главный опер, – но, кажется, догадываюсь.

Спустя четверть часа «Золотой Дорон» располагался против раскованного по его команде возмутителя, смущая того поволокой внешне бездумных глаз. Аудио- и видеосъемка отключены, на смотровом окне – штора. Меж тем Биренбойм безмолвствует, то покусывая ногти, то гримасничая, будто в осуждении.

– Тебя такому хорошему ивриту где учили? В школе КГБ? – нарушил паузу активной мимики Биренбойм. – Или под нажимом хозяев по ночам зубрил? – вдруг продолжил по-русски «Золотой Дорон», заставив взопревшего возмутителя вздрогнуть.

– Вы Моше Шавит? – осторожно на иврите поинтересовался возмутитель, пропустив мимо ушей предложенный русский.

– Я конь в пальто! – разъяснил шпионский табель о рангах оберопер.

– Покажите удостоверение, – робко попросил подследственный, опуская взор.

Биренбойм расхохотался, подскочил на ноги. Резво прошелся по допросной взад-вперед, после чего вновь уселся, рыхловатыми физией и взглядом веселья уже не передавая.

– Может тебе девок с Бен-Егуда* вызвонить? – предложил Биренбойм, выставляя зубы. – Таких конфеток с последней русской волной занесло. Не то что с вашей – шпион на шпионе.

Наум Зуммерград, прихвативший на явку с повинной, помимо рации, все свои документы, бессмысленно буравил столешницу, будто загипнотизирован или отупел от перегрузок.

– От вашего брата я просто охреневаю, – продолжил, не обретя товарища по интересам, оберопер. – Каким же безмозглым бараном нужно родиться, чтобы, прибыв из Страны Дураков, шпионить в ее пользу! Спрашивается, против кого? Своей настоящей, а не навязанной волей обстоятельств родины! Все понимаю: многих из вас и, не исключено, тебя самого, склонили к двойной игре силой. Но что мешало, уже на месте, послать Лубянку ко всем чертям, нас даже не извещая. Скажи мне, кому ты, шлимазл,* на этом долбанном свете, кроме своей пархатой родины, нужен? Русским жлобам-антисемитам, скалившимся тебе в спину, снаряжая в шпионский вояж? Или Саддаму Хусейну, который спит и видит нас всех удушить. А, Наум?

– Так вы Моше Шавит? – обреченно спросил Зуммерград, едва в монологе обозначилась прореха.

– Я конь в пальто, еще раз повторяю! И намотай себе на ус: лимит моего терпения выбран. Не заговоришь в ближайшую минуту, отправлю в камеру с арабами, пустив слух: стукач. Время пошло. – Биренбойм картинно взглянул на часы.

Наступила наполненная тектоникой пауза. Зуммерград отчаянно искал решение, мечась между пониманием, что и впрямь церемониться с ним долго не станут, и шокирующим ультиматумом, вчера ночью озвученным Москвой: раскрывшись, передать «Моссаду» сверхсекретное предложение. Но переговоры вести лишь с первым лицом или его заместителем. Между тем совершенный русский живчика Зуммеграду подсказывал: хоть и старший чин, но отнюдь не директор.

Тем временем его оппонент иронизировал над весьма осведомленными «коллегами» из КГБ, не сумевшими вынюхать, что служебные удостоверения в «Моссаде» давно заменил биометрический контроль. Потешался он и над самой затеей: скормить верного агента, дабы, очень похоже, установить не санкционированный советскими верхами контакт. Зря Моше родовое скотство на нас вешает, размышлял он, нужник нужнику рознь, до такого и я не додумался бы – ловко как! И в который раз убеждаюсь: даже в гиблой ситуации есть выход.

– Да бог с тобой! – Не дождавшись отклика, Биренбойм махнул рукой. – Ты дерьмовый, но какой-никакой еврей. Так и быть, выручу, облегчу задачу. Так вот, в том, что ты должен сообщить, есть грузинская фамилия?

– Есть… – сраженный наповал Зуммерград брякнул против своей воли.

– И тебя на него менять предлагают? Правильно говорю? – заглядывал за шпионские кулисы Биренбойм.

– Да, – подтвердил ссохнувшимися гландами крот-горемыка.

– Тогда хватит придуриваться, излагай! – поднажал оберопер.

Смахнув ладонью с лица пот, Зуммерград мало-помалу разговорился.

Оказалось, вынудить агента добровольно положить голову на плаху достаточно просто: разбей лишь сосуд, где перебродили в уксус застарелые страхи, и укажи маршрут. Двойная жизнь шпиона, ежедневная грызня с самим собой разжижают личность, критичность мышления. Биренбойм это отлично знал, но не подозревал, насколько крот легко манипулируем – уколи лишь в болевую точку.

Депеша извещала Зуммерграда, что, по не вызывающим сомнения сведениям, ШАБАК* его уже два месяца разрабатывает, планируя в ближайшие дни арестовать. Поскольку КГБ задержан израильский шпион Давид Хубелашвили, то обеспокоенная судьбой Зуммерграда Лубянка готова первого на него обменять. Так что лучше ему, Зуммерграду, не медля, уже завтра сдаться, тем самым ускоряя обмен.

