скачать книгу бесплатно
От тюрьмы до киббуца и другие приключения
Вячеслав Гуревич
Тюрьма в Риме, киббуц в Галилее, багаж в Толедо, горлачи в Коста-Рике и мушкетеры в Брюгге. Приключения сменяют друг друга: драматичные, глупые, веселыеКнига содержит нецензурную лексику, упоминает лица нетрадиционной ориентации, описывает секс между героями комикса, а также употребление алкоголя и наркотиков (АН), приведенное сугубо в целях обличения этих социальных зол. Автор не ставил целью оскорбить чувства верующих любых конфессий. Он решительно порицает АН и призывает к их искоренению. Книга содержит нецензурную брань.
От тюрьмы до киббуца и другие приключения
Вячеслав Гуревич
© Вячеслав Гуревич, 2021
ISBN 978-5-0055-6210-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ОТ ТЮРЬМЫ ДО КИББУЦА
и другие приключения
Вячеслав Гуревич
Copyright © 2017 David Gurevich
РИМ‘75:
ЭМИГРАНТО-АРЕСТАНТО
1. Преступление
Начинаем, как всегда, издалека: давным-давно я писал кинорецензии для относительно престижной публикации, которая приказала долго жить. Тем не менее с присущей мне наглостью я продолжал посещать просмотры для прессы. Так получилось, что я посмотрел последний фильм братьев Тавиани «Цезарь должен умереть». Я не самый большой поклонник их творчества, но много лет назад они сделали пару достойных фильмов, так что, что бы они ни наварили после этого, взглянуть стоит. Особенно если учесть, что они преклонного возраста и вообще не так уж много фильмов сделали.
Как ни верти, «Цезарь» не вершина кинематографа. Это один из тех проектов, которые лучше выглядят как «замысел»; что касается претворения, это просто-напросто театральная постановка шекспировской пьесы, осуществленная в римской тюрьме, где все роли играют заключенные (не путать с Довлатовым!). В общем, классная идея, если подкурить и обеспечить доступ к госфинансированию.
«Короче, Склифосовский». Что-то у меня екнуло, когда я прочел надпись на экране: «Тюрьма „Ребиббия“». Дело в том, что я там отсидел целый день в 75-м.
Я понятия не имею, почему меня на день перевели в «Ребиббию». До этого я отсидел шесть дней в знаменитой римской тюрьме «Реджина Чели». Почему меня за день до суда собрались перевести? После недели в итальянской тюрьме такие вопросы не задают. Для иностранца итальянская тюрьма – это абсурдистская вселенная, Кафка/Борхес/«Уловка-22», мир, в котором причины и следствия постоянно меняются местами, пока никто не может понять, что где лежит. Мое же замешательство усугублялось тем, что я вообще только приехал – еще десять дней назад я был в Москве… Наверное, по прошествии некоторого времени можно было разобраться в блок-схеме этого механизма и подняться от простого выживания на уровень относительного комфорта. Но, оглядываясь на прошлое: может, все же лучше провести неделю в замешательстве, чем годы в изучении этой системы.
Еще интересно в моей реакции то, что речь идет об одном слове: «Ребиббия». Потому что у меня не сохранилось совершенно никакой зрительной памяти этого места – только то, что оно было на порядок новее и чище, чем «Реджина Чели». Это было как два разных Рима: «Реджина» была в Трастевере, бывшем гетто и нынешнем Вилидже, где каждый камень такого насмотрелся за две тысячи лет, что не дай бог. «Ребиббия», похоже, была сколочена на скорую руку итальянскими бюрократами – все в РЧ не помещались.
Наверное, пора перейти к делу. Только после суда я узнал состав преступления: «rapina aggravata», или ограбление с отягчающими обстоятельствами. Я долго потом таскался с листочком, где было написано, что «синьор такой-то был признан невиновным по такой-то статье», но с моими переездами у бумажки практически не было шансов.
