скачать книгу бесплатно
– Знаете… – Вздохнула девушка, улыбнувшись (Альбина буквально чувствовала эту улыбку, это большое душевное тепло). – В жизни самое главное – зло в сердце не пускать. Что бы там ни было. Остальное – неважно. Сердце свое слушайте! Почти… все проходимо, и темные времена тоже проходят… Главное, когда есть с кем их переждать. И с кем трогательные моменты делить. Вот это важно. Все будет хорошо! Делайте, как считаете нужным. До свидания!
– Спасибо большое! – Радостно улыбнулась Альбина. – Скажите хотя бы вашу фамилию!
– Запомните ее! Скоро – на всех больших сценах страны! – Рассмеялась заливисто девушка. – Бессонова! Всего-всего! – Скрипнула, открываясь, дверь, затем, закрывшись, громко хлопнула. Кустова задумчиво вновь сошла вниз, к разбитому окну. Снова выдохнула, нарисовала солнышко и улыбнулась.
Значит сердце слушать, товарищ Бессонова…?
Ну, давайте попробуем.
***
Бессонова.
Скрипнула, открываясь в старенькую квартиру, видавшая виды деревянная дверь. Изнутри сразу повеяло… нет, не стариной… Не обшарпанной деревянной мебелью, которой было там в достатке. Не едой с кухни. Будто бы даже звуки телевизора с кухни заглушил этот запах. Именно он. Повеяло старостью. Спертый, тяжелый воздух с примесью резко пахнущих мазей и самодельных настоек непонятного цвета…
Девушка тихо прикрыла за собой дверь и опустила у порога большую черную сумку, тяжко, но с улыбкой вздохнув. Сняла светлые кроссовки, которые обменяла на бабушкины пластинки на рынке, пригладила подошедшего старого кота. Маленького кусочка уха у него не было. Это она, Бессонова, отрезала ножницами, в далеком детстве. Интересно было, что станет. Теперь было стыдно, ибо душа добра. Взгляд у старого кота был тяжелый, потухший. Движения, даже мяуканье, – усталые, протяжные. Казалось, отправь кота в другую квартиру – он станет снова бегать за фантиком на нитке. Но не здесь. Не в этой сонной, темной берлоге.
– Ба-бу-ля!!! – Протяжно крикнула девушка, подходя к холодильнику и открывая его. Старый, «Орск», на нем что-то шептал такой же старый телевизор. Слова были понятны через раз. Слово – пшш… – слово – пшш… Черно-белая картинка. Светлые старые обои, местами пожелтевшие. Пусто в холодильнике. – Ба-буш-ка-аа!!!
– Нет там ничего! – Шаркая ногами в толстых вязанных зимних носках по самые щиколотки, появилась на пороге кухни бабушка, поправляя цветастый халат и такой же цветастый платок на голове. – Чего орешь-то?!
– Проверяю, жива ты или нет, – улыбнулась Бессонова смеющимися глазами. Поразительно контрастировала она со всем в квартире. Казалось, ее зеленые глаза, светящиеся огнем, ее взгляд с прищуром и заражающая светлая улыбка – единственное живое здесь. – А то мало ли.
– Все мечтаешь, когда я помру.
– А ты мечтаешь, когда я съеду, – хихикнула девушка и обняла бабушку. – Да ну ладно тебе, ба. Скоро в Москву поедем. Вот учебу закончу – и уедем. И кота с собой возьмем.
– В Москву… – хмыкнула бабушка, но из объятий не вырвалась. Даже не попыталась. – Заканчивала бы ты ногами махать! Работать надо! Вот так жизнь жить! На благо народа. Для общества. Как мы жили.
– Да ну ба, я не ногами машу. Это балет. Высокое искусство. А я – артистка балета. Ну, будущая, правда, но, между прочим, лучшая на курсе, – улыбнулась Бессонова. – Окончу с отличием – поедем в столицу. Заживем! – Чмокнула она бабушку в щечку. – Все. Я сейчас картошки начищу, будем есть.
