скачать книгу бесплатно
10
Когда после смерти Шумейко папа не стал главным режиссером «Кирпичика» – на эту должность спустили сверху бывшего комсорга Суровегина, мама сказала, что если папу не назначили из-за того, что он не умеет угодничать, она гордится им еще больше. И ей не стыдно смотреть приличным людям в глаза.
– Остальное не наш уровень, – сказала мама, слегка наклонив голову – как бы напоминая папе: ты что, забыл?
Папа очень переживал.
Случилось это зимой, январь в том году был холодный. Отец приходил домой с мороза, здоровался, старательно избегая наших с мамой взглядов. Да мы и сами старались не попадаться ему на глаза. Мыл руки, отказывался от ужина и поднимался в мансарду. Вдыхая морозный запах, исходивший от отца, от его пальто и ондатровой шапки, я становился участником тяжелого отступления под началом отважного командира, выполнявшего свой долг, несмотря на ранение. Несколько вечеров отец пролежал пластом. Я нарисовал плакат, чтобы его взбодрить: «Папа, мы с тобой!». Но мама, поглядев скептически, сказал: «Пока не нужно. Рано».
Отец пришел в себя после первого же ночного дежурства: отиты, аденоиды и сломанные носы привели его в чувство. Вернувшись наутро – была суббота, слепившая снегом и солнечным светом, – отец гаркнул с порога:
– Семья! Строиться на завтрак!
Мама принялась метаться по комнате, громко топая пятками – изображала переполох. Я вытащил из-за шкафа свой плакат, выскочил с ним в прихожую. Увидев его, папа улыбнулся:
– Вот и здорово. Пробьемся.
Притопала мама, бормоча себе под нос: «Ура-ура, наши в городе». Мы обнялись втроем.
– Конечно, пробьемся, дорогой. Иначе и быть не может.
Однажды пришло осознание приобщенности к некоему сообществу людей нашего уровня, перед которыми может быть стыдно или не стыдно, на которых только и следует равняться. Присмотревшись и поразмыслив, я уточнил, что, конечно, не все, кто у нас бывает и кого я встречаю в «Кирпичике», – не все они входят в это сообщество. Но круг наверняка широк – недаром же именно о нашем уровне вспомнила мама прежде всего, когда на семью навалилась проблема. И держалась так уверенно. Непринужденно даже.
Кто угодно мог оказаться «нашим». Сразу не угадаешь. Первым номером шла баба Женя. Она выучила по самоучителям французский и обычно раньше всех остальных добывала перепечатки запрещенных книг (за которые, как я уже знал, могли надолго посадить). С обаятельным стариковским пофигизмом баба Женя произносила: «хренов совок», «кремлевские пердуны» – и ходила в застиранных вьетнамских кедах «Два мяча». Всюду, даже на гастроли столичной оперы.
– Вчера комсомолец наш модернизированный ко мне приставал, – рассказывала баба Женя, комично изображая деревенские интонации, то упирая руки в боки, то прижимая к груди. – Афиши ему нужны. В кабинет себе повесить. У директора, конечно, Сыроветкин ничего не нашедши, какие там афиши! А к Григорию Дмитриевичу ему обращаться, конечно, как серпом… Решил старушку попытать. Ну, я возьми да скажи, по простоте-то душевной: «Принято собственными афишами кабинетики заклеивать. Чужими-то какой смысл?» И пошла. А он стоит, – баба Женя делала наивное лицо. – Эх, бабушка старенькая, бабушке все равно.
Зимние шашлыки в тот год были особенно многолюдны.
Мясо мариновалось в пластмассовом корыте, в котором я запросто уместился бы калачиком. Через загадочных «людей в порту» были добыты два ящика коньяка. Дом набился до треска – в буквальном смысле: шашлыки ели на веранде, принимая шампуры в открытое окно, и фанерная стенка потрескивала под напором спин и локтей. Пришли, кажется, все. Кочевавшая из рук в руки гитара не умолкала, из-за нее вспыхивали шутливые стычки. Одним хотелось петь дворовый шансон и Высоцкого, другим – Окуджаву и Вертинского.
Гитарные распри пресекала мама:
– Ребята, сейчас Пете гитару отдам.
Формовщик и поэт Петя Бородулин, недавно уличенный в полнейшем отсутствии слуха, обводил собравшихся величавым взглядом палача, ожидающего королевской отмашки.
