Я не умею плакать

скачать книгу бесплатно

– Я не сцу! Я просто помирать не хочу!

Мы с Андрюхой ничего не ответили и направились назад, к стройке.

На стройке было тихо.

– Не нравится мне эта тишина, – сказал я Андрюхе.

Тот пожал плечами.

Ступенька за ступенькой, стараясь не шуметь, мы крались наверх, туда, откуда недавно мы бежали сломя головы. Было страшно, чего уж греха таить. Так страшно, что сосало под ложечкой.

Но когда мы дошли до второго этажа, то неожиданно наткнулись на Гулю.

Тот шел, как ни в чем не бывало, прихрамывая своей короткой ногой в некрасивом черном башмаке.

– Гуля!!! – заорали мы оба. – Жив!

– Вы чего, дураки? – удивленно посмотрел на нас тот. – Жив, конечно! Что со мной случится-то?

– А этот… старик, ну, сторож который! Он же тебя одним ударом убить мог! У него рука, говорят, железная!

– Не железная, а деревянная. Протез у него. Он сказал, с войны. Он меня как увидел, ну… не меня, конечно, а ногу, наверное, передумал меня бить. А может, и не хотел вовсе. Просто руку протянул, я пожал. Ну, не руку, конечно, а протез. Запутали вы меня!

– И ничего не сказал?!

– Сказал. Сказал, чтоб мы на стройке не гуляли, что это опасно. Он нормальный вообще, старик этот. Мне его жалко.

– Чего это тебе его жалко? – непонимающе спросил я.

– Ну, как же… с одной рукой живет. Бедняга.

– Да ты сам одноногий! – выпалил Андрюха.

– Не одноногий я, у меня просто нога короткая. И я таким родился. Значит, я не бедняга. Просто такой появился на свет. Но появился же! И это классно. А он двурукий был, а потом на войне ему руку и того. Оторвало. Ну, как его не пожалеть?

– Понятно, – согласился я.

И мы пошли назад, во двор. Лето было. Не то июнь, не то июль. Неважно. Детство, как и лето, было в самом разгаре.

Лампочка

Когда мой жестяной патрон с вольфрамовыми волосками покрыли стеклянным куполом, я родилась. Но даже не успев оглянуться по сторонам, практически сразу же попала в картонную упаковку.

В упаковке было темно и скучно. Я чувствовала, что меня куда-то периодически перекладывали, переносили и перевозили.

Наконец, меня вынули…

Меня держал в руках морщинистый человек в коричневой кепке.

– Стоваттная, е-мое! Слышь, Петровна, ща я тебе стоваттную вкручу, а то в уборной ни хрена не видать… Колюха пьяный вечно на толчок мочится, и сидишь тут в потемках… ни тебе газетку почитать, ни чо другова…

– Крути, милай, крути! На тувалете не экономють!

И меня вкрутили в запыленную стену туалета коммунальной квартиры номер девять.

И тут же включили выключатель…

О, это был восторг! Потоки направленного тока потекли по проводам, нежно коснулись капсюля и вошли в меня… Я блаженствовала, мои волоски напряглись и загорелись желтым пламенем! Начался неописуемый полет!

Но грубые руки щелкнули выключателем, и я потухла.

Однако ненадолго. Я потом научилась регулировать свой восторг, стала более умудренной, опытной, и даже научилась смотреть по сторонам во время моего пылания.

Два долгих года я освещала уборную… Кого и чего я там только не видала. Видала, как пьяный Колюха мочится на стульчак унитаза, электрический свет ему явно не помог. Как его же с большим энтузиазмом рвало после буйного перепоя. Видела, как Тамара Сергеевна втискивалась в узкую комнатку и, кряхтя, опускалась на унитаз, причем я постоянно боялась, что он непременно треснет.

Видела, как прыщавый девятиклассник Сережа мастурбировал по вечерам, разглядывая перефотографированные порнографические карты, которые купил у немого в электричке за три рубля. Видела, как Людочка потеряла невинность со своим студентом юридического Пашей… Видела, как сосредоточенно писал Володя, токарь АЗЛК, сжимая член с таким видом, словно в данный момент вытачивает сверхточную деталь для нового «москвича». Видела, как плакала жена Колюхи, Маша, прижимая к глазу лед из холодильника…

И вот однажды утром Володя щелкнул выключателем… и я не зажглась. Потоки тока напрасно бились о мой капсюль, вольфрам в моем стеклянном теле порвался и беспомощно болтался на усиках…

– Перегорела, сука! – раздраженно сказал Володя, выкрутил меня, отнес на кухню и бросил в мусорное ведро.