– Дети-дети… – вздохнула женщина и прошаркала к сумке. – В Москву она поедет. В бауле твоем, картошка-то? Ступай, руки мой. Сама почищу. Спала опять весь день, сил никаких. Старость… Стыд и срам…
– Там-там. – Проплыла на носочках мимо родственницы Бессонова и нырнула в ванную. – Ба, ты всю жизнь достойно трудилась. Имеешь право спать!
– Не имею, пока тебя на ноги не поставлю, – извлекая из сумки сначала пуанты, а затем мешок с картошкой, проговорила бабушка. – Господи, до чего дожили? В одной сумке с «пальцами» овощи таскаем. Высокое искусство – с продуктом питания! Низменно-бытовое – с культурой! Стыд и срам!
– Ба, я на ногах и так нормально стою. Крепче и выше всех! – Усмехнулась Бессонова. Вытерев руки о темные мешковатые штаны и белую футболку, она вновь появилась на кухне. – А тебе твоя учительская голова и на пенсии покоя не дает! «Низменно-бытовое – с культурой!» – Передразнила она с улыбкой бабушку, ущипнув ее за щечку. – Так бывает. Такова летопись!
– Тьфу на такую летопись! – Схватив мешок за углы, родственница сгрузила картошку в раковину. – Девка картошку в одной сумке с «пальцами» таскает! В ресторанах должна питаться! С кавалерами! А не тяжести таскать! Вот где они, кавалеры твои? Девка-то ты складная! Красивая! Глазища вон какие! – Тепло улыбнулась бабушка. – Вся в меня!
– В кого же еще? Да ну, ба, я служу балету. На другие глупости у меня времени нет. – Бессонова собрала темные волосы в короткий хвостик, стянув их красной резинкой. Пододвинула стул и уселась у раковины. – Сейчас новое время. Многие уехали. Надо ловить момент и карьеру строить. Понимаешь? А семья – она никуда не денется.
– Поколение, – усевшись рядом, протянула бабушка. – Мы в ваше время…
– Да ну ба, сейчас не ваше время, – срезая кожуру с картошки, мягко проговорила девушка. – Вот мне 20 лет. Я сейчас замуж выйду и рожу… А потом чего? Кроме того, как танцевать, ничего же не умею.
– Вот я и говорила, – опустив голову, ответила бабушка. – Надо нормальную профессию искать. Нормальную! Мать твоя тоже всю жизнь танцевала. И отец. И чего?
– Да ну ба, у них же другая ситуация! Ну, чего ты…
– «Да ну Ба, да ну Ба!» – Передразнила бабушка. – Я вон… тоже танцевать хотела, – неожиданно проговорила она, снимая платок и роняя на плечо седую косу.
– Ну. И чего не пошла? – Застыла с ножом Бессонова.
– Ничего. Мать не пустила.
– Тьфу!
– Что – тьфу? – Обиженно уставилась на внучку бабушка. – Это ты вон, захотела – пошла танцевать. Захотела гулять – пошла. А в наше время родительское слово законом было! Нет, значит, нет! И правильно! Ответственными выросли.
– И несчастными…
– Нормальными. Нормальными! И браки у нас крепкие были.
– Ну да, потому что развестись боялись. Позор! – Прогорланила Бессонова, улыбнувшись. – Бьет – значит, любит. Ладно, ба! Своя у тебя правда. Но я так не хочу. Я балет люблю. Больше жизни люблю! И танцевать хочу! И буду! На лучших сценах! Веришь?
– Ну…
– Да ну ба! – Заливисто рассмеялась девушка, брызнув в бабушку водой. – Ну, неужели не надоело? Здесь же сонно! Часы эти, кот этот, старый, страшный. Неужели не хочется уехать? И никогда не хотелось? В этом доме жизнь кипела, ба! Когда родители… – Она сглотнула. – Когда они были… А сейчас что? Страшно сейчас тут! Да ну ба, а жизнь одна-одинешенька. Какая разница, в какое время жить, если сердце у тебя огненное? И мечта есть, одна, но какая! И ведь знаешь – можешь! Все можешь. Надо просто до конца довести! Правда ведь, ба…?