К мангалу, возле которого колдовал отец, подходил то один, то другой, порой туда вываливались целые компании – крикливые, с рюмками, с песнями, с криками: «Мяса и зрелищ!» Отец встречал их светлой улыбкой. Присматривая за углями, выслушивал хохмы, благодарственные тосты, семейные истории. Они подходили, уходили, приходили снова. Отец был немногословен. Он жарил шашлык – и посреди всеобщего разгула был погружен в уютное уединение, которое прерывал легко и возобновлял радостно.
Какой там Суровегин! Собака лает, караван идет.
Позже мама как-то обронила, что в тот безоблачный звонкий день в доме впервые появилась Зинаида. Я тогда совсем ее не запомнил. Да мыслимое ли дело – запомнить бесцветную молчунью в кипучей феерии подпивших, наперебой говорливых и певучих родительских гостей! Мой взгляд пролистывал ее, спеша к чему-нибудь поинтересней. Но она там была. Кто-то из «кирпичников» притащил ее, новенькую статистку, только что затесавшуюся в компанию, – стеснительную, готовую ждать и ждать, когда можно будет мелькнуть на сцене с графином воды, или с роковым письмом, или рухнуть вместе с другими под пулеметной очередью, в третьем ряду слева. Она там была, точно. Забившись в неудобный закуток, зажав рюмку коньяка, которую цедила весь день. Просилась выпустить ее в туалет. Возвращалась, нашептывая извинения. Близоруко щурилась: не решалась надеть очки в малознакомой компании. Заигрывания штатных ловеласов наверняка вгоняли ее в краску, так что от нее очень скоро отстали, оставили в покое: сиди, деточка, грей свой коньяк. Устав сидеть на веранде, вышла во двор – бочком, предусмотрительно забирая подальше от какого-нибудь особенно разгоряченного гостя, размахивающего руками, расплескивающего на сугробы коньячную кровь. Скорей всего, устроилась за старой сливой. Спряталась от смеха и шампуров, проплывающих через двор в густом ароматном пару. Стояла себе с робкой улыбкой на пресном лице. На голове, наверное, вязаная шапка с длинными висячими ушами – я потом видел на ней такую. Голубая с салатным узором шапка: макушка круглая, к ушам приделаны веревки с кисточками.
– Бальмонт?! Бальмонт?! – кричал беспокойный во хмелю Каракозов так, будто пытался докричаться до самого Бальмонта, запримеченного на другом конце стола. – Вы называете мне Бальмонта?! Да вы шутите, дружище! Вы, знаете ли, пользуетесь моим нетрезвым, знаете ли, состоянием!
Оппонент его пытался возражать.
– Нет, ребята, это ж черт знает что такое! Бальмонт!
И Каракозов принимался читать своего любимого Гумилева:
– Когда, изнемогши от муки, я больше ее не люблю…
А Зинаида смотрела на отца. На кого ей было смотреть? Смотрела на него, на хозяина дома, на всеобщего любимца, на истинного хозяина знаменитого «Кирпичика», – с решимостью голодной мышки. Натаскала, что пришлось: как он говорит, молчит, смеется, как обмахивает угли газетой, как стряхивает чешуйки золы с рукава, как насаживает на шампуры мясо, как слушает тосты… Забилась в свою однокомнатную норку возле завода, на котором работала контролером в отделе качества, и принялась перебирать картинку за картинкой, слово за словом. Кто именно ее привел в театр, а потом и в наш дом, не известно. Такие, в общем-то, прибиваются сами. А что им остается? Пришла, встала в сторонке.
11
Повторение пройденного. Снова впереди Антон на «Рендж Ровере», Топилин держится чуть позади.
Пригласили к следователю, на дачу показаний. Никаких осложнений. Примирение примирением, объяснили Антону, миритесь на здоровье, но дело нужно оформить как положено, свидетелей опросить, если таковые найдутся.
Ехать будут мимо места происшествия, и Антон вознамерился возложить цветы. Вчера заметил, что на месте ДТП нет цветов. Плохо. Решил исправить. Как это обычно делается: привязать к ближайшему столбу или дереву букет с траурной лентой.
Топилин ненавидел эти букеты. Скорбно-статистические метки: вот здесь еще одного… Бывает, доедешь из одного района Любореченска в другой – встретишь три-четыре букета. Особенно отвратно смотрятся они спустя несколько дней после появления: измочаленные, грязные – мусор, прибитый ветром.