А случилось вот что: как большинство эмигрантов, я поселился в Остии, прибрежной деревушке в часе езды от Рима. Я делил двухкомнатную квартиру с тремя русскими ребятами, с которыми я познакомился пять минут назад на площади, куда эмигранты сходились потрепаться о том о сём, типа: «Почем идет ФЭД на местном рынке?» и «Что такое Кливленд, и чем он лучше Питтсбурга?».
Наш квартет был социологическим срезом эмиграции: один из Одессы, один из Минска, один из Москвы, и одного я не помню. Двое были инженерами, двое разъебаями. У одессита были какие-то смутные планы «собраться с ребятами, а там разберемся». У меня вообще никаких планов не было. Мне только что стукнуло двадцать четыре, и я собирался просто жить.
В первый вечер, естественно, мы отметили. Эйфория была еще та: «Большевики-козлы-хрен-им-теперь-отсосут» и так далее. Вена была нормальным городом, Рим – еще лучше, а Бруклин – вообще Чистый Изумруд. Я отключился еще за столом и не помню, как добрался до койки. По дороге я краем глаза увидел, как одессит вылез на террасу и встал на поручень. «Ну чистый Долохов», – подумал я и закрыл глаза.
Отоспаться мне в ту ночь не удалось…
2. Арест
Пробуждение было как дурной сон: направленный свет в лицо, разноголосый гомон и полиция, полиция кругом… К счастью, я не увидел, чтобы кто-то из них достал оружие. Тогда бы мне вообще плохо стало. «Вот какая чушь после дешевого вина снится, – подумал я, – евреи, не экономьте на выпивке…»
Но подсознание работало четко, и потребовалась всего доля секунды, чтобы увязать этот бардак с ночными похождениями одессита. Его вылазка на террасу означала только одно – он перелез на соседнюю террасу, что-то взял, и его заметили. Но я-то тут при чем?! И что мне делать с этими холодными логическими дедукциями? В ту пору я еще не насмотрелся судебных триллеров; совета, что делать в такой ситуации, было взять неоткуда, и мой ослабленный десятитонным похмельем мозг решил одно: сегодня никто никуда не бежит. Дали бы доспать, а там видно будет. Может, и правда, проснусь, а там солнышко светит и море блестит.
В двадцать второй раз умиляюсь избирательности памяти. Ну не помню я физических деталей, и это к лучшему, по крайней мере, никто не напишет: «Да не могло такого быть» или «Полицейские не имели права делать то-то и то-то, вследствие чего дело должно было быть моментально прекращено». Я вас умоляю. Я даже не помню, надели ли на нас наручники – должны были, но если так, то мои запястья этого не помнят. По контрасту: они помнят хлад наручников в другой ситуации, но это было лет на пять позже.
Вот, одна деталь – сто процентов: мы проходим через двор, толпа соседей по обе стороны и ремарки: «Eh… bravi!», сопровождаемые скорбным киванием.
И еще было ожидание. Те, кому эта процедура знакома по ТВ, ожидают, что оформление ареста займет двенадцать минут между блоками рекламы; на самом деле все госучреждения – больницы, армия, полиция – соревнуются в медлительности (якобы обстоятельности) при поступлении людского материала. В данном случае это означало бесконечное хождение из комнаты в комнату, где тебя обыскивают, заносят в одну книгу, другую, третью – и в перерывах ты ждешь, и ждешь, и ждешь.
Различные персонажи из моего прошлого и будущего воспользовались моментом, чтобы пробиться на сцену моих дрем. Школьный учитель по труду: «Хоть чему-то я тебя научил, вот тебе пилка, давай пили наручники (значит, все же были)». Сосед по коммуналке, который утверждал, что я ему должен трешку: «Можешь отдать лирами, почем там курс?» И трамвайная кондукторша, которая винила меня в том, что я не пришел на свидание с ней: «Я двадцать рэ за прическу отдала!» Пока дело дошло до официального допроса, я уже был измотан дальше некуда. Особенно кондукторшей, ее звали Клавдия (или Калерия), и, по-моему, у нее были не все дома. По крайней мере, сдачу она давала всегда неправильно, причем и в ту и в другую сторону. К моменту, когда позвали на допрос, мне уже пришло в голову: может, это месть, может, я к ней тоже являюсь во сне, и если да, то в каком обличии? В общем, когда вызвали на допрос, я почувствовал некоторое облегчение.
