скачать книгу бесплатно
Я объяснил: Борджиа, Медичи, богатая история отравлений в итальянской истории.
Он аж напрягся:
– Ну блин… ты ваще. Уж эти русские, такие вещи знают…
После этого он стал подозрительным и сжимался у себя в углу, когда приносили еду: «Уберите это говно от меня подальше!» Более того, он попросил маму принести пару перчаток и старательно вытирал каждую крошку на его конце стола. Потом он вообще перестал сидеть за столом и оставался на своей койке.
Несмотря на паранойю, в камере Серёга оставался авторитетом. Во-первых, он был единственным итальянцем среди нас; во-вторых, он был единственным, кто сидел за реальное преступление – «контрабанду оружия». По его словам. Мне изначально было трудно представить себе этого домашнего мальчика, разгружающего в сарае ящики с калашами. Впрочем, кто знает: может, он просто сидел на телефоне и записывал, куда что привезли. Статья одна и та же. В такой ситуации всегда легче верить. «Не веришь – прими за сказку», как говорили в другой стране за тысячи километров от «Реджины Чели». Да и правдоподобие его утверждений подкреплялось тем, что он был натуральный итальянец. Остальные были иностранцы вроде меня: попали, когда не надо, куда не надо, и не могли внести залог.
Когда мы спрашивали Серджио, почему он не мог сотрудничать со следствием и благополучно вернуться к маме, он начинал безумно вращать глазами: «Вы что, не секете, что со мной сделают?» Точно так же он не распространялся об обстоятельствах ареста и его деятельности вообще: «Вы что, не секете» – и т. д. Все же, несмотря на дамоклов меч мафии над его головой, пару раз он намекал, что его заложили, и предателю уже если не капут, то пару мизинцев точно отрезали, что впоследствии наводило меня на мысль, что до ареста Серджио часто посещал дешевые кинотеатрики на Пьяцца Национале, которые крутили фильмы про якудзу.
Внешне Серджио выглядел как типичный «латинский любовник» из Голливуда. Густые черные кудряшки, большие глаза как оливки и вечная капризная гримаса на лице: «Что я, гордый римлянин из Париоли, делаю в этом месте с этими людишками?»
А еще он был обязан своим авторитетом тому, что все остальные были иностранцами и мало что знали о Риме и Италии вообще, так что он мог бесстрашно нести любую ахинею, по крайней мере, обо всем, что не выходило за пределы Рима. Дальше заходить он не решался, особенно с тех пор, как у нас побывал «транзитник» из Турина. Серджио любил разглагольствовать о том, какие северяне тупы-ы-ые; другим группам тоже доставалось, но особенно северянам. Туринец был постарше Серджио и выдал ему все, что он думал о «южных паразитах» и что он «ждет не дождется, когда Север выйдет из Италии и присоединится к Европе, а Юг может со всеми своими мафиями возвращаться в Африку, где ему самое место».
Серджио расстроился, но спорить не полез.
– Да ладно тебе… – Он помахал в духе «Что ты заводишься из-за ерунды».
Но на следующий день туринца не было, и Серджио немедленно бросился восстанавливать свою репутацию.
– Жалко мне этого мужика, – цедил он, щедро раздавая мамины шоколадки и виноград. – Нечего тут ему делать. Не выживет он. Я ведь почему не хотел связываться с ним? – Он понизил голос и кивнул на охранника в коридоре. – Все эти охранники – они мудаки-патриоты. Если бы они услышали, как он поливает Юг, он бы здесь дня не прожил. Они знают, что делать с северянами, которые много о себе думают. Здесь такие камеры есть… – прошептал он. – Я чуть не попал в такую. Когда они хотели из меня выбить фамилии. Только мои друзья снаружи, они объяснили кому надо, что это плохо кончится. Вендетта! Так что меня оставили в покое. Но я бы никому не пожелал попасть в такую камеру! Ты потом сам себя не узнаешь!
Он беспокойно вгляделся нам в лица, как бы проверяя, вернул ли он себе прежний статус.
