Пётр Великий в жизни. Том второй

Она хлопочет, по его просьбе, достать несколько скляниц какой-то «цедреоли»; «вельми печалится», что не удаётся её достать; жалеет, что у неё «убогой крыльев нет», а «если бы у меня убогой, – пишет Анна Монс, – крылья были и я бы тебе, милостивому государю, сама принесла (ту самую цедреоль)».

В ожидании, пока вырастут крылья, или, по крайней мере, добудет заветный напиток, «вернейшая до своей смерти» Анна Ивановна посылает «четыре цитрона и четыре апельсина», чтоб государь «кушал на здоровье», а наконец посылает и цедреоли двенадцать скляниц, причём просит не гневаться: «больше б прислала, да не могла достать».

С такими нежными заботами относительно государя, казалось бы, Анна Ивановна решительно должна была приковать к себе эту пылкую натуру: так и случилось, но ненадолго.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. С. 443-444

По свидетельству иностранца Гюйсена, «даже в присутственных местах было принято за правило: если мадам или мадемуазель Монс имели дело и тяжбы собственные или друзей своих, то должно было оказывать им всякое содействие». Он же добавляет: они этим снисхождением так широко воспользовались, что принялись за ходатайства по делам внешней торговли и употребляли для того нанятых стряпчих.

Е. Оларт. Петр I и женщины. М., 1997. С. 47

Ревность законной государыни была тем более обоснованной, что Пётр I непременно женился бы на Анне Монс, если бы эта иностранка искренне ответила на ту сильную любовь, которую питал к ней царь. Но она, хотя и оказывала ему свою благосклонность, не проявляла нежности к этому государю. Более того, есть тайные сведения, что она питала к нему отвращение, которое не в силах была скрыть. Государь несколько раз это замечал и поэтому её оставил, хотя и с очень большим сожалением. Но его любовница, вследствие особенностей своего характера, казалась, очень легко утешилась.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. С. 112

Пётр сведал об измене «верной до смерти» Аннушки совершенно случайно. Эта случайность рассказывается иноземными писателями и писательницами со всевозможными романическими прикрасами; благодаря им Анна Ивановна делается какой-то страдалицей-героиней, вызывающей сочувствие.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. С. 447

Меня посетили несколько старых знакомых м-ра В.; одна из них была придворной дамой в царствование Вашего героя. Она умная женщина и развлекает меня рассказами о многих случаях из его частной жизни. Один из них (хоть он и длинен) я изложу, поскольку, как полагаю, он показывает, что монарх не был таким дикарём, каким некоторые представляли его. Он воспылал страстью к дочери одного офицера по имени Монс и, чтобы завоевать её, ухаживал за ней более усердно, чем это обычно приходится делать монархам. Наконец она уступила и стала его явной любовницей, и на протяжении многих лет он любил её с редкой нежностью. В один роковой день он в сопровождении своих собственных и иностранных министров поехал осматривать построенную им в море крепость. На обратном пути польский министр (так именовались тогдашние послы. – Е.Г.) случайно упал с мостков и утонул, несмотря на все попытки спасти его. Император приказал вынуть из его карманов все бумаги и запечатать на виду у всех. Когда обыскивали карманы, выпал портрет; император подобрал его, и вообразите его удивление: он увидел, что это был портрет той самой дамы. Во внезапном порыве гнева он вскрыл некоторые бумаги и нашёл несколько писем, написанных ею покойному в самых нежных выражениях. Он тотчас же покинул общество, один приехал на квартиру моей рассказчицы и приказал ей послать за дамой. Когда та вошла, он заперся в комнате с ними двумя и спросил её, как ей пришло в голову писать такому человеку. Она это отрицала; тогда он предъявил ей портрет и письма, а когда сказал о его смерти, она залилась слезами, а он с такой яростью упрекал её в неблагодарности, что, как думала рассказчица, готов был убить свою даму. Но он вдруг также заплакал и сказал, что прощает ей, поскольку так глубоко чувствует, сколь невозможно завоевать сердечную склонность, «ибо, – добавил он, – несмотря на то что вы отвечали обманом на моё обожание, я чувствую, что не могу ненавидеть вас, хотя себя я ненавижу за слабость, в которой повинен. Но я заслуживал бы совершенного презрения, если бы продолжал жить с вами. Поэтому уходите, пока я могу сдержать свой гнев, не выходя за пределы человеколюбия. Вы никогда не будете нуждаться, но я не желаю вас больше видеть».