Бабушка не ответила, лишь взгляд отвела в сторону, тяжело вздохнув. И правда – надоело. Уныние. Серость. Старость. Постоянно ноющие колени. Никогда не думала, что они будут так болеть, всегда казалось, что молодость – это навсегда. Но жизнь пролетела, как короткое лето. Раз – и нет. В волосах появилась седина, дети выросли, а потом… Потом ушли из жизни. Сначала старшая, затем младшая дочери. Одна за другой. Не то что старость – смерть будто стала ближе. Одно держало – внучка! Вот она, напротив. Наивная. Абсолютно неготовая к суровой жизни девочка с большим сердцем. Что ей сказать? Будет трудно? Она знает. Мудрая не по годам. Что впереди много испытаний? И это знает. Все она знает. Но страшно за нее, за кровинушку! Чертовски похожа на младшую дочь! Тот же взгляд. Та же ямочка на подбородке. Даже ее это противное «Да ну ба» – и то – от матери. Не простит себе, если не убережет. Одна радость в жизни. Но как…? В такое-то время, уберечь…? Она же ребенок совсем…
– Ба…? – Опустив голову и заглядывая бабушке в глаза, спросила Бессонова. – Ба-бу-ля…
– Тьфу на тебя! – С улыбкой отмахнулась бабушка. – Есть-то будем сегодня? Отряд бесформенных.
– Да ну… бабушка! – Краснея, отпрянула девушка, округлив глаза.
– Чего – бабушка? Нет же ничего! – Ткнула женщина внучке в футболку ножом, хохотнув. – Детей кормить чем будешь, когда родишь?
– Да Ба! Я… я… Хватит уже! Чего началось-то?! Ааа! – Возмущенно воскликнула Бессонова, размахивая ножом в руке. – Я это… Придумаю что-то! Я, это… Да какие дети вообще?! Чего ты, а?!
– Ладно, не серчай, – утерла пот со лба бабушка. – Ставь кастрюлю на плиту, моя березка! И нож положи.
– Бабушка! – Вскочила Бессонова и, схватив кастрюлю, с грохотом водрузила ее на плиту. – Ммм… Отсырели твои спички! – Выбросила она в мусорное ведро уже бесполезный коробок. – Пойду схожу.
– «Во поле березка стояла…»
– Да ну, это безобразие какое-то! – Схватив куртку, Бессонова яростно выскочила из квартиры, хлопнув дверью.
***
Перепрыгивая через одну ступень, она сбежала к выходу из пахнущего сыростью, темного подъезда. Лампочек здесь, похоже, не водилось никогда. Натянув капюшон на голову, Бессонова толкнула входную дверь и лоб в лоб столкнулась с входившей соседкой.
– О, Боже, Бессонова! – Ксения присела на землю, потирая ушибленную голову. – Куда же ты летишь, окаянная?!
– За спичками. – Пожала плечами девушка, выглядывая из подъезда. Дождь хлестал – будь здоров, а небо – темное-темное. Заволокло. Ну, пусть хотя бы чутка остановится. – Больно…? – Склонилась она к соседке.
– Руки убери! – Прошипела Ксения. – Мало того что место чужое занимаешь, так еще и летаешь, как угорелая. Окаянная – слов нет.
– Ааа! – Усмехнулась Бессонова, сложив руки на груди. – А я все спросить хотела у тебя, Адамович. Почему у тебя всегда вот так? Вот все у тебя виноваты. Родители – наверное, потому, что контролируют. Я – якобы место твое занимаю в балетном училище. Мое место – у станка, поняла? Я его своим трудом занимаю. Хочешь забрать – забирай. Кто мешает?
– Поговори мне еще! – Поднявшись и отряхнув джинсы, Ксения зашагала вверх по лестнице. – Окаянная.
– Да ну… Ну вот. – Взмахнула руками Бессонова. – Ксеня! Ксюш! Ну я не то хотела сказать! Ксюша!
– Иди к черту!
