скачать книгу бесплатно
Одну минуточку, я всё-таки скажу два слова об Абраме. Во-первых, в этом доме он живёт с тридцатого года и старые соседи ещё помнят погибшую в гетто мадам Полторак, а во-вторых, почему бы не рассказать о новом придурковато честном Шеллином отце?
Вам не нравится такое словосочетание? А как я могу сказать иначе?
Представьте себе: Одесса, 1947 год. Карточная система. Абрам – предводитель дворянства: парторг и председатель цеховой комиссии по распределению шмотья – кому костюм, сапоги, туфли…
И этот видный жених приносит в приданое простреленную шинель и, пардон, рваные кальсоны.
– Абрам, – говорит ему Шеллина мама, – на тебя же стыдно смотреть. Возьми себе что-нибудь из промтоваров.
– Не могу. Мне должен дать райком.
По-моему, можно не продолжать. И так всё ясно. Райком к первомайскому празднику выделил ему галоши, и Абрам горд был оказанной ему честью, хотя и получил среди друзей прозвище «Шая-патриот»…
* * *
Оставим в стороне большую политику. Самое время говорить о любви.
Наша история началась с того, что однажды к Шеллиной маме якобы за постным маслом зашла живущая на втором этаже мадам Симэс.
Почему её называли мадам Симэс – никто не знает. Ей больше подходило бы обращение «леди». Но так с довоенных лет во дворе принято обращаться к женщинам: мадам Полторак, мадам Симэс, мадам Кац…
Походив вокруг да около, мадам Симэс вспомнила, зачем она на самом деле зашла:
– Славочка, у меня к тебе есть дело. У моего Миши есть для Шеллы чудесный парень, скромный, воспитанный…
– Шелла и так не обделена вниманием, – навострив уши, отвечает Слава Львовна. – А кто его родители?
Дальше выяснилось, что его зовут Изя и в свои двадцать три года он отличился при подавлении фашистского путча в Венгрии, во время которого ему камнем разбили голову. Сам Янош Кадар, когда Изя лежал в госпитале, пожал ему руку. Быть может, ему даже дадут или уже дали медаль «За взятие Будапешта».
– Но это же медаль за войну, – удивилась Слава Львовна.
– Какое это имеет значение? Там Будапешт – тут Будапешт. Если надо дать медаль и другой нету – дадут ту, что есть.
Дети познакомились романтично и как бы случайно. Изя пришёл к Мише смотреть на пролетающий над Одессой спутник, а Шелла к этому часу тоже вышла на улицу. И хотя время пролёта спутника сообщалось в газетах заранее, народ на всякий случай выходил на улицу загодя – мало ли когда ему вздумается пролететь.
Дальше всё было как в кино. Выберите любое, какое вам нравится, и смотрите – это про наших детей.
И в завершение «случайной» уличной встречи второго мая в шикарной двадцатиметровой комнате (три восемьдесят потолок, лепка, паркет) была отгрохана та-а-кая свадьба, какой двор не видывал уже сто лет.
Но до того Слава Львовна проделала поистине ювелирную работу. Укоротив на полметра туалет и кухню, она из крошечного коридора вылепила для новобрачных четырёхметровую дюймовочку, в которой разместились диван с тумбочкой и заветная для каждого смертного дверь. И хотя родителям Шеллы, для того чтобы ночью попасть в туалет, предстояло на цыпочках прокрадываться через спальню детей, подобные неудобства не преградили дорогу семейному счастью: не все молодожёны могут похвастаться диваном в изолированной комнате и возможностью обсудить без свидетелей мировые проблемы. В том числе интимные. С глазу на глаз.
Какие только чудеса не происходят на свадьбах! Изина мама оказалась – кем вы думаете? Нет, вы никогда не догадаетесь – родной сестрой Эни Тенинбаум. И Ося, естественно, двоюродным братом Изи. Такое происходит только в кино, но в жизни… Уехать из Ташкента в сорок пятом, четырнадцать лет не видеться и встретиться на Маразлиевской! В такой день!
– Я не знаю, за что мы пьём?! Где брачное свидетельство?! Нас дурят! – куражился Ося, взяв на себя роль тамады.
– Вот оно! Вот! – Слава Львовна вынула из своей сумочки свидетельство, как кадилом, помахала над столом и протянула гостям. – Любуйтесь.