Он сдержал свое слово и вскоре после этого выдал её замуж за человека, который служил в отдалённом крае, и всегда заботился об их благополучии.

Письма леди Рондо. Текст цит. по: Безвременье и временщики. Воспоминания об «Эпохе дворцовых переворотов» (1720-е – 1760-е годы). Л. Художественная Литература. 1991. С. 193-194

Рассказ этот в своих подробностях совершенно опровергается Миллером, учёным, как известно, занимавшимся русской историей по архивным подлинным источникам. В одном из рукописных примечаний своих на письма леди Рондо Миллер так передаёт трагический случай: «При осаде Шлюссельбурга в 1702 году Пётр узнал, что обворожительная “domicella Mons” ему неверна и что она вела переписку с саксонским посланником Кенигсеком. Кенигсек провожал государя в этом походе и однажды, поздно вечером, проходя по узенькому мостику, переброшенному чрез небольшой ручей, оступился и утонул.

Первая забота государя при известии о смерти Кенигсека была осмотреть бумаги, бывшие в карманах покойника; в них государь надеялся найти известия относительно союза его с королём Августом и вместо них нашёл нежные письма своей фаворитки. Domicella Mons слишком ясно выражала свою преступную любовь к Кенигсеку; сомнения быть не могло. О портрете, – продолжает Миллер, – тайная история умалчивает. После этого случая государь не хотел уже знать неверную фаворитку, и она, таким образом, лишилась большого счастья, которого непременно бы достигла, если бы сумела превозмочь неосторожную наклонность к Кенигсеку».

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. С. 447

О портрете ничего не говорится в тайной истории, но упоминается о другом знаке ея любви, посланном ею на память г. Кенигсеку. С этих пор царь совершенно отступился от нея.

Сведения о книге: «Письма о России одной дамы, пребывавшей в ней некоторое время, к приятельнице своей в Англию, с историческими примечаниями. Перевод с английскаго. Русская старина, 1878. – Т. 21. – № 2. – С. 331

В рассказе Миллера только одно не ясно: или год смерти Кенигсека выставлен неверно, вместо 1703 – 1702, или Пётр I не тотчас по смерти саксонско-польского посла узнал о связи его с Анною Монс; так, по крайней мере, можно думать по прочтении следующего места в письме государя к Ф.М. Апраксину:

«Шлюссельбург, 15 апреля, 1703 года… здесь всё изрядно милостию Божиею, только зело несчастливый случай учинился за грехи мои: первый, доктор Лейм, а потом Кенисен, который принял уже службу нашу, и Петелин утонули внезапно, и так вместо радости – печаль»; трудно допустить, чтобы Пётр изъявлял такое сожаление о человеке, который разбил его любовь к преемнице царицы Авдотьи: явно, что во время отпуска письма Пётр ещё ничего не знал об измене Монс; быть может, бумаги покойника сохли или были ещё запечатаны.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. С. 448

Но вот на жизненном пути Анны появляется новая личность: прусский посланник Кейзерлинг. Для неё это была счастливая встреча. Каким образом состоялось их знакомство – неизвестно.

Е. Оларт. Петр I и женщины. М., 1997. С. 48

По кончине первого любимца генерала-адмирала Лефорта место его заступил у царя Петра Алексеевича граф Фёдор Алексеевич Головин, а по особливой милости – Меншиков, но он беспокоился ещё тем, что видел себе противуборницу свою при его величестве Анну Ивановну Монс, которую тогда государь любил и которая казалась быть владычицею сердца младого монарха. Сего ради Меншиков предприял, всячески стараяся о том, каким бы образом её привесть в немилость и совершенно разлучить. Анна Ивановна Монс была дочь лифляндского купца, торговавшего винами, чрезвычайная красавица, приятного вида, ласкового обхождения, однако посредственной остроты и разума, что последующее происхождение доказывает.