– Да нормальный он мужик, туринец этот. Но в этом-то и дело, все эти миланцы-туринцы, они, может, и умные, но в Риме это не канает ни разу! Потому что мы, римляне, мы furbi, мы хитрые. – В качестве иллюстрации он подтянул вниз кожу под правым глазом. – Один на один, они без шансов. Они только и умеют, что вкалывать. Как немцы.
А уж немцы в табеле рангов Серджио были в самом низу. Они жили для своего тупого арбайта. Только самый тупой сицилианский овцеёб жаждал поехать в Германию работать на Мерседес-Бенц. Потом они все возвращались, потому что кто может выдержать эту немецкую еду? Серджио несло и несло…
Опять начинаю анализировать и переанализировать. А правильно ли мы его понимали? Итальянский язык достаточно легок для понимания, и Серджио, надо отметить, говорил на стандартном языке, без диалектных примочек. И все же – до какой степени его авторитет зиждился на потенциальном недопонимании? Скажем так: наверняка были случаи, когда один из нас мог бы ему возразить, но стеснялся из-за его лингвистического преимущества.
Сам Серджио вряд ли осознавал такие нюансы – он был законченный нарциссист, наши мысли и чувства были ему пофиг. Но вот что интересно: когда такой, в общем-то, засранец вдруг оказывается в позиции авторитета, связным с внешним миром и толкователем мира для группы иностранных придурков, которые были настолько глупы, чтобы оказаться за решеткой ни за что ни про что, по-моему, это была адекватная компенсация за траву, вино и хороший эспрессо, которых он был лишен в тюрьме. Я ушел, а он остался – не знаю, сколько он там провел в общей сложности, но допускаю, что у него остались вполне теплые воспоминания о РЧ, несмотря на бесконечное нытье о том, как все здесь ужасно, schifoso. По крайней мере, среди нас он был голова; на свободе он, скорее всего, был шестеркой.
***
С самого начала я твердо решил, что, как бы события ни развернулись, мой стакан был наполовину полон, и посему решил относиться к РЧ как очередной туристической достопримечательности. Особенно потому, что по грязи и заброшенности РЧ не уступала любому другому Форуму Вечного города. И вообще, разве из Петропавловской крепости не сделали исторический музей? После выхода я узнал, что РЧ была всего в семи минутах ходьбы от Ватикана и пяти – от Санта-Мария-ин-Трастевере, центра туристского района.
Так почему бы в будущем не показать туристам камеру, которую я почтил своим недолгим пребыванием? Бухгалтеры из Канзаса и Кантона будут вздыхать о моих тяготах. Нет, я не претендую на то, чтобы ставить «Реджину» в одну категорию с Колизеем, но все же это в помещении, правильно? Так что в дождливый день, если бухгалтеры уже прибалдели от Ватикана и им западло мочить ноги в Форо Романо – «Реджина Ч.» звучит как вполне адекватная замена. К тому же изобретательный куратор мог бы запросто найти пару знаменитых или полузнаменитых соратников Гарибальди или стойких антифашистов, которых терзали в ее сырых застенках.
Похоже, что та же идея пришла на ум многим заключенным до меня. Стенки были покрыты граффити так плотно, что найти свободное место было совершенно невозможным. Я вооружился зажигалкой и продолжал искать. Время сделало большинство граффити неразборчивыми, но я продолжал ковыряться, чистый Шлиман в Трое. (Я только что узнал, что troia – один из девятисот итальянских синонимов слова «путана», но это опять же ни туда ни сюда, лексикон мой рос не по дням, а по минутам, хотя и в не совсем правильном направлении. Однако граффити являлись «исторической картиной итальянских ругательств», многие из которых я уже распознавал.)
Мат, естественно, сочетался с политикой, «гребаные фашисты» и «сраные коммунисты» были обречены в равных количествах, но я искал высокую драму, в которой Джанни и Луиджи в предрассветной тьме перед расстрелом отчаянно выковыривали надпись, что они никого не предали и «да здравствует». Но большинство надписей подтверждало то, что я уже знал сам: пребывание в тюрьме означало скуку, черную скуку; у заключенных отобрали их эмоциональные бронежилеты, будь то филателия, или рутина офиса, или просто позирование перед зеркалом в женском белье, и теперь они видели себя такими, какие они есть, и ничто их так не страшило, как это.