Принципиальное согласие «Моссада» на сделку – кодовая фраза «Билеты лучше заказать», переданная до 11:30 по названному московскому номеру телефона. Спустя час – новый контрольный звонок, где диалоговый фрагмент «Билеты заказаны?» – «Да» подтверждает готовность обсудить технические детали сделки, сегодня, в 21:30, у собора Святой Ядвиги в Берлине. Сообщались также приметы контакта и пароль встречи.

Тут Биренбойм встал и, будто в допросной он один, спокойно потопал на выход. Не произнеся ни слова, захлопнул за собой дверь. Меж тем его место тотчас заняла распущенная накануне команда дознавателей, кардинально поменявшая амплуа профессиональных зануд на бесстрастных стражников, а когда – любезных официантов, поддерживающих водный режим подопечного. Каждые полчаса, без всяких напоминаний, они пичкали обильно потеющего экс-шпиона прохладительными и горячими напитками.

К полудню взмыленный бедолага от атмосферы подчеркнуто корректного вакуума задергался, порываясь встать. Но тут его жестко осадили, пригрозив наручниками. Тогда Зуммерград затребовал, как он выразился, «этого русского», взаимопонимания однако не обрел. Больше того, был препровожден в «Абу-Кабир»*. Там, в одиночной камере, он несколько успокоился – ведь живчик свое обещание сдержал, оградив от арабских головорезов. Значит, обменяют, уговаривал он себя, пока не заснул.

Зуммерград впервые покинул стены казенного дома (всего на полдня) спустя семь месяцев, о чем совсем не жалел. Биренбойм распорядился доставлять в камеру советские газеты, не столько скрашивавшие одиночество, сколько ехидно подначивавшие: сносное трехразовое питание, вентилируемый воздух, горячая вода, прочие маленькие, зато регулярные радости – целый материк благоденствия в сравнении с жестоким экономическим кризисом, куда погрузилась внедрившая в Израиль шпиона, к слову, против его воли, страна. (Через неделю после ввода советских войск в Афганистан ассимилированный, некогда отмытый родителями от еврейства двадцатипятилетний Зуммерград – увы, на фамилию и имя денег не хватило – попросился в ограниченный контингент добровольцем. К великому удивлению, его вскоре призвали. Только не офицером инженерных войск, кем был аттестован по окончании строительного факультета, а курсантом ускоренного, полугодичного курса нелегальной резидентуры в Высшей школе КГБ. Свернутая еще одним иудейским оборотнем Ю. Андроповым эмиграция в Израиль заполняла последние клеточки в гроссбухе «фондов и лимитов» заходящего на последний вираж СССР, при этом план по внедрению агентуры не выполнялся… Так Зуммерград, ошарашивший не столь свое окружение, патриотически мотивированное, как собственных родителей, в конце восьмидесятого перебрался из града белых ночей в «город без перерыва» Тель-Авив).

Меж тем, расставшись по-английски с самой необычной в его карьере шифровкой, Золотой Дорон заторопился отнюдь ни к директору, а в центр связи. Спустя час, где-то к 11:15, через парижскую резидентуру выяснил, что Давид Хубелашвили, то есть «Старик», свободнее его самого – на пару с Талызиным бьет баклуши на конспиративной квартире. По крайней мере, так гласила только что полученная, едва дешифрованная депеша Розенберга. Собственно, в этом он почти не сомневался, хотел лишь убедиться.

Выяснив статус Шахара и распорядившись сменить, не медля, его координаты, Биренбойм сделал три телефонных звонка. Первые два – в Москву, в 11:30 и 12:00. Третий – местный, в представительство «Эль-Аль», где заказал себе билет в Берлин с пересадкой в Мюнхене Лишь затем отправился на аудиенцию к Моше Шавиту. Пробыл у шефа недолго – минут двадцать, то и дело постукивая по циферблату. Постучал он по часам и, когда покидал кабинет, должно быть, так прощаясь.

***

4 января 1991 г. 22:10 г. Берлин

По почти безлюдной площади «Бебельплац» – в сторону собора «Святой Ядвиги» – на всех парах неслись два господина, чуть ранее высадившиеся на Унтер-ден-Линден. Пухленький коротышка средних лет – из такси, а широкоплечий крепыш, под сорок, – из «Волги» с советскими военными номерами. По внешнему виду – гости города, ибо оба явно не местный генотип.

Несмотря на параллельный курс, господа некоторое время свое соседство не замечали, всматриваясь в очертания собора. Однако, по мере приближения к храму, шагая практически рядом, поглядывали друг на друга то с любопытством, то с опаской. Уже у входа в собор, переводя дух, уставились в недоумении, будто их встреча – полная неожиданность. Если рандеву и планировалось, то с кем-то другим. Поелозив друг друга недоверчивыми взглядами, разошлись, но не с концами, а обследуя ближайшие окрестности.