Несмотря на то, что государь несколько лет её при себе имел и безмерно обогатил, начала она такую глупость, которая ей служила пагубою. Она поползнулась принять любовное предложение бранденбургского посланника Кейзерлинга и согласилась идти за него замуж, если только царское на то будет благословение. Представьте себе: не сумашествие ли это? Предпочесть двадцатисемилетнему, разумом одарённому и видному государю чужестранца, ни тем, ни другим не блистающего! Здесь скажут мне, что любовь слепа – подлинно так, ибо она на самом верху благополучия девицу сию нелепой и необузданной страсти покорила. Ко исполнению такого намерения положила она посоветовать о том с Меншиковым и просить его, чтоб он у государя им споспешествовал.

Кейзерлинг нашёл случай говорить о том с любимцем царским, который внутренне сему радовался, из лукавства оказывал ему своё доброхотство, в таком предприятии более ещё его подкреплял, изъясняя ему, что государю, конечно, не будет сие противно, если только она склонна.

Но прежде, нежели будет он о сём деле его величеству говорить, надлежит ему самому слышать сие от неё и письменно показать, что она желает вступить в брак с Кейзерлингом. Для сего послал он к ней верную её подругу Вейдиль, чтоб она с нею обо всём переговорила, которой призналась Монс чистосердечно, что лучше бы хотела выйти за Кейзерлинга, которого любит, нежели за иного, когда государь позволит. Меншиков, получив такую ведомость, не упустил сам видеться с сею девицею и отобрать подлинно не только устно мысли её, но и письменно. Сколь скоро получил он такое от неё прошение, немедленно пошёл к государю и хитрым образом сказывал ему так: «Ну, всемилостивейший государь, ваше величество всегда изволили думать, что госпожа Монс вас паче всего на свете любит. Но что скажете теперь, когда я вам противное доложу?» – «Перестань, Александр, врать, – отвечал государь, – я знаю верно, что она одного меня любит, и никто инако меня не уверит, разве скажет она то мне сама». При сём Меншиков вынул из кармана своеручное её письмо и поднёс государю. Монарх, увидя во оном такую не ожидаемую переписку, хотя и прогневался, однако не совсем по отличной к ней милости сему верил. А дабы вящше в деле сём удостовериться, то его величество, посетив её в тот же день, рассказывал ей без сердца о той вести, какую ему Меншиков от неё принёс. Она в том не отрицалась. И так государь, изобличив её неверностию и дурачеством, взял от неё алмазами украшенный свой портрет, который она носила, и при том сказал: «Любить царя – надлежало иметь царя в голове, которого у тебя не было. И когда ты обо мне мало думала и неверною стала, так не для чего уже иметь тебе мой портрет». Но был так великодушен, что дал уборы, драгоценные вещи и всё пожалованное оставил ей для того, чтоб она, пользуясь оными, со временем почувствовала угрызение совести, колико она против него была неблагодарна. Вскоре после того вышла она замуж за Кейзерлинга, но, опомнясь о неоценённой потере, раскаивалась, плакала, терзалась и крушилась ежедневно так, что получила тектоническую(?) болезнь, от которой в том же году умерла.

Такою-то хитростию и лукавством генерал-майор Меншиков, свергнув с себя опасное иго, сделался потом игралищем всякого счастия и был первым государским любимцем, ибо при ней таковым ещё не был. После сего приключения государь Пётр Великий никакой уже прямой любовницы не имел, а избрал своею супругою Екатерину Алексеевну, которую за отличные душевные дарования и за оказанные его особе и Отечеству заслуги при жизни своей короновал.

Андрей Нартов. Достопамятные повествования и речи Петра Великого. С. 438

Верно, однако, то, что щеголять великодушием Пётр и не думал: Анна Ивановна и её сестра (вероятно, способствовавшая интриге) были заперты в собственном доме и отданы под строгий надзор князя-кесаря Фёдора Юрьевича Ромодановского с запрещением посещать даже кирку.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. С. 448

Люблин, 1707 года, 11-го июля н. ст. Георг И. фон-Кайзерлинг – прусскому королю:

Вседержавнейший великий король, августейший государь и повелитель! Всеподданнейше и всенижайше повергаю к стопам вашего королевского величества донесение о происходившей вчера попойке; обыкновенно сопряженная со многими несчастными происшествиями, она вчера имела для меня весьма пагубные последствия.