– Дайте сюда! Я им не верю! – вопил Ося, ожидая долго передаваемый документ. – Так, так, всё хорошо… Фамилия невесты после свадьбы…
Он впился в брачное свидетельство и прочёл по слогам: «Вайн-хер».
– Что такое?! – Ося выпучил изумлённо глаза и завизжал: «Братцы, нас облапошили!»
– Ты плохо читаешь, – перебил его Миша, вырывая свидетельство о браке, – Париквайн.
– Верните деньги! – вошёл в раж Ося. – Шулера! Брачные аферисты!
– Что вы мне голову морочите! Дайте сюда, – разгорячился Абрам Семёнович, надевая очки и беря в руки брачное свидетельство. – Так… больше им не наливайте! Фамилия после свадьбы: «Шелла Парикмахер».
Стол грохнул от хохота, и с лёгкой руки Абрама Семёновича друзья ещё долго величали Шеллу не иначе как Шеллапарикмахер.
– Славочка, ты прекрасно выглядишь. А Шелла – просто куколка, – подсела Эня к молодой тёще. – Я её не узнаю, как она выросла. Послушай, – объявила она громко от избытка нахлынувших на неё чувств, – у нас на одиннадцатой станции шикарная дача. Я была бы не против, чтобы дети пожили у нас летом пару недель… Так и скажи Шелле: «Эня ждёт тебя летом на даче».
* * *
Дачный сезон в Одессе – сезон закруток.
Центр города смещается за Пироговскую. Консервный и сельскохозяйственный институты, зелентрест, а затем дачи, дачи, дачи, нескончаемые дачи по обе стороны петляющей над морем большефонтанской дороги, по которой короткими перебежками продвигается от станции к станции восемнадцатый трамвай.
Для любителей морских ванн, конечно, есть «Ланжерон» – чуть ли не единственный в сердце города пляж, но, чтобы занять место на песке, надо появиться в восемь, ну, не позже полдевятого, и затем, как в Мавзолее, – очередь, чтобы войти в воду, постояли несколько памятных минут – и очередь, чтобы выйти.
«Ланжерон» для «бедных». Настоящие пляжи (для избранных), если стоять лицом к Турции, правее… Заводские водные станции, любительские причалы, закрытые пляжи санаториев и домов отдыха, труднодоступный монастырский пляж, где, говорят, загорают обнажённые (есть счастливые очевидцы!) юные монашки…
О, монашки…
– Рафаил Абрамович, не увлекайтесь.
– Кто это?
– Отец твоего отца.
– Всё, всё, понял… Никаких монашек.
– Прекрати фамильярничать.
– Но нас же никто не слышит.
– Именно поэтому я с тобой разговариваю. Ты, конечно, не Моисей, и я не могу тебе доверить вывод евреев из России, но я должен предупредить: Тенинбауму не место в твоём рассказе.
– Но почему?
– С Иосифом Баумовым я разберусь сам.
– Ты и это знаешь?
– Иначе я не был бы тем, кто есть. Я не желаю слышать больше его имя.
– Но позволь мне хотя бы вывезти Шеллу на дачу, а потом вернуть её на Маразлиевскую.
– Только не увлекайся – тебя заносит не туда, куда надо.
– Слушаюсь, Царь мой…
Итак, вернёмся к нашим баранам. В сложившейся ситуации я постараюсь быть краток. Насколько позволит живущий своей жизнью язык.
После нескольких настойчивых приглашений молодожёны выехали в начале августа на Тенинбаумовскую дачу.
К этому времени под воздействием ультрафиолетовых лучей у Шеллы преждевременно начал набухать живот, и по совету мамы – «Нажимай на свежую фрукту: в ней есть кальций» – Шелла, к радости обеих заинтересованных сторон, «сидела» на персиках, абрикосах и чёрной смородине.
Что бы ни говорили, а Ося ей нравился. Её веселили его многочисленные анекдоты, розыгрыши и шутки, а историю об уценённых яйцах она слышала многократно, всякий раз выдавливая сквозь смех: «И он поверил?»
– Ну да, я ему говорю, яйца потому и дешёвые, что они уценённые – без желтка. Быстро пойди и обменяй.
– И он начал их бить? – хохотала она, представляя себе наивного покупателя, который, дабы удостовериться в правдивости Осиных слов, поочерёдно принялся разбивать одно яйцо за другим.
