скачать книгу бесплатно
Бета-самец
Денис Николаевич Гуцко
Денис Гуцко – прозаик, автор книг «Русскоговорящий» (премия «РУССКИЙ БУКЕР»), «Покемонов день», «Домик в Армагеддоне». Если первые его романы – о молодых людях, которые учатся жить, не теряя себя, то теперь писателя интересует человек зрелый, многое успевший и многое утративший.
Главный герой романа «Бета-самец» Александр Топилин вполне доволен жизнью. Ему сорок лет, он не женат и живет без обязательств. Он совладелец доходного бизнеса, его друг и партнёр Антон Литвинов – сын министра. Всё схвачено, все двери открыты. Топилин согласен оставаться на вторых ролях, играть по чужим правилам. Он – классический бета-самец.
Однажды Литвинов насмерть сбивает человека, и Топилин «улаживает формальности». Это события не его жизни, но именно сейчас он может всё изменить. Нужно только попытаться сыграть первым номером…
Денис Гуцко
Бета-самец
Часть первая. Нелепая смерть
1
Оставшись один, Топилин снял пиджак, бросил его в просторное кожаное кресло и уселся в соседнее. Смачно вздохнул, погладил пухлые подлокотники. Вдоволь налюбовался тлеющими узорами витража. Любил посидеть у Литвиновых тихонько в уголке, по-свойски забытый хозяевами – развалиться, расслабиться.
Снизу донеслись неразборчивые обрывки разговора. Два женских голоса. По лестнице беззвучно взбежала домработница Люда со стаканом холодного чая на блюдце – лишь ложечка, придавившая ломтик лимона, еле слышно звякнула. Толкая дверь, Люда замедлилась, поглядела на притихшую ложечку строго и по-кошачьи плавно ступила внутрь.
– Я вам попить принесла. Как вы любите.
– Поставь.
За приоткрытой дверью – тревожное копошение. Вздохи, всхлипы. Шорох тяжелых штор. Открывались и закрывались дверцы шкафа, переставлялись стулья – быстро и четко, как фигуры в шахматном «блице».
– Ой, не надо.
– Все уже, Елена Витальевна. Все.
Из угла проходной комнатки, где сидел Топилин, была видна лишь проворная тень.
– Иди, Люда. Хватит уже, – простонала Елена Витальевна.
Появилась Люда – сосредоточенная, выверенная до мельчайшего жеста. Исчезла, оставив дверь полуоткрытой.
– Ооохматерьбожья… ооох…
Резко запахло лекарством.
– Мама, выпейте, – прошептал молодой женский голос. – Привстаньте.
Оксана. Вошла через зимний сад, принесла свекрови успокоительного.
– Давайте помогу.
– Что это? – захныкала Елена Витальевна.
– Корвалол.
– Не надо…
– Давайте-давайте!
Скрип дивана. Кряхтение.
– О-ой… гадость…
Скрип дивана.
– Двери прикрыть? Мама, двери прикрыть?
Надсадно:
– Пусть. Пусть воздух…
В дверной проем нахлынула тень, вышла Оксана. Без косметики, в черной кофте, в длинной темно-серой юбке. Будто в трауре. Приветствовала Топилина кивком, печально поджатыми губами. Спустилась в холл.
Снизу шарахнул топот – дети вбежали в дом – и тут же оборвался, наткнувшись на строгое шипение Люды.
– Кому сказано, не шуметь.
Детей увели на дальнюю половину дома. Стихло. Только вздохи, причитания Елены Витальевны:
– Божжемооой…
Топилин раскинул руки на подлокотники, прикрыл глаза.
Все позади. Для него все самое неприятное позади. Постепенно отдалится и забудется. Забывать не сложно. У Литвиновых, как и ожидалось, ему сразу полегчало. Надежная твердь ласково ткнулась в подошвы. Все эти охи-ахи, запах корвалола… послушно затихающие дети, бесшумная домработница, скупо отцеженный сквозь задернутые шторы свет… как ладонь на простуженную грудь: «Плохо? Пройдет, пройдет, потерпи»… Так и лезла на лицо улыбка. Хотя улыбаться, конечно, нечему.
2
Кажется, раннее лето. Грузный шерстяной шмель висит над моей чашкой. Гудит, шурует крыльями, переваливается с боку на бок. Наводит жуткую суету, оставаясь совершенно неподвижным. Окна открыты. Наш сливовый дворик опутан кружевной тенью. Стволы в мелу, будто в гольфах. Если прикрыть глаза и смотреть на них долго, стволы превращаются в девичьи ноги. Школьницы в белых праздничных гольфах. Много раз я пытался нарисовать сливовые деревья так, чтобы вплести в рисунок мои фантазии. Не получается. Либо деревья – либо девочки. Это меня огорчает: я собираюсь стать художником. Знаменитым. Впрочем, других, наверное, и не бывает.