Ваше королевское величество соблаговолит припомнить то, что почти всюду рассказывали в искажённом виде обо мне и некоей девице Монс, из Москвы – говорят, что она любовница царя. Эта девица Монс, её мать и сестра, лишённые почти всего, что имели, содержатся уже четыре года под постоянным арестом, а её трём братьям преграждена всякая возможность поступить на царскую службу, а также им запрещён выезд из государства. Я, по несчастию, хотя невинным образом, вовлечённый в их роковую судьбу, считал себя обязанным, столько же из сострадания, сколько по чувству чести, заступиться за них, и потому, заручившись сперва согласием Шафирова и князя Меншикова, я взял с собою одного из братьев (Монс), представил его царю и Меншикову, и был ими благосклонно принят.

Вчера же, перед началом попойки, я, в разговоре с князем Меншиковым, намекнул, что обыкновенно день веселья бывает – днем милости и прощения, и потому нельзя-ли будет склонить его царское величество к принятию в военную службу мною привезённого Монса. Кн. Меншиков отвечал мне, что сам он не решится говорить об этом его царскому величеству, но советовал воспользоваться удобной минутой и в его присутствии обратиться с просьбой к царю, обещая своё содействие и не сомневаясь в успешном исходе… Когда же я обратился к царю с моей просьбой, царь, лукавым образом предупреждённый князем Меншиковым, отвечал сам, что он воспитывал девицу Монс для себя, с искренним намерением жениться на ней, но так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о её родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочет.

Я возражал с подобающим смирением, что его царское величество напрасно негодует на девицу Монс и на меня, что если она виновата, то лишь в том, что, по совету самого же князя Меншикова, обратилась к его посредничеству, исходатайствовать у его царского величества всемилостивейшее разрешение на бракосочетание со мной; но ни она, ни я, мы никогда не осмелились бы предпринять что-либо противное желанию его царского величества, что я готов подтвердить моей честью и жизнью. Князь Меншиков вдруг неожиданно выразил своё мнение, что девица Монс действительно подлая, публичная женщина, с которой он сам развратничал столько же, сколько и я (canaille und Hure, das er sie sowohl als ich debauchirit hatte).

Ha это я возразил, что предоставляю ему самому судить, справедливо-ли то, что он о себе говорит, что же касается до меня, то никакой честный, правдивый человек не обличит, тем менее не докажет справедливости возведённого на меня обвинения. Тут царь удалился в другую комнату, князь же Меншиков не переставал забрасывать меня по этому поводу колкими, язвительными насмешками, которых наконец не в силах был более вынести. Я оттолкнул его от себя, сказав: «Будь мы в другом месте, я доказал бы ему, что он поступает со мной не как честный человек, а как…», и проч. и проч. Тут я, вероятно, выхватил бы свою шпагу, но у меня её отняли незаметно в толпе, а также удалили мою прислугу; это меня взбесило и послужило поводом к сильнейшей перебранке с князем Меншиковым. Вслед затем, я хотел-было уйти, но находившаяся у дверей стража, ни под каким предлогом не выпускавшая никого из гостей, не пропустила и меня. Затем вошёл его царское величество; за ним посылал князь Меншиков. Оба они, несмотря на то, что Шафиров бросился к ним и именем Бога умолял не оскорблять меня, напали с самыми жёсткими словами, и вытолкнули меня не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь. Я принужден был вернуться домой на кляче моего лакея, – свою карету я уступил перед обедом посланнику датского короля, рассчитывая вернуться в его экипаже, который ещё не приезжал… Я не прошу о мести. Ваше королевское величество, как доблестный рыцарь, сами взвесите этот вопрос, но я слёзно и всенижайше умоляю ваше королевское величество, как о великой милости, уволить меня, чем скорее, тем лучше, от должности при таком дворе, где участь почти всех иностранных министров одинаково неприятна и отвратительна.

Обида прусского посла. Георг Иоганн фон Кейзерлинг // Русская старина. Том 5, 1872. С. 805-809

Варшава, 1707 г. 13-го июля. Секретарь польского посольства Г.Ф. фон-Лёшёффель – прусскому королю. Сию минуту привёз мне курьер прилагаемое всеподданнейшее донесение о случившемся с ним бедствии и ужасных оскорблениях, которым он подвергся, умоляя переслать донесение безотлагательно. Упомянутый курьер рассказывает, что и датский посланник должен был, несколько дней тому назад, проглотить горькие пилюли: царь, получив от него в подарок собаку, на ошейнике которой было вырезано имя блаженной памяти покойного короля Датского, воспользовался этим случаем, чтобы дать понять посланнику, что насколько хороши были прежние государи его нации, настолько ныне царствующий король никуда не годится; таким образом, названный посланник едва не подвергся тому же бедствию, в какое попал, ради интересов вашего королевского величества, Кейзерлинг, содержащийся, по повелению царя, под арестом и бдительной стражей. Один Бог может постичь существование такого народа, где не уважается ни величие коронованных лиц, ни международное право и где с иностранными сановниками обращаются, как с своими рабами.

