Лекарство от смерти

скачать книгу бесплатно


– Трифон? – выпучил глаза мужик. – Так он же помер. С десяток дней тому назад и помер. Как он выпить то всё мог?

– Да Трифон. Так он представился, – кинулся оправдываться Акакий, шаря по столу глазами, в надежде отыскать миску с остатками рассола.

– Т-ри-фон, – протянул какой-то забулдыга, выбираясь из-под стола. – Я знал, что не почудилось мне тогда. И в этот раз не почудилось. Ночью я его вот тут, за этим столом же и видел. А вы мне не поверили.

– Да ну тебя. Он помер, и точка, – рявкнул бородач.

– А вдруг и правда, бродячим он стал. Ну, как Степан говорил, – из-под лавки выбрался ещё один проснувшийся. Его штаны были спущены до колен, но мужика это вовсе не смущало.

– Ну да. А как он в хату попал. Мы ж все хаты хорьками помазали. Никакая гниль не войдёт, – не унимался бородач.

– Так это только если сама, – потирая лоб промямлил забулдыга. – Может кто довёл до порога и пригласил?

– Ну да. Вот больше делать нечего, как мертвяка в хату приглашать, – засмеялся бородач. Да так, что застывшая рвота начала кусками отпадать. – Хот один такой дурак среди нас найдётся? Ну? Может я Трифона встретил и по глупости пригласил? Может ты? Может он? Или он? – заросший тыкал пальцем во всех подряд и невольно указав на Акакия замер. – А ты вообще кто такой будешь?

Народ мигом протрезвел, осознав, что в хате чужак. Страшные, опухшие, едва соображающие мужики окружили перепуганного барина. Тому ничего и не оставалось, как рассказать о своём неудачном путешествии, о том, как его ограбили. Дошёл он и до момента встречи с Трифон, в подробностях описав старика.

– Вот же скотина, – рявкнул заросший. – Всё ж бродячим стал. Всё ж слухи не врут. Это же какой тварью нужно быть, чтоб после смерти к Кондратию не податься, а остаться, разум сохранить, по округе бродить и в дома проникая у честных людей выпивку, всю до капли, выпивать. Вот что ему, дохлому, спокойно не живётся?

– Да как же житься то ему спокойно будет, коль дохлый? – потирая раскалывающуюся голову промямлил какой-то лысый мужик. Слова его звучали так, будто он набил рот кашей, а в язык его укусило, по меньшей мере, пяток пчёл. – Посмотрю я на тебя, как ты спокойно жить дохлым будешь.

– А мне то что? – удивился бородатый. – Ну да, я тоже выпиваю. Но это не значит, что настолько я дело это люблю, что после смерти обернусь бродячим и как умалишённый по округе бегать начну и выпивку тырить.

– А кто про выпивку то говорит? – усмехнулся лысый. – Я думаю, Трифон не от того все кувшины и бутылки осушает, что при жизни выпить любил. А от того, что от выпивки помер. Как знать, может в этом его сожаление и нагнило, и теперь он выпивает всё, что найдёт, чтоб мы с вами лишнего не перебрали и не окочурились.

– Ну? Я то тут каким боком? Рядом с вами я вовсе непьющий. Потому как, много выпивки злую шутку с силой мужской сыграть может. – гордо вздёрнув голову изрёк бородатый.

– Так вот и о том я, о силе мужской.

– А что с ней?

– Да шибко ты на ней внимателен. Только о том и думаешь, как какую бабу на сеновале потетерить. А ну вдруг ты от этого самого через это самое место и помрёшь, вот как Феофий из деревни, что у Жабьего пруда. Помнишь такого? В том годе хоронили. Прям на бабе умер, перенапрягся.

– Ну умер. Хотя вот то, что перенапрягся, не обязательно и правда. Мне говорили, что бабка Тура ведовством там промышляет, и порчу на него наслала, за то, что он за ней подглядывал. Или курицу он у неё украл… Не помню уже.

– А то, что он мимо не занятой мохнатки пройти не мог, тебе такого не рассказывали? – лысый заглянул в стоящий на полу кувшин и широко улыбнувшись, потянул его к губам.

Громкие звуки глотков разнеслись в повисшей тишине. По подбородку лысого побежала мутная жидкость и в изрядно тяжёлом воздухе, пропитанным запахом пота и перегара, заструился солоноватый запах капустного рассола.

Напившись и отдышавшись, лысый отставил кувшин и обтёрся рукавом. Ему явно полегчало.

– Так вот. Коль народ послушать, так по сравнению с тобой, Феофий с бабами так, баловался. Ты вон, вовсе не успокоишься, пока очередную не объездишь.

– Ну да, есть такое. Иначе, какой же я мужик? – дёрнул подбородком бородач.