Выходной. Отец в больнице на дежурстве, у меня книжный день. Я читаю – мама ходит на цыпочках. Готовит обед, изо всех сил стараясь не греметь посудой. Посуда, как обычно, шарахается от нее во все стороны – и мама охотится за ней, досадливо вздыхая. Чуть позже я попрошу маму принести мне еще чаю. Принесет молча – как папе, когда он сидит вот так же над книгой или над новой пьесой. Оторвавшись от страницы, я с удовольствием ухвачу новый, еще непривычный мамин взгляд – одновременно извиняющийся (я не помешаю, я тихонько) и вопросительный (ну как, правда здорово?). До чего же приятны эти мамины взгляды. Я – работаю. Как папа. Раньше, когда папа работал, мне доставался лишь укоризненный шепот:
– Тише! Папа работает.
А папа в этот момент сверлит взглядом стену или месит беспокойными пальцами лоб, нависнув над растрепанными листами, как шмель над медовым чаем. Ерзает, шевелит губами. Только что не гудит по-шмелиному.
3
Выйдя на балкон, Оксана разговаривала по телефону. Судя по всему, с Литвиновым-старшим, главой любореченского Минстроя.
– Нет-нет, срочно вылетать не нужно. Антоша уже занялся. Вины его никакой… Точно… Никакой, Степан Карпович, абсолютно. Да… Плохо. С Еленой Витальевной, говорю, плохо. Переживает. Слегла.
Внизу, в холле, кому-то звонила Люда.
– Допоздна задержусь, – говорила она строго. – Так надо. Ничего. Много вопросов у тебя. Все! И не звони каждый час. Все равно не слышу, звонок выключен. Сама позвоню.
Происходящее выглядело так, словно у Литвиновых кто-то умер. Или покалечился. Заболел неизлечимо. И врачи огласили приговор. Но нет. Все живы-здоровы. Как раз наоборот. Антон, муж Оксаны, убил человека. Случайно. Случайно, нелепо. Тот выскочил в неположенном месте. Антон, кажется, даже скорость не превысил, сразу начал тормозить… Ему бы руль покруче и на газ вместо тормоза – проскочил бы… совсем чуть-чуть не хватило.
Стоит вспомнить – перед Топилиным тут же всплывает вечерняя дорога, затяжной поворот на окраине Любореченска в сторону Южных Дач. Дорогу недавно расширяли, добавили полосу. Фонари еще не подключены, зато асфальт еще не разбит. Приоткрыли окна, вдохнуть свежего воздуха после городского чада. Покрышки сонно урчат, ночь набегает мягко.
– Отличная машина, – похвалил Антон свой «трехсот пятидесятый» «Лексус». – Не пожалеешь.
Точнее, бывший свой «Лексус»: продал его Топилин несколько часов назад. Вообще-то Топилину нравились компактные «паркетники» – он ездил на «Тигуане». Но Антон намекнул, что «Фольксваген» как-то несолидно, и предложил свой годовалый «Лексус»: сам он решил пересесть на «Рендж Ровер». После оформления ездили вместе, сначала по делам фирмы, после – за продуктами в «Реал»: обоим нужно было закупиться. Присели ненадолго в кофейне, передохнуть. Заказали по капучино и по бутылке «Перье». Тележки с продуктами оставили на входе. Обеспеченные, глубоко положительные мужчины средних лет. Болтали о том о сем, как на волны морские поглядывая на посетителей торгового центра, сходивших с эскалатора, входивших на эскалатор.
После «Реала» Антон попросился за руль проданной машины – доехать домой, прокатиться напоследок. Вел спокойно.
– Смотри, Саша, ТО не пропусти, – напомнил Антон, перестраиваясь вправо, готовясь к повороту. – Эти гаврики перестали напоминать. Не звонят, как раньше.
– Еще три тыщи в запасе. Не пропущу.
– Масло лучше свое привези.
– Всегда так делаю.
– Там в последнее время бардак ужасный, мастера химичат, страха не имут.
На окружной было свободно. Частокол тополей проплыл мимо, распахнулось черное поле, дачный поселок рассыпался вдалеке и тут же скрылся за долгим пологим холмом. А сразу за холмом в свет фар шагнул человек с рюкзачком и фотоаппаратом на боку. Удивленно вскрикнул: «О!» Губы бубликом. Раскинул руки, будто старого друга встретил, – и через несколько секунд, наполненных матом Антона, визгом шин и стрекотом АБС, обнял сорвавшийся в занос автомобиль, ткнулся лбом в переднюю стойку прямо перед Топилиным. За эти секунды Топилин хорошо его рассмотрел. Будто полдня рассматривал. Худощавое, с четко прорисованными чертами лицо. Низкие плоские брови. Подбородок с ямочкой. Даже заросшие виски его, наползающие на уши волосы – и те успел высмотреть. Виски, правда, могли впечататься в память и позже… скорей всего… но, вспоминая о нем, Топилин каждый раз представлял его живым… неотвратимо приближающимся… и вроде бы боком уже, боком разворачивает, не должен боковой удар быть насмерть… не должен – насмерть…
– Нет, – удивился Антон и сдал назад, вернулся в свою полосу – словно отпрянул, на ногу кому-то наступив: простите.