Привыкнув к Осиным шуткам, Шелла не обиделась на неуместно прозвучавшее предложение нового родственника: «Может, трахнемся?» – ответила игриво, как и подобает свободной от комплексов женщине.
– Только с позволения Парикмахера.
Душой и телом она была предана мужу, но ей, как и всякой женщине, нравился лёгкий флирт, и как ни в чём не бывало она раззадоривала братьев, заставляя одного ревновать, другого – надеяться. Изя сердился, и Шелла его успокаивала: «Ты ничего не понимаешь в жизни. Настоящая женщина должна нравиться мужчинам!»
– Ты хоть думаешь, о чём говоришь? Замужняя женщина должна вызывать чувство, после которого у нормального мужика стоит хвост трубой?
– А что в этом дурного? А же тебе не изменяю?! Это всего лишь игра. И-г-р-а, – для убедительности по буквам повторила она коварное слово и, подразнивая его, кокетливо высунула кончик языка.
Изя смирился: Шелла в том положении, что её нельзя волновать. К тому же, – уговаривал он себя, оправдывая поражение в словесной дуэли, – все женщины одинаковы и любят покрасоваться. Флирт с родственником на его глазах безопасен.
Редко, но иногда и от тёщи бывает толк. Слава Львовна доходчиво объяснила дочери, что нечего попусту дразнить мужа – подобные шутки зачастую заканчиваются разводом. Шелла успокоилась. Её, правда, поразил разговор братьев, случившийся в конце августа, затеянный Осей:
– Этот негодяй, – Ося возмущённо говорил о соседе по даче, – без моего согласия присоединился к нашей трубе. Тогда я взял человека, раскрутил тройник, кинул в его трубу гайку и закрутил обратно. Бараб бегает туда-сюда, ничего не может понять. Трубы целы, прокладки, кран тоже – у меня вода есть, а у него нет. Только сейчас он догадался открутить тройник и нашёл гайку. «Как она сюда попала?» – удивлённо спросил он, а я с недоумением ответил: «Видимо, засосало».
– Не понимаю, чего ты добился, – возразил Изя, – на три месяца нашкодил, но вода всё-таки у него появилась. Не лучше было бы по-мужски напхать ему, когда увидел, что он к тебе подключился.
– Но это же Бараб-Тарле!
– Ну и что? Хоть Папа Римский.
– Как ну и что? Он же завотделом! Лауреат Государственной премии!
– Извини меня, но ты поц! По-твоему, лучше мелко напакостить и от удовольствия потирать в тиши спальни руки или ответить один раз, но по-мужски?!
Братья разругались, и Шелла, выслушав доводы мужа, согласилась: не по-мужски как-то, подумав про себя, что Изя злится на Осю из-за её невинного заигрывания. Не надо было ей кокетничать.
Конфликт, наверно, уладился быстро, но в ближайший выходной Парикмахеры вернулись на Маразлиевскую, а вскоре произошло ужасающее событие, разогревшее тлеющие угли. Тенинбаум купил себе новый паспорт. Отбросив первую часть фамилии и добавив «ов» ко второй, с записью «русский» в графе национальность, Баумов почувствовал себя другим человеком. Особенно когда возвысился до начальника сектора. Изя, встретив брата на улице, пошутил с укоризной:
– Ты недостаточно себя обрезал – Умов звучит солиднее.
– Тебе пора, братец, пойти по моим стопам, – огрызнулся Ося. – Херов, – похлопал он его по плечу, – звучит лучше, чем Парикмахер.
Только, умоляю вас, не надо, услышав непристойные речи, хвататься за сердце и глотать валидол. Ничего страшного не произошло, если по паспорту стало на одного русского больше и на одного еврея меньше. Первые ничего не приобрели, а вторые не так много и потеряли. Так из-за чего же сыр-бор?
История любви, по-моему, не удалась. Прямо как в известных стихах: «Оптимистически начало – пессимистически конец».
Но я ведь не виноват, в руках моих фотокамера – бац, и как в жизни: из одного глаза выкатилась слеза, из другого – лучится смех.
Хотите, я расскажу вам что-нибудь повеселее? Историю любви проститутки и… ладно, сделаем перерыв, я вижу, от любви вы устали.
Тогда футбол. Равнодушным он никого не оставит. В детстве прикоснулся ногой к мячу и получил укол в сердце – инвалид на всю жизнь, футболоман в лучшем случае.