Я лежала между картофельной шелухой и завернутыми в газету костями от селедки. Мне было больно и обидно. Но я, в отличие от Маши, плакать просто не умела…

Петровна взяла в руки ведро и пошла выносить…

У подъезда она поставила ведро на землю и отправилась проверять почтовый ящик. Пробегающий мимо пацан выхватил меня из ведра…

Последнее, что я помню, это страшный удар об угол дома и фонтан разлетающегося стекла…

Часть 3

Перекресток с платанами

Осколок

– А у меня оранжевое! – сказал Первый Мальчик и, приложив осколок стекла к глазу, посмотрел на небо.

Небо с другой стороны стекла взглянуло на него темно-оранжевой глубиной и светло-апельсиновыми облаками, медленно плывущими над белобрысыми головами двух мальчишек, лежащих на желтом прибрежном песке.

В нескольких шагах от них так же лениво, как и облака, гнала свои воды узенькая речка.

– Подумаешь, а у меня зеленое, – ответил Второй Мальчик, и небо взглянуло на него салатовым, а солнце оставалось просто солнцем, потому что на него смотреть было больно даже через стекло.

Подумать только, как давно я не чувствовал прикосновения рук. Были времена, когда ко мне прикасались. Но это было очень давно. Так давно, что вспоминаю я об этом все реже и реже, как о том, что уже никогда не вернуть назад. В воспоминаниях моих есть сожаление и разочарование, как бывает, наверное, у Людей, безвозвратно утративших самое главное. Не буду уточнять, что конкретно, ведь главное у каждого свое.

Ни к чему вам моя философия, да и кто я такой, чтобы рассуждать о том, что может быть у них главным?

В последнее время я чувствовал только прикосновения ног или автомобильных шин. На меня наступали подошвы обуви, кожаные и резиновые, полиуретановые и каучуковые, дорогие и дешевые. Это не больно, когда тебя топчут. Да сколько угодно, главное, чтобы не каблуком.

Особенно много боли мне приносили тонкие каблучки женских туфелек. Острые и беспощадные. Изящные и элегантные. Впрочем, как любое зло. В любом зле есть своя элегантность.

Однажды такой каблучок разломил меня напополам. Острая боль пробежала трещиной по моему телу. Когда я очнулся, увидел рядом своего клона. Но я с ним даже не успел пообщаться, потому что шина проехавшего автомобиля навсегда унесла его от меня вместе с дорожной пылью и гравием.

Любой осколок был когда-то частью целого. Людям свойственно создавать и разрушать. Причем последнее чаще. Когда-то и я был частью коньячной бутылки.

Эту бутылку выдул Стеклодув очень далеко отсюда. В стране, где Люди говорят не так, как здесь. Потом бутылку долго везли куда-то, потом хранили в деревянных ящиках, а еще позже в нее налили терпкий напиток цвета крепкого чая из дубовой бочки, наклеили красивую этикетку и опять долго везли.

Через некоторое время бутылку поставили на полку магазина. Еще через некоторое время ее продали Человеку в костюме.

Это были счастливые времена, когда я ощущал прикосновение Человеческих рук. Они были разными, эти руки.

Лучше всего я запомнил ладони Стеклодува и этого самого Человека, который купил бутылку. Того, который в костюме.

Ладони Стеклодува были немного огрубевшими, но в них чувствовалась сила. Физическая сила, которая, впрочем, не мешала очень бережно прикасаться к созданным им бутылкам и ласково поглаживать их по круглым бокам.

Руки Человека в костюме были значительно нежнее и мягче. Но и они были сильными. Но не физически, нет. Через них передавалась внутренняя сила. Мне кажется, что эта сила была мощнее, нежели та, физическая, которая присутствовала у Стеклодува.

Человек в костюме принес бутылку домой и поставил в шкаф, который он называл баром.

Внутри бара было много других бутылок. Были высокие с длинным горлышком, были маленькие и плоские, всякие там были бутылки. Некоторые из них были заткнуты пробками, некоторые распечатаны и наполовину опустошены.

Все бутылки стояли в темноте бара и ждали своего часа. Те из них, которые периодически доставали и возвращали назад, с уменьшившимся количеством жидкости внутри, очень гордились и, свысока поглядывая на остальных, рассказывали, какие замечательные люди только что брали их в руки и какие неописуемые ощущения они при этом испытывали. А были и такие бутылки, которые уже никогда не возвращались назад. Остальные бутылки не знали, отчего они не вернулись, но им казалось, что с ними произошло нечто замечательное, и им завидовали.

Бутылку, частью которой я был, очень долго не вынимали из бара. Знаете, мне даже это нравилось. Зачем испытывать неизведанное, не зная, что тебя ждет впереди, когда можно спокойно стоять внутри темного и прохладного бара?

Проходили дни, недели и месяцы, появлялось много новых бутылок, а еще больше исчезало навсегда.