– Да при чём тут мужик? У тебя будто клин между глаз на это вбит. Ты же спать не сможешь, если тебе не удастся. Ты же как шелудивый, что запах суки гулящей учуял, на баб кидаешься лишь юбку увидав. Только кабеля отогнать ещё как-то можно, а тебя хрен отгонишь.

– И что?

– А то. Что для тебя это дело, как для Трифона выпивка. Пока всё не кончится, не успокоишься. Это тебя вот и погубит. Вот представь, – лысый задумался. – Вот, помрёшь ты на бабе, перенапрягшись. Сердечко не выдержит. Похоронят тебя. А ты возьми и загнивать начни на мыслях этих. На сожалении, что, например, не всех баб перететерил. Или грустить начнёшь, что кто-то кроме тебя также помереть может. Обернёшься ты мертвяком бродячим, и не выпивку будешь выжирать по домам шаря, а баб тетерить, чтоб другим мужикам не досталось, чтоб они не померли, как ты. И ладно если при разуме будешь, как Трифон. Он, вон какие уловки придумывает, чтоб в дом попасть. А вдруг ты безмозговый совсем окажешься? Будешь бездумно тетерить баб, мужиков, собак, коз, рыб, жаб, старух, слобней, муравейники разорять этим местом будешь, осиные гнёзда…

– Хватит, хватит. Разошёлся, – стукнул кулаком бородатый. От удара остатки засохшей рвоты осыпались с его бороды. – Глупости ты всё говоришь. Не будет такого. Но, коль я помру, мужики, перед тем как схоронить, башку мне отрубите. А ещё лучше, не хороните, а на костёр меня. Дымом горячим в небо отпустите.

Многие думают, что всё самое интересное, самое весёлое, самое запоминающееся происходит на свадьбе в первый день. Но увы. Начало праздника всегда шумное, суматошное. Гости голодные до редких яств, до халявной выпивки.

А вот на второй день, когда они страдают от похмелья, и не особо то хотят есть. Когда голод и жажда их не отвлекает, гости уже собираются за столами чтоб поговорить, посмеяться, потравить байки, спеть песни, познакомиться. Именно тогда и происходит всё самое интересное, потому как внимание к молодым уже не приковано, и можно наслаждаться праздником в своё удовольствие.

Вот и Акакий сидел за столом, накрытым под огромной сосной. С каким-то неописуемым наслаждением вдыхал запах хвои, поцеживал холодный квас и неспешно ел мочёные яблочки. Не смущаясь барин делился новостями из своего барства, рассказывал о том, как там всё. Лысый, его звали Климом, с интересом слушал и лишь иногда перебивал, когда хотел что-то уточнить.

Когда же барин в подробностях рассказал о печальной встрече с бандитами, что раздели его до исподнего, Клим хохотал так, что невольно прослезился.

– Прости, прости. Не хотел тебя обидеть. Я просто представил себя на месте тех мужиков, – сквозь смех лепетал Клим. – Сидят у котелка, кашку вкусную варят, пообедать собираются. И тут тебе такая картина. Выбегает мужик, штаны снимает и давай гадить. Им, наверное, теперь кошмары снятся. Без огня зажжённого не спят, это точно.

– Ага. Скажи ещё, что с испугу они меня и ограбили, до нитки раздев. А мне ещё, да бес знает, сколько топать. Куда я в таком виде дойду. Одёжа то ладно, а вот обувка. В лучшем случае побьют, приняв за бродягу вороватого а в худшем… – сокрушался барин.

– Да не жужжи. Найдём мы тебе и портки сносные, и кафтан. Я тебе такие сапоги подгоню, что сто дорог можно истоптать, а они как новенькие.

– У меня денег нет, – развёл руками Акакий.

– Да, какие там деньги. Не всё за деньги можно получить, не всё можно за деньги отдавать. Даром отдам я тебе сапоги те, – лысый подозвал мальчонку и велел принести сапоги. – Так, значит, к горе какой-то тебе надо.

– Ну да. Там, вроде как, раз в год туманы… как-то так.

– Чудно, – задумался Клим. – Ну, у нас тут гор нет. Холмов даже нет. Скорее ямы. На ту сторону реки тебе нужно, и вглубь. Говорят, там есть горы, что даже над лесом возвышаются. Сам я не видал таких. Да что там. Мало кто из наших дальше хутора выбираются. А для остальных, три дня пути, так это всё. Дальше не забираемся. Да и незачем. А тебе, глядишь, свезёт. Как к реке идти, я тебе укажу, провожу немного. Там не потеряешься. Ну или, строго вон туда, как за околицу выйдешь, – Клим указал рукой. – И коль ничего там не произошло за последние двадцать зим, деревня там есть большая, богатая. Наверное, самое последнее барство на барских землях. Дальше уже свободные леса пойдут. В барстве том и провиант поправишь, и отдохнёшь. Да и узнаешь, может, как гору ту отыскать.