Обида прусского посла. Георг Иоганн фон Кейзерлинг // Русская старина. Том 5, 1872. С. 812

Люблин, 1707 года, 16-го июля н. ст. Георг И. фон-Кайзерлинг – прусскому королю. [В дополнение к сказанному] надлежит обратить внимание на следующия упущенные в этом деле обстоятельства и подробности: во-первых, князь Меншиков первый начал грубить мне непристойными словами, вследствие чего его императорское величество в негодовании удалился, тогда как я только возразил, что благородный человек не упрекнёт меня в безчестном поступке, и тем менее никогда не докажет того; но когда князь Меншиков не переставал обращаться со мною с насмешкой и презрением и даже подвигался всё ближе и ближе ко мне, я, зная его всему миру известное коварство и безрассудство, начал опасаться его намерения, по московскому обычаю ударом «под ножку» сбить меня с ног – искусством этим он упражнялся, когда разносил по улицам лепёшки на постном масле, и когда впоследствии был конюхом… Я, вытянутой рукой, хотел отстранить его от себя, заявив ему, что скорее лишусь жизни, нежели позволю себя оскорбить, и не считаю доблестным человеком того, кто осмелится меня позорить. Князь Меншиков собственноручно вытолкнул из комнаты и вдоль лестницы при мне находившихся лакея и пажа (прочая прислуга отправилась домой с экипажем). Потом, вернувшись, спросил меня, зачем я хочу с ним ссориться? На что я отвечал, что я не начинал ссору и никогда не начну её, но не позволю никому на свете оскорблять меня. Тогда он сказал, что если я не считаю его благородным человеком, то и он меня таковым не считает, что как я первый позволил себе его толкнуть, то и он может меня толкать, что действительно он тут же и исполнил, ударив меня кулаком в грудь и желая вывернуть мне руку; но я успел дать ему затрещину и выругал его особливым словом.

Тут мы схватились-было за шпаги, но у меня её отняли в толпе, как легко можно догадаться, по его же наущению… Вслед за сим его царское величество в ярости подошёл ко мне и спросил, что я затеваю и не намерен ли я драться? Я отвечал, что сам я ничего не затеваю и драться не могу, потому что у меня отняли шпагу, но что если я не получу желаемого удовлетворения от его царского величества, то готов, во всяком другом месте, драться с кн. Меншиковым.

Тогда царь с угрозой, что сам будет драться со мной, обнажил свою шпагу в одно время с князем Меншиковым; в эту минуту те, которые уже меня держали за руки, вытолкнули меня из дверей, и я совершенно один попал в руки мучителям или лейб-гвардейцам (Leib-garde) князя Меншикова; они меня низвергли с трёх больших каменных ступеней, и мало того, проводили толчками через весь двор, где я нашёл своего лакея одного (паж поехал за экипажем)… Неслыханный позор, которому подвергся министр вашего королевского величества, так велик, а нарушение международного права – есть преступление столь важное, что вызванный ими гнев вашего королевского величества будет совершенно основателен.

Обида прусского посла. Георг Иоганн фон Кейзерлинг // Русская старина. Том 5, 1872. С. 814-816

