Обними меня

скачать книгу бесплатно

– Нет, солнышко. Это не мои сказки. Но я тебе напишу. Обещаю.

– А сейчас ты сможешь рассказать сказку? Прям для меня-для меня.

До сих пор спавший на коленях у Мехри кот поднял голову и с сомнением посмотрел на меня своими желтыми глазами.

– Слушай… Однажды во дворе в песочнице встретились мальчик и девочка. Они быстро подружились.

– Дедушка, а как их звали?

– Девочку звали Анна. А мальчика звали Марк.

– Дедушка, я их уже люблю.

– Я тоже их люблю.

* * *

«Утренний ветерок сплел запахи, исходившие из окон жилых кварталов в тугую косу: тут и горячее молоко с ржаной лепешкой, и яичница с помидорами, и сырные сосиски. И запах укропа. Укропа и базилика. Запахи никак не настраивали на путешествия. Но влюбленные уже решились. Анна и Марк шли по аллее мимо самолета АН-2 что был установлен на косом постаменте с отбитой памятной табличкой. На его винте, как на ветке, рядком сидели индийские скворцы и непрерывно пререкались между собой. Самолет же устал и никуда лететь не хотел. Вид его был отрешённым. Есть такое и в людях.

Анна и Марк летели в Новосибирск через столицу. Руки их были заняты туго набитыми дорожными сумками. Местный пёс, флегматично подлаивая, сопровождал их.

Марк обернулся к нему:

– Что, друг, тоже хочешь в Новосибирск?

Пёс остановился и посмотрел в глаза Марка:

«Ты улетишь без меня, Марк. Но там, в далеком городе, я тебе встречусь. Я буду рядом с тобой и согрею, когда ты будешь лежать в стужу на скамейке автобусной остановки. Я буду как раз тогда, когда уже на твоём лице перестанут таять снежинки. А тут и Анна подоспеет. Пиши, Марк! Пиши свои стихи».»

Тайна

Мне три года. Я сижу в прохладном арыке голышом. Вода с легким усилием обходит мою грудь. Короткая трава вдоль арыка озябла в корнях и тянет свои стебли к редким лучам солнца. Часть двора прикрывает орешник, для всего что под ним кажущийся небосводом. Редкие солнечные лучи, потревоженные легким касанием ветерка, размываются, потом с дрожью и волнением застывают в неверном покое.

Август. Я сижу в арыке голышом и жду, когда мама выйдет из летней пристройки. В руках у нее будет большой плетеный поднос с еще сырыми лепешками. Она будет печь хлеб. Тандыр, стоящий под навесом, чуть подрагивает от жара, что заперт в нем. Таинство огня и земли прикрыто невзрачным листом оцинкованной жести.

Сквозь мелкую рябь воды, обтекающей мое тело, я вижу и свой корешок, превратившийся в темное пятнышко. Потом из-под воды пытаюсь подкрасться ладонью к водомерке, снующей по поверхности. Еще ни разу не поймал, но раз за разом сжимаю руку в кулак и подношу к глазам, в надежде увидеть ее поближе. Сквозь воду разглядываю дно арыка, стелющуюся редкую траву, несомую невидимой силой, стайки песчинок, вдруг срывающиеся с места и быстрым веером ускользающие, исчезающие.

На гребне дувала горлица стыдливо отворачивается от уверенно наскакивающего на нее самца, распушившего на груди перья. Неведомо ему, что она ищет корм для двух неоперившихся, еще в зеленоватом пуху, птенцов. Хлопнув на прощание крыльями перед незадачливым ухажером, горлица, стремительно облетев топчан, устремляется прочь. Топчан крыт шифером, но потолок обит циновкой из камыша, и солнечный жар не может пробраться дальше, где на курпаче дремлет моя прабабушка. Лицо ее в покое. Глубокие морщины говорят о том, что уже долго она живет. Рядом на пестром, сложенном вчетверо дастархане, стоят большой красный термос, перевернутая вверх дном пиала и тарелка с куском обветренной, смуглой лепешки. У изголовья прабабушки, за топчаном, на веревке висит тугим козьим выменем полотняная наволочка с кислым молоком. Капли влаги просачиваются сквозь ткань и стекают к концу душистого конуса, чтобы сорваться доброй, полновесной каплей. Именно этот звук редкой капели и убаюкивает прабабушку.