– Вот за это спасибо. А то, топаешь, сам не знамо куда. В уныние впадаешь просто, – Акакий в благодарности пожал липкую руку Клима.

Босоногий мальчонка, которого мужик отправил, вернулся. В руках он держал то, за чем бегал. Новенькие сапоги на каблучке, с пробитой гвоздиками подошвой и подковками на носках и пятках. Чёрная кожа с алыми клиньями блестела в тусклом свете.

– Вот. Надевай, – протянул сапоги Акакию Клим. – Не жмут? В пору?

– В самый раз. Будто по мне сшиты, да и вовсе, будто сам я их по себе и разнашивал. Вот впервые такое. Ещё мамка моя говаривала, что у меня обе ноги левые, да от разных людей. Даже обувку, что для меня сапожники шили, разнашивать приходилось по долгу. Пока разносишь, столько пузырей на пятки посадишь, что потом и вовсе ногу в сапог не засунуть. А тут обувка, ну будто всегда моя была. А не жалко? – барин весело притопнул левой ногой.

– А чего жалеть то. Я носить не буду, да и наши никто их не наденет. Мы тут, знаешь ли, суеверные шибко, чтоб сапоги мертвеца надевать. Да и продавать такое, ну, как-то не по-людски. Да и, слухи там про обувку эту… Ну, в голову не бери.

– Какого мертвеца? – округлил опухшие после пьянки глаза Акакий.

– Да, то забавная история. Сапоги эти батька Елисея где-то раздобыл. А, ты ж его не знаешь. Ну, и смешно даже, что вот ты их как свои признал. Вот как батька Елисея говорил, что по нему. Сколько не носил, им сносу не было. Его и продать просили, и обменять. Ну, ни в какую. Разок даже украли у него сапожки эти, да потом вор, видать, одумался и ночью под дверь хаты его подкинул. А потом пропал батька Елисея. Думали, волки задрали. А нет. Три зимы спустя в болоте нашли. Застрял он так забавно, на старой коряге повиснув. Видать спуститься не смог, так и помер. Да там мало чего осталось уже, за три то зимы. Только вот сапожки, как были новыми, так и остались. По ним и опознали. Мужики и прикасаться не хотели. А я подумал, ну не пропадать же. Вот и сгодились. Сам я их не решился надевать, всё берёг к случаю. Вначале думал продать, да кому? В наших местах гости не так часты, а с деньгами и подавно. Да и, повторюсь, не по-людски продавать такое. Ну а потом и вовсе, интересно мне станет, что будет с тем, кто сапожки наденет. Было пару заезжих, но даже ногу всунуть не могли. Будто капканом сжимало. И вот, тебе впору. Видать, они сшиты для тех, у кого, как ты сказал, обе ноги левые и обе от разных мужиков.

Барин сжал губы. Где-то глубоко внутри, под брюхом, будто затрепетал маленький червячок, явно указывающий на недоброе.

– Да ты не боись. Коль чего случилось бы, так уже бы случилось. А ведь ничего не случилось? Не чувствуешь ничего? Ну, там, жжение какое, или щекотку?

Акакий медленно потянулся к сапогам с явным желанием снять их и вернуть мужику. Ему даже показалось, что и взаправду будто они начинают пощипывать пятки.

– Ну, вот и славно. Сёмка, ну, батька Елисея, владелец этих сапожек, шибко хвалил их. Говорил, что в них может день и ночь шагать без устали. И главное, шаг в них ну будто быстрее, легче. Вроде по ветерку скользишь. Глядишь, коль по ноге они тебе, доберёшься ты до своих мест, куда там тебе надобно, в разы быстрее. А то в твоих стоптышах, всё едино, что босым. Да и с твоим брюхом тебе тяжко в дороге будет.

Барин медленно убрал руки от сапог. Не так и сильно то чувство было, что будто пятки щипало. А быстрый и лёгкий шаг в дороге многим ценен.

– Ты привыкай. У нас всё просто и спокойно. Это тебе не ваши нравы жестокие, в ваших барствах. Мы своих бар и не видим, коль есть они, – бодро хлопнул по плечу Акакия Клим.

Праздник продолжался. И пусть уже никто и не ведал, на каком из сеновалов уединились молодые, а кто-то даже и вовсе не вспоминал о том, что кого-то женили, всеобщее настроение было таким, что окажись на хуторе чрезмерно угрюмый тип, он вопреки собственной воле улыбнётся, а потом и вовсе кинется в пляс, одной рукой удерживая за горлышко бутыль, а второй тиская, пусть уже не молодых, но грудастых тёток.

Музыка звучала с разных концов. Кто-то тренькал на гуслях, кто-то отстукивал по пилам и косам, кто-то по подвешенным на тесьме бутылкам. С одного краю хутора кто-то завывал щиплющую за сердце песню, а с другого доносились срамные частушки. От некоторых из них даже Акакий, по молодости вытворяющий разные непотребства, мог залиться румянцем.