Больше всего меня тронула надпись, сделанная юной румынской монахиней (до тюрьмы РЧ была женским монастырем).
«Христос, знай, я тебя люблю», – писала Сестра Тереза, в миру Мария Тудореску, наполненная любовью к Спасителю. Зажмурившись, я видел ее маленькие смуглые кулачки, затачивающие железное распятие, чтобы им вырезать эти слова: «Ты видел, как я тебе махала?» И тут же перейти в чувственное: «Toccami, коснись меня, Иисус». Увидев юную Марию, у которой под рясой ничего не было, я тут же сам уверовал и одновременно испустил стон, глядя на ее исступленное «Baciami baciami Gesu» [Целуй меня, Иисус], я видел, как ее губы сомкнулись на все том же распятии, – язык-то умерь, сестрица! Я больше не мог…
Слава богу, дальнейшую мольбу закрывали граффити более мирских эмоций. Я одернул штаны, прикрывая собственные эмоции, и позвал Серджио:
– Эй! Итальянская сборная не выигрывала чемпионат мира с 1938 года, так?
Серджио вздохнул, встряхивая левой рукой:
– Вот зачем ты об этом, Russо? Когда твоя команда хоть что-то выиграла?
– Я просто нашел граффити Azzurri Campioni del Mondo, вот и все. Значит, это самое позднее 1938-й.
– И что?
– И то, что здесь не чистили уже тридцать семь лет?
– И что? Здесь тебе не Хилтон! У вас, небось, ваще!
Надо же, даже у Муссолини не дошли руки, чтобы почистить старую добрую «Реджину». Это тебе не поезда пускать по расписанию.
Но я не собирался сдаваться истории. Я был полностью уверен, что завтра я встречусь с судьей и покину это место навсегда. Призрак Марии Тудореску благословил меня.
5. Хочу судью-троцкиста
День открылся многообещающе.
– Эээ… Гур-чев? Не, не, aspetta… – Охранник поднес к глазам список, чтобы еще раз попробовать произнести мою фамилию. – Гру-чо?
– Граучо. – Я подошел к решетке. – Это я.
– Пошли. Твой адвокат явился.
Я вспомнил, что на Западе, как и в России, подсудимым назначали общественного защитника. В Союзе назначенный защитник занимался в основном тем, что собирал характеристики с работы и от друзей, чтобы показать судье, что ты, в общем-то, нормальный пацан, старушек через улицу – да, взломал ларек, ну… а-сту-пился! С кем не бывает, гражданин судья? Тем более что пожилые родители, беременная жена, трое детей… Так что пять лет за пару ящиков водки и закусь – это многовато, а вот два и два условно – это самый раз, потому что, как хорошо известно, советский суд, он самый гуманный, да какие там алиби-отпечатки-пальцев? вы с ума сошли? вы советской милиции не верите?
Выдержав непродолжительную паузу, судья просыпался и просил защитника повторить рекомендацию. Затем он долго считал столбиком, да и ручка не писала, что одна, что другая… затем он взирал на сумму, имитируя глубокие размышления (на самом деле он уже начинал нервничать, достанется ли ему харчо на обед в столовой при суде, харчо разбирали быстро), и наконец объявлял вердикт: три и три. Я слышал об оправдательных решениях, но это всегда были какие-то чрезвычайные обстоятельства, типа обвиняемый жил на одной площадке с родителями космонавта Поповича или нечто в этом духе.
Но итальянский общественный защитник будет другим, я был уверен: он подвергнет сомнениям результаты расследования, он не пропустит ни одного нарушения в ходе ареста, присяжные прослезятся, и Фемиде ничего не останется, как прийти к единственно правильному решению, и тогда ей можно будет скинуть дурацкую повязку и приступить к своим «спагетти алла легале».
С другой стороны, зачем он вообще был нужен, если одессит уже во всем сознался и я был невиновен по логике вещей? И все же меня как исправного читателя детективов подмывало любопытство увидеть итальянского Перри Мейсона в работе!