Бессонова нервно выдохнула. Да ну правда, не хотела же. Они знали друг друга с детства. С самого-самого. С игр в песочнице. Выросли в одном дворе. Учились в одном классе. Потом вместе поступили в хореографическое училище. Бессонова всегда была первой, Адамович – второй. Везде. В песочнице, где вокруг нее собирались дети, а Ксюшу почему-то никто не хотел никуда принимать. Тогда она заступалась за нее и тащила играть. Но Адамович не приживалась ни в одной компании. Волчонок-одиночка, вечно насупленная. Рассказывали, что семья у нее хоть и полная, но достаточно конфликтная. Мать занята своей карьерой, отец – работой и бутылкой. Никакой заботы и внимания ребенку не доставалось. Потом была школа, где они сидели за одной партой, потому что с Ксюшей больше никто садиться не хотел. Почему – необъяснимо. Потом – балетное училище. Бессонова была готова поклясться, что танцевали они одинаково, но на первых ролях всегда была она, а не Ксения. Та надрывалась, стирала ноги в кровь, но преподавателей это не убеждало. Однажды в сердцах Адамович пожелала Бессоновой смерти, страшной и мучительной. Но она не поверила. Не верила, что можно такое желать. Бессонова видела в соседке забитого человека, которому не хватало любви. Не хватало ласки, заботы, она не верила, что Ксения настолько злая. В ее, Бессоновой, понимании, любого человека нужно было любить. Абсолютно любого. Любое холодное сердце можно растопить. Нужно было искать хорошее. Нужно было ласкать, как котенка. Тогда добро выплывет. Зло же… порождает только зло. Нельзя жить в злобе. Нельзя жить в ненависти. Обиде. Как бы трудно не было.
Виновато вздохнув, девушка открыла дверь подъезда. Да ну вырвалось! Да ну обидно же! Ничье она место не занимает! Надо просто с ней поговорить. По душам. И все будет хорошо.
С улыбкой взглянув в серое небо, Бессонова выскочила из подъезда и побежала к магазину, подскакивая и задорно вскрикивая от догонявших ее дождевых капель.
***
Год 2010.
Андрей вышел из такси и присел на ступеньки у своего подъезда. На город уже опустились сумерки. Разговор решили продолжить через пару дней: у Садыковой появились срочные дела. Впечатление она произвела приятное, с ней хотелось разговаривать, и Могучих решил во чтобы то ни стало завершить это дело. Раскопать правду, хотя было видно, что беседа дается адвокату с трудом. В голове засела ее фраза: "Если есть Господь… За что он так с нами…?"
Андрей извлек из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой и закурил, любуясь почти ушедшим за горизонт солнцем. Красивый вышел день, дождь так и не пошел. А любовался ли он так природой в детстве? Тогда, в 90-х, Андрей был еще ребенком. Никакие проблемы общества его не заботили. А где-то совсем рядом кипела жизнь. Ну и… ломались судьбы. В большей степени. А в большей ли? Может быть, Середкин прав? Каждый сам выбирает свою дорогу. А как быть тем, кто изначально родился без особого выбора? Вот нет путей, и все тут! Ни денег, ни возможностей! Ни способностей! Разные бывают обстоятельства…
— Здравствуйте, товарищ! — Неожиданно приземлилась рядом с ним девушка в синих джинсах, сиреневой футболке под кожаной курткой, с сумкой через плечо. От удивления Могучих чуть сигарету не выронил. — Угостите даму сигаретой?
— Да ради бога. — Протянул пачку Андрей, внимательно разглядывая незнакомку. Русые волосы, соломенного цвета, убранные в хвост. Ярко выраженный, выдающийся вперед подбородок, как изюминка, и голубые-голубые глаза, большие, почти навыкат. Приятная. Не красотка, но что-то в ней определенно притягивало. С неба что ли свалилась? Бывает же!
— Чего, интересно? — Заметив его наблюдение, сдержанно улыбнулась девушка и закурила, возвращая Андрею пачку. — Благодарю! Внешность — это что? Ничего. Телу не внешность нужна, телу нужна любовь. Правильно говорю?
— Ага, — кивнул Могучих, не в состоянии отвести взгляда. — А вы…
— Да я чисто закурить, — рассмеялась девушка, поправляя сумку. — А чего сидим, скучаем в одиночестве? Хотите выпить, прекрасный незнакомец?
— Нет, — хмыкнул Андрей. — Я не пью. Я не такой.
— Мать честная! — Цокнула язычком незнакомка. — И как жить? Вот так хотелось напиться! День тяжелый. А кавалер отказывает. Вот жизнь пошла! А хотите чаю, молодой человек?