И вот однажды дверь шкафа открылась, и рука Человека в пиджаке взяла мою бутылку. Я почувствовал тепло его ладони и понял, что настал и наш час.

Человек в пиджаке поставил бутылку на стол. Рядом стояли два очень красивых коньячных стакана. Свет электрической лампы падал на их хрустальные бока. Это было великолепное зрелище.

Но открывать бутылку Человек в пиджаке не спешил. В комнате рядом с ним находился еще один Человек с очень короткой стрижкой. Он взял бутылку в руки, прочитал этикетку и поставил ее назад, на стол. От ладоней этого Человека с очень короткой стрижкой не исходило никакого тепла. Они были ледяные, эти ладони.

Человек в пиджаке что-то ему говорил. Говорил долго, сбиваясь, как будто в чем-то оправдываясь.

Человек с очень короткой стрижкой молчал, лицо его не выражало никаких эмоций, лишь уголки губ слегка кривились вниз.

Человек в пиджаке между тем продолжал говорить, сбиваясь на крик. Он нервно ходил по комнате, что-то доказывал, о чем-то просил.

Неожиданно он бросился на Человека с очень короткой стрижкой, пытаясь его ударить.

Но его соперник был явно сильнее и проворнее. Схватив бутылку, частью которой я был, он разбил ее о стену и несколько раз ударил ею Человека в пиджаке в живот.

Я почувствовал, как по мне потекла соленая красная жидкость, которую Люди называют кровь.

Я не видел, что было дальше, потому что, отделившись от единого целого и превратившись в осколок, я закатился под кожаный диван, в пыль.

Там я провел несколько дней рядом с какой-то поломанной зажигалкой и визиткой адвоката.

Потом кто-то толстый вымел меня оттуда щеткой на длинной деревянной ручке и выбросил в мусорное ведро.

Мусор этот кто-то очень толстый высыпал в большой зеленый бак.

В баке я пробыл недолго. Когда вонючая мусорная машина по дороге на свалку подпрыгнула на очередном ухабе, я вывалился из бака в серый придорожный песок.

Соленый вкус крови я испытал еще один раз.

Это случилось в начале прошлого лета. Босоногая девчонка наступила на меня пяткой.

А потом меня подобрал белобрысый мальчик, который в данный момент смотрит через мое мутно-зеленоватое тело на солнце.

– Черт! – вскрикнул Второй Мальчик. На указательном пальце его правой руки выступила алая капелька крови. – Порезался…

Размахнувшись, он метнул осколок стекла в речку.

Осколок, булькнув, пропал в темноте ленивых вод, а по поверхности речной глади пробежали ровные кольца…

Гипсовый пионер

О соснах я знаю все. Было бы странным этого не знать мне, проведшему между них всю свою сознательную жизнь. Сосны умеют двигаться только вверх. Начиная свою жизнь из маленького семечка, вывалившегося из шишки, они неустанно растут вверх, к небу, пока не становятся высокими могучими деревьями с головокружительным ароматом хвои. Сосны умеют плакать. Янтарные вязкие слезы, которые вы называете смолой, выступают на их коре от удара или надпила. Сосны плачут. Как сосны смеются, я не знаю. Ни разу не видел, хотя знаю о соснах все. Наверное, они не умеют смеяться.

О соснах я рассказываю вам не случайно. Просто о них рассказывать интереснее. Я намного примитивнее их. Я не умею двигаться даже вверх. Я не умею плакать. Смеяться тем более не умею. Я сделан из железной арматуры и гипса. Я пионер. Я гипсовый пионер.

Вот уже много лет я стою на кирпичном, выкрашенном известкой постаменте. Он давно просел, а из одного его края выбиты несколько кирпичей.

Когда-то недалеко от меня стояли еще несколько гипсовых фигур. Женщина с веслом и футболист.

Женщина мне нравилась. Мне нравились ее голые ноги, мощные, как и полагается спортсменке, мне нравился ее бюст. Я давно не ребенок, хоть и выгляжу, как пятиклассник, поэтому повторю, мне нравился ее бюст. Мне нравилось ее лицо, всегда спокойное и уверенное в победе. Мне нравились ее руки, сильные, но в то же время женственные, с тонкими запястьями. Даже ее весло мне нравилось, хотя ничего особенного в нем не было. Весло как весло.

Футболиста я не любил. Он меня тоже. Мы никогда не общались с ним, да и как мы могли общаться, собственно, два гипсовых истукана? Но я знал, что футболист не любит меня. В его замахе ноги, в поднятой вверх руке я чувствовал неизбежную угрозу. Даже сосредоточенное выражение лица футболиста, нахмуренный лоб, плотно сжатые губы выражали некую угрозу, от которой, умей я потеть, меня бы тут же бросило в пот.