На встречу с адвокатом привели всех четверых. В тюрьме мы общались не очень. Во время прогулки на тюремном дворе я наткнулся на одного из инженеров. Он вел себя недружелюбно.
– Это все твоя вина! Почему ты не сказал полиции, что произошло, сразу же, как только они явились?
– А почему вы этого сами не сделали, раз такие умные? Увлеклись друг другу отсасывать в другой комнате?
Да, это перебор, каюсь, но такие обвинения не располагают к симметричности.
Он замахнулся. Я особенно не испугался – этот тип скорее отдаст полтинник на обед и ключи от машины, чем будет драться, – но предусмотрительно отошел. Кто его знает, на что способен пожиратель бульбы после нескольких дней на пасте с фасолью.
– Сам ты пидор! – вскричал бульбаш. – Я что, по-итальянски говорю? Ты один, кто говорил! Говнюк!
Он сплюнул мне под ноги и произвел драматический выход. Даром что шляпой с перьями не махнул.
Я оцепенел. Я знаю, что не надо выпендриваться своими познаниями, будь то примитивный итальянский или умение украсть машину за 60 секунд, но я почему-то все забываю, что познания могут и будут использованы против тебя же. Подлинное просветление было за горами.
***
Аvvocato был таким же стандартным итальянским красавчиком, как и Серджио, вырядившийся на все сто, в прекрасно сидящем кремовом костюме и отглаженной белой рубашке, подчеркивающей его загар. Что говорить, мама постаралась. Обошлись без рукопожатий – и слава богу: его руки были выхолены, ногти наманикюрены бесцветным лаком. Не разбираюсь в одеколонах, но догадываюсь, что его парфум стоил будь здоров. И выражение-то у него было как у Серджио, презрительно-недоумевающее: «Что я делаю с этими изгоями?» Я чувствовал себя как Жан Вальжан, которого только что вытащили из темницы и который выбирал соломинки из своих немытых, сбившихся в комок волос.
Защитник объяснил, что он ознакомился с материалами дела и в целом у нас был хороший шанс на оправдание, но…
– Что «но»? – взорвались инженеры. – Он – тыкая пальцем на одессита – он во всем сознался! Что еще надо?
– Всякое бывает, – сказал осторожно защитник. – Суд, знаете ли, это такое дело, это целая система, да что говорить, вся страна такая, это такой бардак, bel casino, вечно все не так…
Я уже не буду описывать движения его рук – они не знали покоя.
Мы оцепенели.
– И что же теперь делать? – спросил один из инженеров.
– Да, я вот как раз собирался… у вас есть деньги оплатить мои услуги?
Гром среди ясного неба. Молодой одинокий эмигрант с деньгами? Нам разрешили вывезти из страны по $140 с носа. Кто-то вложился в фотоаппараты (якобы советская оптическая техника котировалась на итальянских блошиных рынках), у кого-то хватило только на матрешки и другой китч. Но наличные?
– Нет у нас ничего.
– Но на свободе? – Адвокат настаивал. – Друзья, родственники? Всего-то сто тысяч лир.
То есть $150 – месячное пособие от еврейского агентства.
– Да чего это мы будем платить? – взревели инженеры на русском. – Ты, – опять тыкая на одессита, – ты нас в это дело вовлек, ты и плати! Пусть только попробуют нам в американской визе отказать – да мы тебя засудим!
– Засудил один такой, – хмыкнул одессит. – Вот мои кореша из Дойча пришлепают, они тебе покажут и суд, и пересуд. – Он выразительно ударил кулаком по левой ладони. – В любом случае, у меня сейчас что, деньги есть? На, ищи! – Он рванул на себе рубаху довженковским жестом.
– Ma cosa succede? – Адвокат занервничал. Он не мог не почувствовать, что разговор принимал неприятный оборот, и, несмотря на охранников неподалеку, уже готов был обмочиться в свои наглаженные брюки. – Что происходит, вы можете мне объяснить?
– Да ничего, – сказал я. – Они каждый предлагают заплатить. Вопрос чести – onore, capito? Русские люди – люди чести, вы читали Толстого?
– Ну да, Толстой, certo… Familia Karamazov, так? – Он взглянул на меня скептически – что-то здесь не сходилось.