Не думаю, что первоначальный допрос занял больше двух минут. Любопытно, как то, что я мог сказать по существу: «Я спал, я ничего не видел», совпало с моим примитивным знанием итальянского. Но даже это причинило мне невероятное беспокойство: dormivo or ho dormito? Если в английском это было Simple Past, то сосед итальянца француз (наверное) мог и Present Perfect употребить?
– Io… dormivo? dormito?
Моя неуверенность пробудила полицейского, который до этого выглядел сонным не меньше моего (уж не знаю, кто к нему там являлся, но, похоже, не жена). Вообще, половина полицейских в участке спали с открытыми глазами, а остальные были удручены тем, что были обязаны бодрствовать. Последние и предоставили свои физические тела привидениям, которые терзали меня насчет трешек и напильников.
– Ты что, не уверен?
– Non ho visto niente [Ничего не видел], – пробормотал я.
И тут мне пришло в голову, что если Present Perfect глагола «видеть» с такой легкостью слетел с языка, то «спать» должно следовать его примеру.
– Ho dormito. – Я выдохнул.
Он кивнул с облегчением: вот только этого ему сейчас не хватало, с сомнениями пусть дневная смена разбирается на свежую голову (наиболее широко распространенный сантимент во всех областях итальянской жизни).
– Где это ты так по-итальянски выучился?
На долю минуты я опешил от подозрения: уж не принимает ли он меня за агента КГБ?
Но всего лишь на долю: инстинктивно я знал, что ремарка была сама невинность. Нет другой такой страны, где так легко получить комплимент за знание местного языка, как Италия.
Теперь о забытом: я не помню ни цвета стен, ни освещения, ни лиц ментов, ни даже своих собственных ощущений. Например, неплохо бы знать, до какой степени страх вытеснил похмелье. Или не вытеснил, а, наоборот, подкрепил. Может, они были заодно. Не помню. Грамматические муки помню, а это не помню.
Что я еще помню: полная непоколебимая уверенность, что: а) все это была моя вина (должен был остановить одессита); б) нас отпустят в течение суток. По всей вероятности, я еще летел на крыльях эйфории отъезда из совка – вот какой мощный люфт был! – и искренне верил, что ничего мне не угрожает в этом западном раю. Вездесущие громадные плакаты, побуждающие меня летать на Alitalia и пить кока-колу, сообщали мне некое чувство безопасности.
Я заблуждался. То есть я был почти прав: как только одессит проспался, он попытался выправить ситуацию и во всем сознался. Но в Италии это оказалось не так важно.
Я немножко попутешествовал с тех пор, и я другой такой страны не знаю, чьи граждане относились бы к ней с таким презрением. Что я чаще всего слышал об Италии от итальянцев? Bel casino! Хотя многие словари переводят это как «беспорядок», многие итальянцы говорили мне, что на самом деле это ближе к «бордель». Короче, не страна, а бардак – удивительное сходство, даже и адаптироваться особенно не надо.
***
В камеру меня доставили, скорее всего, перед рассветом. К этому времени я был слишком изможден для досконального изучения нового места. Все, на что я был способен, – это спать, и простыни-одеяла – это все для неженок. Я закрыл глаза, вытянул ноги и поблагодарил Бога за то, что я был не в КГБ и меня не мучили бессонницей: заложил бы всех, особенно кондукторшу.
В камере было тихо, за исключением диких звуков, исходящих от зэка на верхней полке напротив. Это был молодой парень, около двадцати, и с виду он терпел совершенно адские муки. Он вертелся с бока на бок, он чесался с головы до пят, он закрывал голову подушкой и складывался вдвое и тут же раскладывался заново. И все это время он стонал, и плакал, и ругался, и опять стонал, отбиваясь от сотен невидимых дьяволят, которые чесали и кусали его.