Хлопает дверь. Это мама. Это мама. Мне хочется все время повторять эту фразу. Это мама. Она в ситцевом платье и в туго обтягивающем ее стан камзоле. Так никто ее и не смог отучить от этого камзола. И в холод, и в жару она в нем. Выросла в горном кишлаке с киргизами, оттуда и эта привычка. Мама идет к тандыру. Она быстро оглядывает двор и, встретившись со мной глазами, широко улыбается, окликает меня:

– Душа моя, ты не замерз?

Я тоже ей улыбаюсь. Мама начинает светиться. Тени вокруг нее пропадают. Она всегда начинает светиться, когда разговаривает со мной, а иногда и просто так, когда сидит и молчит, думает о чем-то, или быстрым, легким шагом пересекает двор. От нее идет видимый свет, с мелкой золотой пылью и искорками, которые не оставляют следа. О том, что мама умеет светиться знаем только мы, мама и я. Мы никому не говорим про это. Никто и не видит ее света. А мы молчим, не говорим.

Мама кладет поднос на стол у тандыра и сдергивает легкое покрывала с лепешек. В своей бледной, стыдливой наготе тесто чуть вздрагивает от неожиданности. Мама успокаивает их. Не словами, нет. Она разговаривает со всем беззвучно. Как-то так, что и я не слышу. Но я понимаю, что она разговаривает. Об этом тоже знаем только мы, мама и я. Уже тандыр готов закричать, как мама быстрым движением убирает жестянку рукавицей. Тандыр облегченно выдыхает жаром и осыпается редкими искрами. Мама поправляет горящие угли короткой кочергой, потом усаживается на лавку и, глядя на меня, снова улыбается. Она сидит на лавке, вытянув носочки и сжав коленями ладошки. Потом ярко засветившись, отчего даже бледные лепешки зарделись, раскинула руки, приглашая меня в свои объятия. Я выскочил из воды и, оставляя на земле мокрые следы, побежал к матери. Надо было спешить. Это не надолго. На чуть-чуть. Маме надо печь лепешки.

Самое лучшее в жизни, это дышать маме в шею. Особенно, когда она обнимет так, что ты весь в ее объятиях. И осыпает твою голову поцелуями. И гладит тебе плечо и спину. И говорит что-то прямо в ухо. Тихо и нежно. И от ее слов пахнет то горной мятой, то базиликом. И вся она пахнет… Я научился вызывать этот запах. Надо взять горячий от солнца камешек и подержать его в сжатой ладони. Потом, когда камешек станет влажным, поднести к губам. Это запах мамы. Моей мамы. Я дышу в шею маме, и она тихо говорит мне, что любит меня. Потом спрашивает, люблю ли я ее. Я не могу ей ответить. Только крепче обнимаю. Я хочу сказать, как я люблю ее, но задыхаюсь. Что-то между горлом и грудью распухает во мне и не дает говорить. Я задыхаюсь. Мама отстраняет меня, улыбается и целует меня в глаза:

– Ну, что ты? Вот я. Я с тобой.

Свет от мамы не слепит мне глаза.

Она сажает меня на лавку. Теперь она будет говорить не со мной. Она печет лепешки.