— Вы меня уже к себе зовете? — Рассмеялся Андрей. — Я помолвлен.
— Да, и поэтому сидите один, курите у подъезда… Жена-то похоже совсем не ждет, ой, — с издевкой протянула девушка. — Тут место красивое есть недалеко, на природе, можем там сесть, поболтать. Дюже поговорить хочется, товарищ! Да не с кем.
— Есть такое, — поднялся на ноги Могучих. — Ну, ведите. Зовут-то вас как?
— А это так важно? — В шутку прикрыла лицо ладонью девушка, оставив щель для глаз. — Хорошо. Куликова моя фамилия. Идемте, товарищ!
***
Красивым местом оказался самый обычный двор. Андрей удивился, когда Куликова уселась на ржавые, скрипучие качели. Парень взглянул на дом в сумерках — девятиэтажная «панелька», каких по стране тьма. Хороший, ухоженный двор, современный. Футбольное поле. Симпатичные скамейки. Газон. Ели. Все по стандартам. В «панельке» где-то горел свет: люди еще не спали, на верхних этажах кто-то горланил песню.
— Оп! — Извлекла из сумки бутылку портвейна девушка. — Я помню. Я помню, ты не пьешь. Я выпью сама.
— Это и есть твое красивое место? — Хмыкнул Могучих, подойдя сбоку и раскачивая качели.
— Ну да, а чем тебе не красивое? Знаешь, как здесь было пару лет назад, в 90-е? — Куликова открыла бутылку. — Вот этих прибамбасов не было. Скамейки каменные, площадка заасфальтированная, пару деревьев и все. Голая земля практически. Твое здоровье. — Она хлебнула прямо из горла. — Хорошо пошло! Забор у детдома был металлический.Сетка. — Кивнула на бетонное ограждение Куликова. — Детвора спокойно туда лазила, в «Казаков-разбойников» играла. Я отсюда родом. Недавно в город вернулась. Уезжала, а тянуло назад, душа была неспокойна.
— Так, вы пейте, но не увлекайтесь, — кивнул на бутылку Андрей. — Я тебя домой не потащу, поняла меня? Я, между прочим, почти женат.
— Господи, какая тоска! Женат! И где она, жена твоя…?
— Это тебя не касается.
— Ой, а! — Улыбнулась Куликова. — Ладно, не обижайся! Обида — это же слабость! А сила, в чем?
— Не знаю! — Раздраженно ответил Могучих. Уже не совсем трезвая девушка начинала его утомлять. Сколько ей лет? На вид примерно тридцать пять. Ни семьи, ни детей, пьет портвейн ночью в компании незнакомого мужчины. Надо еще что-то объяснять? Приятная, да, но… — Давай я вызову тебе такси.
— …Просто говорят — в правде, но это же неправда, — будто не слыша его, проговорила вслух Куликова, глядя в одну точку. — Я в 90-х девчонку «штопала», еще на заре карьеры, в юности. Подобрали вот в этой самой арке. — Кивнула девушка на темный проем вдали. — Что с ней делали — страшно подумать. Мешок с костями, а ведь ребенок совсем. Лет 20. Почти все переломано. Все. Когда привезли в больницу, она еще дышала. В сознании была. То есть все чувствовала. И вот мне, девочке, смотрит в глаза этот ребенок, а глаза такие красивые-красивые. Зеленые, живые. А я понимаю, что не жилец она. Вот-вот умрет. Тогда как правда-то в жизни может быть силой? Какая может быть справедливость? В чем суть-то вообще?
— Все в жизни бывает, — устало зевнул Андрей. Вести разговоры не было никаких сил. — Жизнь вообще несправедлива. Погоди! — Внезапно осекся он. — А имя ее помнишь? Фамилию?
— Нет, конечно, ты что? — Устало улыбнулась Куликова, взяв его за руку. — Это так давно было. А нет, погоди. Ой, Рита! Точно, Рита! Фамилии не помню. А что?
— Да нет, ничего. А чего вернуться решила? В город.
— Личные обстоятельства, — поднялась на ноги Куликова. — Поехали!
— Куда? — Андрей опешил.
— Ко мне.