Я подумал, не позвать ли охрану, пока он сам себя не поранил. Но опять же вертухай, который меня доставил, наверняка видел происходящее и мог что-то для него сделать – но не сделал. Я осознал, что мой сосед на койке снизу тоже не спит. Спотыкаясь во временах и артиклях, я смастерил фразу насчет вызова охранника.
– Не придут, – зевнул он. – Он же не больной.
Следующее слово я не понял.
Он повторил и добавил:
– La droga, ты чо, не понимаешь? Ты откуда вообще?
Ну откуда в 1975-м молодой советский человек мог знать, что такое «ломка» – даже по-русски?
«Вот это да, – подумал я. – Такое не забывается». Тут же я вспомнил, что droga упоминалась совсем недавно – в ходе первоначальной обработки мне устроили полный личный досмотр. Полный: я прогнулся, и твердая рука раздвинула мои невинные ягодицы. Причем освещение было интимнее некуда. Удивительно, сколько параноидальных фантазий могут пронестись в мозгу за долю секунды.
Но – проникновения не произошло. Охранник удовлетворился внешним видом. Кто знает: это могло быть мужское сочувствие в супермачо итальянской культуре, или это мог быть стандартный итальянский пофигизм – единственная константа итальянской жизни: «Мне что, делать больше нечего, кроме как в четыре утра в жопу лазить?» Хотя я был слишком напуган, чтобы задавать вопросы, он со смущенным видом что-то пробормотал о droga, которую я мог бы протащить снаружи.
Так что я мог себя поздравить: меня лишили свободы, но мне оставили невинность.
3. Кафка и кофе
Вообще, нелегко это вспоминать. Не то что какие-то моральные препоны (я был слишком глуп и слеп, чтобы еще и осознавать какие-то моральные измерения моих поступков), но память – это такое дело… я тут уже писал, что с физическими деталями дело плохо, но и вообще доверия у меня нет к своей памяти с данным эпизодом. За прошедшие сорок лет я видел тыщи тюремных фильмов, и мне просто невозможно отделить воспоминания о «Реджине Чели» от банального голливудского фильма. С виду лакмусовый тест провести несложно: вставляешь в эту камеру Пола Ньюмана или Шона Пенна в безукоризненно отглаженном комбинезончике, и, если не получается, значит, память не врет, так ведь? Ах… если бы это было так просто. Единственное, в чем у меня нет сомнений – это чистота. По голливудским стандартам РЧ – это стократное нарушение всех правил гигиены. Но я-то совсем недавно жил в советской общаге… в общем, я вас подготовил, никаких претензий по части «не бывает» или «а вот ваш сокамерник утверждает».
Опять же насчет общаги: камера казалась не такой уж маленькой. Два яруса, шесть коек, небольшой столик между – плацкарта! Умывальник. Туалетная дырка скромно спрятана за дверью. И туалетная бумага! Капитализм, мать его!
А вот душа я не помню. Я провел в РЧ шесть дней, и в душевую нас не водили. В то время я этого даже не заметил: а) в России нормально было принимать ванную или душ раз в неделю; б) я провел эти шесть дней в полной уверенности, что меня вот-вот освободят.
Эта уверенность родилась в момент, когда я узнал, что одессит во всем сознался. Ну не будут же явно невиновного человека держать за решеткой? Так что если даже охранник объявил бы: «В душ!», я даже не знаю, пошел ли, а вдруг в это время меня вызовут, чтобы отпустить? Мой бог – Мерфи (закон бутерброда), и гигиена никак не могла перевесить свободу.
***
Ну, сколько я там спал в первую ночь? Казалось, не больше минуты. Только глаза закрыл – и уже лязг по решетке и окрик охраны: «Caff?!»
– Да пошел ты! – Я повернулся на другой бок.
– Эй! Кофе! – Сокамерник похлопал меня по спине. – Второй раз подавать не будут!
«Это точно, – подумал я, слезая вниз, – это вам не Хилтон, это тюрьма, здесь лучше не жаловаться, а что дали, то и грызи».