Я смотрю, как она надевает рукавицу и взяв подушечку, укладывает на нее первую лепешку. Голой ладонью она ласково проводит по боку тандыра. Это она будит печь от дремы. Потом макает ладонь в чашу с водой и быстро проводит по бледной спинке хлебца. Дальше она почти по грудь ныряет в зев печи и мгновенно возвращается уже за второй лепешкой. И так, раз за разом. Это похоже на танец. А иногда, мама еще и подпевает себе. Мне нравится смотреть, как она это грациозно делает. Танцует. Щеки у не становятся пунцовыми. Выбившиеся, из-под по-киргизски завязанного на затылке платка, волосы прилипают клицу. А один кудрявый локон и вовсе начинает игриво мешать маме. Мама сдувает его на бок краем губ. Локон же возвращается вновь на глаза. Так они и веселятся. Пока мама не отправляет последнюю, самую маленькую лепешку-кульчу в печь. Закрывает жар жестяным листом. Потом она садится рядом со мной. Заправляет непослушный локон в платок и, выдохнув мятой, смотрит на меня сбоку, улыбается. Я не вижу, что она улыбается. И что смотрит, не вижу. Но мама начинает опять светиться. Я же чувствую, что мне тепло с ее стороны. И золотая пыль в воздухе. Мы сидим и молчим. Нам так тоже хорошо.

Но вот тандыр подал знак маме, и мама встала. Я спрыгнул с лавки и побежал к арыку. После того, как согрелся, не очень хочется лезть в арык, но я бултыхнулся в него. Сейчас будет самое главное. Я смотрел на маму и улыбался. Сердце стало биться быстрее. Мама не обращала на меня внимания. Она доставала из тандыра румяные лепешки и укладывала их на поднос. Вот и последняя, маленькая кульча еле уместилась сбоку своих старших сестер. А мама не смотрит на меня. Это она притворяется. Я же вижу, что вокруг нее пропали тени. И я притворяюсь, что ничего не замечаю. Мама сбрызгивает пылающие лепешки водой, успокаивает их. Потом бережно накрывает их, как невест, легким покрывалом. Взяв в обе руки поднос, она идет вдоль арыка, как вдруг, прямо из-под руки мамы соскальзывает кульча и плюхается в воду. Мама испуганно смотрит на меня и кричит мне, чтобы я поймал лепешку-малышку:

– Держи! Быстрей! Уплывет же!

Я раскидываю руки и стараюсь угадать направление, по которому кульча пойдет ко мне. Сердце бешено стучит. Кульча бьется о берега арыка, ее пытаются задержать корни травы, но она вертится, уворачивается и стремится к середине арыка. И, вот, она уже рядом. Я хватаю беглянку и поднимаю ее радостно над головой, улыбаюсь. Мама ослепительно светится:

– Это она сама к тебе убежала, – оправдывается мама и, осыпая искорками все вокруг себя, несет хлеб к топчану, дабы получить одобрение бабушки и протянуть первый ломоть хлеба старшей.

Я впиваюсь в кульчу зубами, и сначала втягиваю впитавшуюся в горячий хлеб воду, а потом прокусив все еще хрустящую корочку, начинаю есть. Глаза мои закрыты. Я слышу только себя. И вижу свет сквозь веки. Это свет от мамы.

Раннее утро. Я кладу телефонную трубку и как-то каменею. Я знал, что это случится когда-то. Но не ожидал. Не сегодня. Да, никогда! Какое сердце смирится?

Увидев маму, как-то строго лежавшую в постели, я подсел к ней и взял ее остывшую ладонь в свои руки. Подбородок мамы был подвязан. «Все, – подумал я, – мама умерла». Я смотрел на маму и пытался как-то запомнить ее лицо. Не к месту всплывало ее молодое лицо, ее смех. Так и сидел, пока не поправил подушку под ее головой. Под ней лежал сложенный бархатный камзол. Тот. Тот, который я любил.

Я не смог сдержать рыданий и склонился над мамой, обнял ее. И тут вдруг я услышал ее голос: – Ты же любишь меня?

Я почувствовал запах базилика. Я слышал ее голос. Я крепче обнял ее и хотел крикнуть «Да, конечно! Только не уходи!». Но я стал задыхаться. Я не мог ничего сказать. Горло опять перекрыло. А потом вокруг разлился свет, золотистый, с искорками. Я лежал на груди у матери и слышал ее ласковый голос: – Ну, что ты? Что ты? Я с тобой. Я всегда буду с тобой.