Развернутся на разрыве разделительной, подъедут к месту ДТП. Куда там привязывать? Ах да, столбики. Полосатые. К такому столбику туфель его отлетел… Прикрутят, ленточкой обвяжут. «Придержи. Вот так. Покрепче. Оберни. Вот так. Обмотай. Хорошо». Постоят, насупившись. Помолчат. Потом, видимо, Антон перекрестится… «Царство небесное»…
Заметив впереди заправку, Топилин схватил телефон, позвонил Антону.
– Заправиться забыл. Ты меня не жди, езжай. А то не успеешь.
– Давай подожду. Пять минут делов.
– Да не надо. Там, видишь, очередь. Что ты будешь…
Не успеешь в ментовку. Пока туда еще заедешь…
– Так пять минут!
– У меня еще правое колесо спустило. Нужно подкачать. В последнее время что-то подтравливает.
– Ну, смотри.
– К следователю все равно по отдельности. Ты предупреди его.
– Звони, чуть что.
Проехав заправку насквозь, Топилин долго стоял на выезде, глядя на проносящиеся мимо машины.
Перед самым Любореченском позвонил Антон.
– Ты где?
– Подъезжаю. Бензовоз там сливался. Пришлось ждать.
– А я тут следователя жду. Он приходил, но убежал сразу. Сказал, что сегодня только со мной успеет.
– Так мне не надо приезжать?
– Нет. Он тебя завтра ждет. В это же время.
– Хорошо.
– Вообще, знаешь, можно заранее все написать. Как все было. Тут «шапку» впишешь. Чтобы быстрее. Я вот сижу, кропаю. Знал бы, дома все сделал бы, в спокойной обстановке.
– Понял. Учту.
– Слушай, я не знаю, когда вырвусь. А мне эти кровососы из лицея звонят. Я совсем про них забыл. Вчера еще звонили. Я им что-то там обещал сделать. Ну, на прилегающей. Они ждут. Заедешь?
Почему бы не заехать. Принял вправо, к объездной, чтобы не тащиться по пробкам через весь город: к лицею, в котором учились Антоновы дети, удобней добираться по окраине. Так уж сложилось, что самый престижный лицей Любореченска располагался далеко не в центре. И если бы еще за городом, на манер кантри-клуба… Обосновавшийся в здании закрытого лет десять назад детсада, «Экстримум» был втиснут между старых панельных девятиэтажек одного из отдаленных городских районов, Красноармейского, знаменитого своей неистребимой гопотой, в последнее время сплотившейся вокруг местного футбола.
Весь Любореченск выглядел так, будто однажды был сметен потопом и перемешан: новые дома – статные симпатяги – жались к дохлым хрущобам, гостиницы класса «номера от часа» соседствовали с бутиками, на дверях которых отсутствовали ручки: длинноногая богиня, дежурящая возле двери, откроет ее, лишь только на крыльцо ступит человек, достойный войти… Парковки вползали во дворы, гипермаркеты отгораживались заборами от институтских общаг. И все это складывалось в неудобную клочковатую среду, жизнь в которой напоминала детские «классики», растянувшиеся на года и километры: прыжок, разворот, левая нога, правая нога, прыжок, разворот, левая, правая.
В лицее стояла гулкая тишина. Где-то в глубине надсаживалась дрель.
На втором этаже – фотографии лучших учеников. Остановился, отыскал глазами сначала Вову, потом Машу.
Наталья Ильинична, оплывшая женщина лет пятидесяти, с обилием золота на пальцах, приняла его с таким многословным восторгом, что Топилин перепугался: если не поторопить – застрянет надолго. Разводить тары-бары с ней не хотелось.
– Не могли бы мы сразу к делу?
Наталья Ильинична вскочила и повела его во двор.
– Вот, – сказала она, широким жестом обведя спортплощадку. – Спортплощадка. Та самая.
– Что с ней?
– Так Антон Степанович с вами не поделился?
– В общих чертах.
– Вот ее, родимую, и нужно заделать. Замостить. Он обещал еще в ноябре, и все никак.
– Завтра с утра приедет мастер, замерит, – пообещал Топилин. – Послезавтра начнут стелить.
– Ой, было бы здорово. А то мы ждем, ждем. Ждем, ждем. Скоро начало учебного года… и… очень хотелось бы, – она улыбнулась жутковато-счастливой улыбкой.
Это как нужно напрячь лицевые мышцы, чтобы так скомкать лицо?