Я одно скажу: Il caff? был очень даже ничего. Конечно, это был совсем не кофе в среднем итальянском баре. Но он был не хуже общепитовского: такой же слабенький, и молока было примерно столько же, так что все же он был ближе к московскому, чем к римскому, что создало дополнительные глюки в моей слабой похмельной головушке. Менялись города; кофе оставался неизменным. Если кто помнит, накануне у меня была слабая надежда, что я проснусь и увижу солнце и море; но, может, все было наоборот, может, Вена и Рим и были сон, и я застрял в какой-то туманной нейтральной полосе между Россией и Италией. Мои сокамерники были плохие актеры, провинциальные лицедеи – особенно когда я услышал, как плохо они говорят по-итальянски; по сравнению с ними я был чистый il professore.
Как бы там ни было, обжигающий il caff? был самое то. Позднее я обнаружил, что кофе, который разливали из большого бака в алюминиевые кружки, был единственной раздачей еды, на которую можно было положиться. Все остальное было чистой рулеткой. Иногда кухня работала в такой спешке, что еду приносили ежечасно и вся дневная пайка доставлялась к полудню. Скажем, к девяти утра запросто могли принести огромные дымящиеся поддоны с pasta i fagioli (паста и фасоль – гвоздь кулинарной программы в РЧ), к десяти принести фрукты, еще через час курицу, и хлеб с сыром в полдень – и все, гуляй до утра.
– Может, футбол сегодня, – размышлял мой сокамерник Серджио. – Ты чо, думаешь, повара в центре живут? Они живут черт знает где, пока домой доберутся… или у них, может, халтура получилась, на свадьбе подработать. Они же не дураки на одну зарплату жить. Chissa?
Кто знает?
На другой день могли принести здоровые порции поутру и ничего больше до вечера. (С одной стороны, большинство врачей считают, что чем раньше ужин, тем лучше для здоровья – grazie, РЧ! С другой стороны, итальянцы едят ужин черт-те когда, так что как раз для них-то это было еще одним напоминанием о несвободе.) В целом я не был избалован общепитом, так что по мне пища была вполне удобоваримая – но мой желудок шизофренировал только так. Тумбочки у нас были чисто символические, так что сберечь пищу на потом не получалось, да и что если один из сокамерников покусится? У меня было очень смутное представление о правилах камерного общежития. Еще мне не хватало тюремной драки с заточками и бог знает чем – тогда уж точно скоро не выйти. Система не любит возмущений; системе легче наказать, чем разбираться, кто прав и кто лев. Почему-то я это осознал моментально. Так что желудку пришлось адаптироваться.
Все были в одном положении, и все были в «Клубе Чистых Тарелок». Все, кроме Серджио. Серджио был примерным избалованным итальянским мальчиком, который – судя по его выражению – просто не понимал, как мы можем есть все это дерьмо, все это stronzo. Он питался исключительно домашней пищей – мама носила каждый день. Нам он не предлагал, но нам доставалась его пайка – уже неплохо!
***
Мой второй допрос был повторением первого слово в слово: «Я спал, ничего не видел».
– Но вы уже знаете, что это был не я, – добавил я. – Что же вы меня тут держите?
– Э… – Следователь выдал универсальный итальянский жест: пожал плечами и задрал подбородок вверх и вперед. Это может означать тысячу вещей, но чаще всего «ничего не поделаешь».
Чем больше я оглядываюсь на прошедшее, тем меньше я себя понимаю. Я только что выбрался из Союза, где средний гражданин подвергался (хорошо, если мелким) унижениям тысячу раз в день, смирение было sine qua non выживания – почему же меня так разозлило отношение этого чиновника? Ему ведь просто было наплевать – что уже было лучше, чем в совке, где качание прав может кончиться плохо, что тогда, что теперь. Так чего возникать? Да потому что я уже был на Западе, на земле кока-колы и гражданской справедливости, и мои требования к жизни переменились в одночасье… в общем, да, пожалуй, несколько преждевременно. Может, сходство тюремного кофе с московским было намеком: не спеши.