Я опять стал дышать. Свет матери лился в мою грудь.

Никто этого не видел. Об этом знаем только мы, мама и я.

Муха

Не знаю, с чем это связанно. Есть звонки, которые внутренне тревожат. Звонил городской, служебный. Я сидел, откинувшись в кресле, руки за голову. Скосил глаза на аппарат на столе. Муха рывками бегала, как дачница на грядках по трубке цвета слоновой кости. На звонок никак не реагировала. Однозначно, глухая. Телефон звонил требовательно. Я уже был в напряжении. Мне кажется, я напрягся еще за секунду до того, как телефон ожил.

– Алло… Издательство…

В трубке назвали мою фамилию, имя и отчество. Так обычно диктуют. Называют, глядя в некую запись. Не на память.

– Да, это я

В трубке представились:

– Подполковник… Безопасность…

Где-то я читал, что человек думает в восемьдесят раз быстрее, чем говорит.

«Что? Что могло случиться? – думал я. Недавно печатали «Толкование Корана». Автор, он же и заказчик, забрал весь брак, мол, он сам уничтожит по каким-то своим особым канонам. Не сдаст, как мы, в макулатуру. Способ оказался донельзя прост: скинул всё ночью в речку. Листы с арабской вязью мелкой рябью покрыли берега реки чуть ли не на километр. Бдительные жители сообщили «куда следует» о «листовках». Вылавливали макулатуру дня три. Автор был оштрафован. И к нам, вроде, претензий не было. А может?.. Недавно опубликовали брошюру с примерами частушек. Ну, да… Мат присутствовал. Но это фольклор времен Великой Отечественной. Тогда матюги в адрес фашистов всячески поощрялись. Правда, мне звонил встревоженный идеолог из областной администрации.

– Что это вы такое печатаете, товарищ?

– Это устное народное творчество. Фольклор.

– Мат?

– А как иначе к фашистам относиться?

Аргумент был несокрушимый».

Рука, держащая трубку, вспотела.

– Да, я вас слушаю, – обратился я к офицеру.

– У вас есть оружие?

– В смысле? – растерянно ответил я.

– Огнестрельное оружие…

«Господи! Да, же!»:

– Да, у меня есть огнестрельное оружие.

Я давно заметил, что люди, в моменты волнения, вызванные неожиданным вопросом, отвечают словами, составляющими этот самый вопрос. Значит, волновался и я. Хотя, казалось бы… Все документы у меня в порядке. Но, признаюсь, с детства у меня был страх к людям в форме. Меня пугали, что «вот сейчас тебя заберет дядя-милиционер». Как-то даже было, что мама, волоча меня, малого и упирающегося, громко сказала эту пугалку. Благо, казалось ей, милиционер стоял рядом. Тот не преминул подыграть маме-красавице и, нагнувшись ко мне, протянул руки: «А ну-ка я заберу тебя, непослушного!». Напрудил я тогда в штаны от страха. А мама отчитывала растерянного милиционера.

– «Вертикалка», двенадцатый калибр, и «горизонтал-ка» – шестнадцатый, – уточнил я в трубку.

– Я вас прошу, зайдите к нам с документами на оружие. Завтра в десять. Сейчас уже поздно.

«Я вас прошу?!»

– Да, конечно.

Я осторожно положил трубку на аппарат. Вернулась и муха к своим невидимым грядкам, раздраженная моим внезапным вторжением в ее жизнь.

– Вадим Семеныч! – крикнул я в открытую дверь кабинета.

– Да, – отозвалось, – бегу! Сейчас абзац закончу.

Семеныч незаменим. Есть такие люди. Работал он корректором текстов на русском языке в нашем небольшом издательстве. Кстати, он меня и научил всем специальным знакам при корректорской работе с текстом. Кроме того, был он завхозом и ведал профсоюзом. Умел достать «всё», решить любые проблемы и, самое главное, всегда мог поддержать словом, взвешенной мыслью. Ценил я его безмерно. Ну и дружили мы, конечно, часто сиживали семьями.