Занять бы себя работой, мечтал Топилин. Так, чтобы зашиваться, потеть как грузчик, за день несколько сорочек менять. Было ведь так в девяностые, здесь же, в ООО «Плита», когда всё только налаживалось и утрясалось. Теперь это невозможно. Теперь компания функционирует сама по себе, как космический спутник. Один из недавних авралов: Тома забыла приложить к заявке на тендер копии учредительных документов. А все из-за того, что Каменногорский муниципалитет решил пооригинальничать и затребовал описание технологии. Возможно, новый глава не знал, что такое мозаичная плитка и зачем мостить ею весьма условные каменногорские тротуары. Перед тем как запечатать конверт, Тома, по своему обыкновению, посчитала количество отдельных листов и скрепленных стопок. Количество сошлось. Копии учредительных так и остались лежать в сторонке. Каменногорский глава позвонил накануне проведения тендера: «Извините, у вас тут некомплект. Вы подвезете?» Пришлось Топилину ехать в Каменногорск – сто десять километров. С тех пор Антон подтрунивает над Томочкой: «Ты бумажки посчитала?» А Топилин сам кладет документы в конверт перед тем, как отдать Томе на отправку.
Промышленную территорию «Плиты», через которую лежал путь от крытой стоянки к офису, Топилин обычно пересекал не глядя. Но сегодня рассматривал с тихой радостью. Словно знакомое местечко, на которое выбрел после долгих блужданий по лесу. Хоть здесь покой и никаких происшествий. Распахнутые ворота цехов, побеленные вкривь и вкось бордюры, пристройка бассейна с силуэтами разноцветных пловцов (первый директор комбината был заядлым пловцом и пытался спортом одолеть пьянство), даже дылды-гладиолусы, высаженные в две шеренги заботливыми руками немолодых бухгалтерш, – все излучало надежность и покой. Внешний вид бывшего КСМ – комбината строительных материалов, который когда-то был поглощен кооперативом «Плита», остался нетронут с тех самых пор.
Пройдя через приемную в свой кабинет, застал Тамару перед столом, с веером документов, подготовленных к очередному тендеру. На этот раз в Разъезде.
– Здравствуйте.
Положила документы на стол. Рядом конверт.
Частенько обходится без имени-отчества. Не балует. На ней новый пиджачный костюм. Винного цвета. Ее пристрастие к красному неистребимо. Зато от ядреного кумача добрались наконец до оттенков.
Старательно отводит взгляд.
«Узнала, – догадался Топилин. – Стало быть, тихо не получится».
– Здравствуйте, Тамара.
– Кофе?
– Чай с лимоном. Два. Есть разговор.
Решил обсудить с ней сразу. Чтобы не болтала. Хотя, наверное, толку от ее молчания – чуть. Коль скоро слухи поползли, противостоять этому бессмысленно.
– Я без лимона буду. Можно?
Выложила последнюю стопку бумаг на стол, пошла заваривать чай.
Тома – как переходящее красное знамя – досталась им в начале года от обанкротившегося банка «Любореченский торговый». Позвонил человек от Белова, того самого, с которым когда-то неплохо наварились в обменниках, попросил пристроить хорошую девочку. Девочку пристроили. Бывшего секретаря, толковую Таню Бычкову, пришлось уволить. Сам протеже Белова, некто Леонид Филиппов, остро переживая банкротство «Любореченского торгового», уехал залечивать душевную рану в Москву.
С первого дня работы в «Плите» Тамара выглядела потерянной. Тоскующей. Впечатление производила тягостное. Переспрашивала, искала намеков там, где их не было. Названивала Лене по межгороду, перестукивалась с ним в аське, когда у того случалось настроение и время ей отвечать. Топилин ловил на себе ее унылые взгляды, в которых читалось: эх, не тот человек, – и старался лишний раз не выходить в приемную.
В почтовике письмо, пришло на общий адрес – запрос из газеты «Вечерний Любореченск»: а правда ли, что учредитель и руководитель ООО «Плита» сбил насмерть человека?
Что ж, деловые авралы, может, и в прошлом – но забот с проклятым ДТП будет предостаточно. Не хватало еще, чтобы в газетах началась свистопляска.
После армии не сразу пришел к Антону. Поначалу пытался вскарабкаться сам. Схватился за первое, что подвернулось, – начал работать сапожником в кооперативе. Никто из тогдашних его коллег, впрочем, не называл себя сапожником, а свою продукцию – обувью. Клеили кроссовки, звались «затяжщики» – по ключевому действию производимой операции, заключавшейся в натягивании обувного верха на испод смазанной клеем стельки. Плохо обутый и много ходивший постсоветский народ сметал те кроссовки сотнями пар за выходной.