– Бумаги, – сказал следователь, – бумаги туда-сюда, ужасно, не правда ли? Italia, che bel casino… Вам еще повезло, что вы не живете в этой дурной стране. Знаете, что случилось с моей тещей, когда у нее канализация засорилась? – Руки к небу, глубокий выдох. – Городские власти! Вам еще повезло – по сравнению с ними мы еще ничего…
Я попытался выдавить выражение сочувствия: ну да, теща, кто через это не прошел. Вообще, попытки изображать гуманизм надо приветствовать, особенно если они исходят от полиции.
– Все же мы здесь не в России, правда? – Он разве что не дотянулся похлопать меня по плечу. – Там-то вообще Сибирь, рудники, мороз ниже нуля, так ведь? Вы в России тоже сидели?
Не понравился мне его вопрос. Одно дело, когда тебя такое в баре за пивом спрашивают, другое дело – на допросе в тюрьме. Или, может, я и правда попал в когти к паранойе. В любом случае в каждой сцене есть сценарий. Моя роль была подозреваемого, она подразумевала, что каждое упоминание тещи я должен рассматривать как попытку расколоть меня и привести к чистосердечному признанию насчет наркотиков, оружия и даже КГБ (чего мелочиться), чтобы данный Порфирио попал на Доску Почета и стал генерал-аншефом римской полиции. Признания Гуревича – столбовая дорога к высоким чинам.
Он выглядел настолько разочарованно (что я не сидел), что я аж извинился.
Он махнул рукой – да ладно, мы тут все друзья – и продолжил:
– Я соглашусь с вами насчет еды. Тюремные макароны с фасолью… – Его передернуло. – С другой стороны, это все же не отрава. И вообще, это достойное блюдо – попробовали бы вы, как его моя мама готовит, это же вообще объедение…
«Приглашаете?» – чуть не сказал я, но кто знает, где тут у них граница для хохм. Если сомневаешься, промолчи.
– Ну и когда, вы думаете, будет суд?
Очередной вздох, руки к небу: кто знает?
– У вас что, некому залог внести?
У меня была пара телефонных номеров, но мне было стыдно. Шапочное знакомство…
– Дело пойдет в суд, а у судьи свое расписание. Но судья тоже человек, у него своя жизнь… а итальянцы любят хорошую жизнь, la dolce vita, не все же в пыльном суде сидеть. В общем, кто знает? Может, завтра. Может, нет. Кто знает?
– Фигасе, фигасе, фигасе, – шептал я по дороге назад в камеру.
Больше всего я боялся заблудиться, чтобы меня еще не обвинили в попытке бегства. Охранник, который должен был отвести меня назад, задержался поохать с коллегой насчет позорной игры клуба «Лацио» и совершенно забыл обо мне. Меня могли освободить завтра (стакан был наполовину полон) или нет (наполовину пуст). Как хочешь, так и думай.
Все, что я мог делать, – это ждать. А у некоторых из моих сокамерников дела были еще хуже, как я вскоре узнал.
4. Серёга, торговец оружием
Хотя камера была рассчитана на шестерых, относительно хорошо я помню лишь троих соседей. Одна койка была вообще типа перевалочной станции: в нее переводили ночью и следующей ночью же его и забирали, как того бедного нарика, которого я увидел в первую ночь. Подлинное предназначение койки оставалось тайной: может, дирекция пользовалась ею, чтобы прятать заключенных от их адвокатов? Так думал Серджио, но я не спешил соглашаться. Серджио вообще считал, что нет такой грязной уловки, к которой не прибегнет римская полиция. Особенно он любил рассуждать на тему цыганских мальчиков, которых брали за бродяжничество и сдавали напрокат богатым арабам, причем он так смаковал эту тему, что наводило на мысли.
Конец у каждой его истории был один: слушатели должны были поклясться жизнью матери, что не раскроют имя рассказчика. «Да вы знаете, что со мной сделают, если узнают?» Он проводил воображаемой бритвой по горлу.
– И поэтому ты тюремную еду тоже не ешь? – спросил я. – Вдруг отравят?
– Да ну… – Он отмахнулся. – Просто говно, а не еда. – Но потом он вдруг привстал и глянул на меня подозрительно: – А откуда тебе такое пришло в голову.