3-го сентября 1707-го года. Варшава. Георг И. фон-Кайзерлинг – прусскому королю. Вседержавнейший, великий король, всемилостивейший король и государь! Вашему королевскому величеству уже было всеподданнейше подробно донесено, каким образом, в день празднования тезоименитства его царского величества, в Якубовицах, произошли неприятности между царским любимцем, князем Меншиковым и мной; хотя причиною тому было лишь личное столкновение, оно однако, при неумеренном употреблении вина, приняло такой серьёзный характер, что я не только выбранил князя Меншикова жёсткими словами, но даже рукой ударил его по лицу, а так как в эту минуту вошёл его царское величество и я не в силах был преодолеть primos motus; то последствия легко могли бы быть ещё злосчастнее, если бы тут же не вытолкали меня из дверей; сбежавшаяся же за дверьми многочисленная прислуга князя Меншикова, к несчастью, сочла своею обязанностью не только столкнуть меня вниз по лестнице, но даже двое из телохранителей упомянутого князя действительно ударили меня несколько раз на площади, где не было никого из моей прислуги. Теперь же со смирением и преданностью спешу всеподданнейше донести вашему королевскому величеству, что по поводу этого неприятного столкновения моего с князем Меншиковым, последовали с его и с моей стороны приличные и при подобных случаях обычные объяснения, и его царское величество даровал мне полное и блестящее удовлетворение за обиды, понесённые мною помимо его воли и ведения… Когда генерал-лейтенант Ренне сообщил мне этот приговор, и даже привёз ко мне на дом его оригинал, одобренный его царским величеством и собственноручно им подписанный, и когда я с своей стороны выразил ему своё одобрение, он дал мне понять, что князь Меншиков весьма желает видеть меня, чем скорее, тем лучше, и что если я соглашусь сейчас же, в 5 часов пополудни отправиться к князю Меншикову, то меня встретят с восторгом, со всей предупредительностью и со всеми возможными почестями, и что там увижу я и его царское величество. Так как князь Меншиков ещё прежде прислал мне приветствие через здешнего секретаря посольства вашего королевского величества Лёльгёффеля (Lollhoffel) с уверением в непоколебимости прежнего своего дружеского расположения ко мне, прибавляя любезно, что он страшится встречи со мной, то я решился поехать, в тот же день, в назначенный час, впервые после вышеупомянутого горестного столкновения, в дом князя Меншикова, где его царское величество почти всегда занимается судебными делами (Curalien). Едва въехал я в ворота, как уже князь Меншиков вышел почти со всеми здесь находящимися генералами на первую галерею своего дома, где и ожидал меня. Его гоф-маршал, генерал-адъютанты и камер-юнкеры встретили меня у кареты, генерал-майоры Бан и Гейне на лестнице, сам же князь Меншиков ожидал меня несколькими шагами далее, на вышеупомянутой крайней галерее, честь, которую он едва ли оказывает другим иностранным министрам, даже при первом приёме их. Оффициальные наши приветствия выражали обоюдные наши чувства дружбы и удовольствия снова друг друга видеть, но, спустя некоторое время, проведённое вместе в комнатах, мы удалились (a parte) в сторону к окну отдельной комнаты, и объяснились по поводу ссоры, происшедшей от неумеренной выпивки. По общему нашему соглашению, ссора эта не только будет предана полному забвению, но даже послужит в будущем к подкреплению нашего благорасположения и дружбы. В это время вошёл его царское величество, по своей привычке, без всякой церемонии, и смею всеподданнейше уверить ваше королевское величество, что давно не видал я его царское величество таким весёлым и довольным, как в эту минуту: он обнял меня, и, не позволив мне вымолвить слова, поспешил сказать, что устал от всхода по лестнице, потому что чувствует себя ещё очень слабым после перенесённой болезни. Вслед за тем последовала весёлая беседа, оживлённая шутками его царского величества и князя Меншикова и продолжавшаяся до тех пор, пока не пришли доложить князю Меншикову и его супруге, о приезде жены гетмана (Gross-Feldherrin) Синявского, накануне прибывшей сюда; вскоре вошла она сама; тогда его царское величество пошёл один со мной в отдаленную галерею; тут я стал выражать свою благодарность за милостиво дарованное мне такое полное удовлетворение, а также свои извинения по поводу случившегося, но царь остановил меня следующими милостивыми словами на немецком наречии: «Als Gott mine Seele kennt, ik silfst recht trurig darower gewest bin, doch wie alle tosammen voll gewesen sind, war Gott lof dat nu alles wedder got worden, un ik ju alle taid lew hab, un alles nicht mehr gedeneken». То-есть: «Сам Бог свидетель, как глубоко сожалею я о случившемся; но все мы были пьяны; теперь же, благодаря Бога, всё прошло и улажено; я уже забыл о ссоре и пребываю благосклонно и с любовью преданный вам»…