Топилин на всем экономил, копил. Но примерно раз в две недели выбирался в бар «Интуриста», присматривался к тем, кто успел схватить за хвост удачу в многообещающем бедламе, в котором сам он пока довольствовался статусом затяжщика. В «Интуристе» заметил однажды Антона, но не подошел. Подглядывал издали, как размашисто гуляла бойкая блатная компания. Азартно сорили деньгами, смеха ради поглумились над залетными командированными, которые спустились из номеров, чтобы поужинать, но ушли несолоно хлебавши ввиду несовместимости интуристовских цен с командировочным бюджетом.
Судьба лоха, осмеянного и несытого, с которой у него на глазах смирялись миллионы, Топилина не устраивала. Работал на износ. К концу рабочего дня от паров ацетона – смазанный клеем верх нужно было размягчать, разогревая над рефлектором, – голова превращалась в булыжник, глаза переключались в режим «тоннельного» зрения. В какой-то момент Топилин вызвался еще и торговать кроссовками по выходным. Брал под расписку несколько десятков пар, отправлялся автобусом в какую-нибудь областную дыру. Каждый выезд приносил до месячного заработка.
Изготовить первую партию собственных кроссовок оказалось несложно. Скопил деньги на рулон кожзама, потом – на клей и подошвы. За хорошую плату, тайком от общего работодателя, раскройщик вырезал заготовки, швея их сострочила. Двое суток ударного труда, окончившихся рвотой от отравления ацетоновыми парами, и Саша Топилин отправился торговать собственным товаром. Через месяц он снял помещение, через три нанял закройщика и затяжщика, а через четыре к нему пришли серьезные мальчики в дорогих спортивных костюмах (и в настоящих кроссовках «адидас»).
– Работаешь на нашей территории, – сказали они. – Это стоит денег.
Он попросил неделю для ответа. Один из гостей сходу предложил ускорить его мыслительный процесс паяльником. Но другой, самый из них большой и веселый, остановил своего горячего товарища.
– Ладно, – улыбнулся он. – Через неделю найдешь нас в «Якоре».
В тот же день Топилин позвонил Антону – по номеру из армейской записной книжки, с виньетками из автоматных патронов.
– Вы замучили звонить, – проворчал человек на том конце трубки. – Не живут они здесь больше, не живут. И куда переехали, не знаю.
Антон еще в части предупреждал, что родители собрались продавать квартиру, решили строить дом – благо, теперь можно развернуться. Слушая гудки, двадцатидвухлетний Топилин чувствовал себя так, будто только что узнал: его любимая девушка уехала в неизвестном направлении, он ее больше никогда не увидит, его судьба решена. Караулил Антона в «Интуристе», выискивал по злачным местам Любореченска. С ног сбился, с трудом дожидался вечера, чтобы продолжить поиски. При мысли о том, что придется платить дань шпане в «адидасах», Топилин запаниковал. Во-первых, противно. Во-вторых, молва про любореченских братков ходила скверная: и подоят хозяйской рукой, и прирежут, чуть что не так. А то и без всякой твоей промашки, повздорив друг с другом – мол, не доставайся же ты никому. Оговоренная неделя добежала до четверга. И когда уже отчаялся и начал готовиться к визиту в «Якорь», встретил Антона возле нового ресторана «Версаль».
Объятья, крики: «Зема! Корешок!» После долгих армейских воспоминаний, под водку «Кеглевич» и звучащую в сотый раз песню «Серый дождь», у обувного кооператива Топилина появилась капитальная ментовская крыша. Сколько она будет стоить, Антон обещал уточнить в ближайшие дни, но заверил, что недорого, намного дешевле, чем у братков. За полтора года, прошедшие после армии, Антон успел здорово освоиться в новой жизни.
Занимался он в ту пору всем понемногу с любым, кто предложит приличный куш: лес, цемент, металлолом или черепица – Антону было все равно. Он специализировался на посредничестве, кратчайшим путем и тишайшим образом переселяя деньги коммерсанта в карман чиновника или бандита – в зависимости от того, кто контролировал вопрос. Бандитам – тем, что покрупней, Антон также оказывал ценные услуги: земельный участок оформить без лишних вопросов, инвалидную книжку, удостоверение помощника депутата. Со всех он имел свой процент, который и позволял ему порхать по кабакам, меняя заодно и компании: менялись проекты – менялись и приятели.