Человек лежал в свете фар, широко разбросав руки, и не двигался.
– Нет! – заорал Антон.
Подбежав, они застали его в агонии. Лопнул кровавый пузырь в ноздре. Крови из носа было много. Гримасничал – и вот затих, вытянулся в струнку, мгновенно посерьезнел. Светлый бежевый туфель из нубука, дырчатый, слетел с правой ноги. Носки неподходящего цвета, черные.
– Откуда он взялся, Саша?!
На соседней полосе остановилась немытая «десятка», замигала аварийными огоньками. В переднее пассажирское окно высунулся рыжий парень – чуть не по пояс.
– Херасе, – приговаривал он, дрожа от возбуждения.
Навел мобильник, готовясь снять свежего покойника, над которым еще клубилась дорожная пыль. Фотокамера самого погибшего валялась недалеко от «десятки».
Топилин подумал, что зря не любит Антон видеорегистраторов – раздражает его присоска на лобовом стекле. Единственный объектив, который был бы сейчас уместен.
– Бляааа, – изнывал рыжий, тыкая в телефон. – По ходу, капец чуваку.
– Залазь! – прикрикнул на него водитель. – Опаздываем.
В следующую секунду аварийка погасла, «десятка» рванула с места так, что рыжий чуть не выронил телефон.
Уже и на встречке притормаживали, высовывались из окон. Фары «Лексуса» уперлись аккурат в раскинувшееся на обочине тело, все как на ладони.
Антон сидел перед ним на корточках и бормотал:
– Козел. Козел, откуда ты взялся? Откуда? Здесь же поворот, не видно ни хера.
4
Из детсадовского тумана сохранился обрывок родительского разговора.
Папа (подходит к маме на кухне):
– Тебе сыночек прочитал свое стихотворение?
Мама (декламирует с гордостью, не отрываясь от чистки картошки):
– В зоопарке есть медведи, лисы и ежи. В зоопарк я прихожу, с удовольствием смотрю. Даже страшный бегемот очень симпатичный.
Папа (как бы размышляя вслух):
– Похоже на поэтический дар. Несомненно поэтический дар.
Мама (с шутливым возмущением):
– Григорий Дмитриевич! Оно, конечно, дар. Но мы же договаривались не мешать ребенку. Пусть сам.
Папа (обнимая маму):
– Да я так просто, знаешь… предположил. Интересно бы угадать. Но склонность к стихосложению, я бы сказал, налицо.
Мама (смеясь):
– Тоже мне, угадывальщик… Кто кричал: будет двойня?
Папа (отпуская маму и поворачиваясь ко мне):
– Так пусть и отдувается за двоих. Поэт может быть еще кем-нибудь. Дело житейское.
Еще был парк. В погожие выходные дни, ранним утром, мы с мамой отправлялись в парк имени Горького. Мама читала, я рисовал карандашом или пастелью.
Летняя сцена обнесена забором. Вечный ремонт – незаметный, неслышный. Лишь изредка одинокий молоток вдруг принимается взахлеб вколачивать в невидимые доски невидимые гвозди и замолкает так же внезапно, будто осознав тщету своего трудового порыва. Всхлипы метлы за поворотом аллеи, редкие бегуны-физкультурники, неторопливые пенсионеры, их избалованные собачки.
– Капа, Капа, ты куда?! Сейчас же вернись!
Рисовать парк – собственноручно сочетать простую прямоугольную геометрию с многоцветьем и сложной игрой светотени – я мог часами. Не хватало малого… Мама сдержанно хвалила мои художества. Она предпочитала видеть меня с книжкой в руках. В студии живописи при художественном училище, куда я попросил меня отдать, хвалили совсем уж редко. Странным образом волшебство рисования, переживаемое мной совершенно отчетливо и приносящее столько радости, в готовой работе никак не проявлялось. Терялось где-то между грифелем и бумагой.
Студию я забросил примерно через полгода.
И вот мы уже оба ходим в парк с книгами, я и мама. Сидели подолгу, пока не делалось слишком людно. Мама запасалась бутербродами с маслом и сыром, сладким компотом в темно-вишневом термосе с гибко изогнутым золотистым драконом.
– Саш, давай перекусим?
Раскладывала льняную салфетку на лавке, вынимала бутерброды. Благодаря этим чтениям в парке я рано научился игнорировать насмешливые взгляды. Быть может, мама именно этого и добивалась. А может, и нет – просто не думала о насмешниках, и все. Как бы то ни было, я учился у нее этому роскошному безразличию, как когда-то учился ходить и говорить.