— Ха-ха, вот так? Тебе не говорили, что ты странная?
— Говорили. И до сих пор говорят. Ты едешь, нет?
— Нет, прости, я почти женат, — поклонился Могучих. — Было приятно познакомиться. Пока!
— Ну, пока! — Махнула рукой уходящему парню Куликова. Постепенно его силуэт скрылся в той самой арке. Безотрывно глядя в ее темноту, девушка вновь взяла в руки портвейн и одним заходом осушила оставшуюся половину бутылки.
– Ждите. Я за врачом. – Санитар, аккуратно положив девушку на операционный стол в едва освещаемой, холодной реанимации, вышел, громко хлопнув дверью. Они остались вдвоем. Совсем юная стажерка и умирающая девочка. Ровесницы.
Стажерка поднялась с кушетки и тихо подошла к столу на ватных ногах. Боже! Господи, что же с ней делали…? Лицо – один сплошной синяк. На белой футболке – кровоподтеки, где-то торчат кости. Местами порванные джинсы со следами крови. Она дышит, она в сознании… Нервно, часто сглатывает, содрогаясь от боли… Но дышит! Она же все чувствует… Господи, она же все чувствует!
Стажерка смачивает марлевую повязку в раковине. С потолка местами капает вода: на улице дождь. Она подходит к девушке и аккуратно смачивает ей губы. Та закрывает глаза и просит еще. Дает еще. – Больно… – Тише, тише… – Мягко гладит ее по лицу стажерка. Руки дрожат. – Сейчас врач придет… И все будет хорошо… Потерпите… Пожалуйста, потерпите, я прошу вас… Я рядом… Я здесь… – Голос дрожит, вырывается лишь шепот. – Мне… больно… Так больно! – Отрывисто шепчет девушка и вдруг поворачивает голову к стажерке, взглянув прямо в глаза. Такие красивые, большие-большие! Зеленые… И шепчет, быстро-быстро, будто боясь не успеть. – У вас ведь есть лекарства, сделайте что-нибудь, пожалуйста, я вас прошу, я так жить хочу, пожалуйста! Я ни в чем не виновата, пожалуйста! Пожалуйста, прошу! – Я… Сейчас врач придет и все сделает, я не могу, я не знаю, честно… – Растерянно шепчет стажерка. – Он сейчас придет. – Угу. – Так же громко и часто дыша, говорит девушка и отворачивается. – Тогда просто будьте рядом. Не уходите, ладно? Угу. Хорошо? Не уходите, пожалуйста. Не уходите, прошу вас. Пожалуйста. – Да, конечно… Врача нет. Проходит один час, второй. Голова становится тяжелой, но она стоит рядом. Временами смачивает повязку и протирает губы. Держит за руки. Они не спят – юная стажерка в свою первую смену и переломанная девушка. Ни минуты. Девушка, превозмогая страшную боль, тяжело дышит. Стажерка старается не плакать от бессилия… Она… не может ничего сделать. Так они и провожают эту ночь. В темной и холодной операционной. В темном и холодном октябре 95-го года. – Отошла! – Врывается в операционную врач, подскочив к столу. – Ассистент! Быстро сюда! А вы покиньте операционную! Рано вам пока на такое смотреть. На дрожащих ногах стажерка, пропустив ассистента, выходит в пустой, почти утренний коридор больницы. Почти светает… Поежившись от утренней прохлады, девушка уже поворачивается к выходу и вдруг испуганно вздрагивает, когда пустынный коридор разрывает душераздирающий крик из операционной. «Мама!!! Мамочка!!! Ааа!!!»
***
Проснулся Могучих от нещадно светивших в лицо солнечных лучей и не сразу понял, где находится. Вроде кровать, но вроде не его. Вроде знакомый запах, но голова болела так сильно, что невозможно было разобрать: дома или нет? Пошарил рукой в поисках брюк — не нашел… Более того, чуть не свалился с дивана (так, это диван, а не кровать). Телефон? А вот и он. Ну, хоть так. Продрав глаза, Андрей взглянул на экран: два пропущенных и сообщение. Все от Садыковой. Откашлявшись, Могучих набрал номер.— Доброе утро…
– Доброе утро…