– В любом случае не волнуйтесь, – сказал я. – Я разберусь, я позвоню дяде в Израиль…
– А, Израиль: bene, bene… – Адвокат возбудился.
Еще бы, еврейское золотишко, кто же устоит перед таким соблазном…
– …Он переведет деньги прямо вам на счет.
– А… нет, здесь маленькая проблема. – Адвокат нахмурился. – Итальянская банковская система – это такой бардак, вся страна бардак… А наличными никак?
– А как? – Я продолжал играть в дурачка.
– О чем ты там с ним треплешься? – завопили инженеры. – Ты уже нас продал один раз, теперь ты пытаешься себе выторговать сделку вместе со своим одесским раклом на пару?
– Не, ну это все… – Одессит начал привставать.
– Ша, – сказал я.
Клянусь, так и сказал. Нет, правда, нам еще драки не хватало, чтобы охранники прибежали.
– Он согласился взять деньги после слушания. И если бы вы с вашей паранойей не влезли, я бы его уже дожал до полтинника с носа.
***
– Mannagia! – Серджио выругался. – Ты подумай! Всех этих уродов адвокатов надо в море сбросить! Конечно, это все бесплатно. Я – как налогоплательщик, – я уже заплатил за вас!
– Ты еще и налоги платишь?
– Я? Я вообще никого не знаю, кто налоги платит. Кроме тупых туринцев.
«Таки он тебя достал», – подумал я.
– Так что, думаешь, я могу его послать?
– Только после слушания.
– А если он потребует аванс? Он может нам свинью подложить с судьей?
– Запросто. – Серджио свято верил в то, что стакан наполовину полон для него и наполовину пуст для всех остальных.
– Но я же могу пожаловаться, что он у нас вымогает гонорар?
– Можешь, но это твое слово против его. Он член коллегии, а ты засранец-иностранец. – Серджио ухмыльнулся. – Это тебе не твои Ю-най-тед Стейтс оф А-ме-ри-ка.
***
Я старался держаться в положительном режиме, но ситуация с адвокатом – это для меня было многовато. Я провел бессонную ночь, представляя себе престарелого судью-фашиста, который после увещеваний предателя-адвоката с удовольствием избавит Италию от четверых грязных евреев. Стоп, как раз fascisti евреев более-менее не дергали, хотя всегда могла попасться паршивая овца, который сражался под Сталинградом и который при виде нас вспомнит о суровой зиме 42-го и драке за кусок лошадиного мяса.
А если он окажется коммунистом? В таком случае в его глазах наше присутствие было само по себе оскорбительным – крысы с тонущего корабля «Социализм», люди, чье само существование опровергало концепцию пролетарского рая, предатели дела, за которое он положил жизнь… Стоп, здесь опять же могли быть нюансы. Он мог быть сталинистом, и в этом случае серьезный срок был гарантирован (я уже знал, что в Италии отменили смертную казнь), или же маоистом, или троцкистом, и тогда… точно. С троцкистом у меня был шанс.
На рассвете, разбитый, я поднялся в туалет. Я был совершенно изможден политической неясностью итальянского правосудия. Возможность справедливого суда как-то не приходила в голову.
Все, что меня спасало, – это видение Марии Тудореску в ее простой рясе. Она материализовалась у меня в ногах и нежно пела: «Засыпай, засыпай, забудь все до утра…»
– Аминь, – сказал я, погружаясь в сон.
6. Стачка! И Пастух
Суд был назначен на завтра. Поутру я взглянул в зеркало. После нескольких дней тюремной гигиены и последней ночи, проведенной в размышлениях о политических взглядах судьи, я выглядел… Что тут сказать? Да будь я судьей неважно каких годов/взглядов, вплоть до Свободной дзен-буддистской партии, я бы выдал Гуревичу по максимуму. Людям подобного вида место могло быть только за решеткой.
Между тем время шло. Я умылся и причесался как следует, вымыв одолженную у Серджио расческу. Принесли кофе, булочки и даже какую-то непонятную подгорелую массу («Лазанья, – объяснил Серджио, – моя мать такую собаке не даст!»), а меня все не вызывали и не вызывали.