* * *
Я не хожу на футбол. Я давно уже не хожу на футбол, потому что это невыносимо для моего сердца – ходить на этот футбол. На что угодно, только не на «Черноморец».
Но когда я был молод, когда сердце моё вздрагивало от полуторачасового гула, волнами накатывавшегося на Маразлиевскую и таинством своим влекущего к стадиону, когда за пятнадцать минут до конца игры открывали ворота и мы вбегали на стадион, дабы прикоснуться к волшебству, этот гул издававшему, когда перед следующей игрой вереницей выстаивали перед воротами: «Дяденька, возьмите меня с собой», – потом, крепко держась за протянутую руку, счастливо шагали до проходной, где сверхбдительные физиономисты-билетёрши чётко отсекали новоявленных родственников, не оставляя другого выхода: спружиненное выжидание ягуара, и как только расслабится страж порядка – бросок через пиками ощетинившийся забор; вот тогда – футбол!!!
Господи! Я никогда не прощу им тот проигранный липецкому «Металлургу» матч.
Открытие сезона. Мы и дебютанты – какой-то Липецк, которого и на карте футбольной нет. Где этот Липецк? Где?! Мы их сожрём с потрохами и даже не будем запивать. Боже! Что они сделали со мной?! Как?! Как они могли проиграть?! 0:1. Кому?! Липецку… Кому?! На своем поле! Первый матч сезона.
О-о! Они медленно пьют мою кровь, они специально, да-да, специально проиграли этот вонючий матч, чтобы по капле цедить мою кровь. Господи, за что ты обрёк меня любить эту команду?
Молчаливая многотысячная толпа медленно рассасывается по примыкающим к парку улицам, втягиваясь в грустный, как после похорон, город.
Я иду домой и глотаю слёзы.
Жора. У нас есть Жора, который возьмёт любой мяч, который Яшину и не снился. Только надо ему бить в угол. В самый дальний от него угол. В девятку. Под перекладину. Все, кто не знает, так и делают. И Жора оставляет их с носом.
Только ради бога, заклинаю вас, ради бога, не бейте ему метров с сорока, несильно и между ногами. Когда нужно просто стать на колено и аккуратно взять в руки катящийся к тебе мяч – Жора не может. Он профессор и такие мячи не принимает. Только между ногами. Это же надо?! В самой важной, решающей игре сезона – с «мобутовцами»[2 - Полковник Мобуту, организатор военного мятежа в Конго (сентябрь 1960-го). Болельщики «Черноморца» называли болельщиков одесского СКА «мобутовцами»; те именовали «Черноморец» «утопленником».]. Конечно, всё уже кончено. И плакала по нам высшая лига, и я вместе с ней.
Так оно и было бы, если бы Бог не сжалился надо мной и не послал нам Колдака. Как он поймал тот мяч! При счете 1:1 защитник «Труда» поверху посылает мяч своему вратарю, и Толик, высоко задрав ногу, мягко ловит высоко летящий мяч, аккуратно опускает его на землю, не торопясь, делает два шага вдоль линии штрафной и… щёчкой – получите!
Если бы не сердце, я клянусь вам, если бы у него не схватило сердце, он попал бы в сборную Союза, а вместе с Лобаном[3 - Валерий Лобановский.] это была бы такая команда, которая бы всей хвалёной Москве сделала вырванные годы.
– Лобан!
– Балерина! Майя Плисецкая!
Может, кого-то эта кличка обижала, мне – нравилась. То, что делал Лобан, – это было море удовольствия. Это был танец маленьких лебедей, нет-нет, танец кобры, когда защитники, заворожено повторяя искусные колебания его корпуса, рассыпались в разные стороны, а он, колдун, виртуоз, чародей, с приклеенным к его ноге мячом, играючи входил в штрафную.
Лобан был мужик. Он забил десять голов за сезон, но он не вышел на поле делать золото Киеву, из которого его «попросили», в тот последний, решающий для «Динамо» матч: «Черноморец» – «Торпедо».
Какой красавец забил нам Стрельцов на пятнадцатой минуте! Принял мяч на грудь и, не дав опуститься, мощно – под перекладину.
А гол Ленёва на сороковой?! В девятку, с сорока метров.
Но между этими двумя, перечеркнувшими надежды «Динамо» ударами стрельнул Канева, и Кавазашвили с испугу уронил мяч на ногу набежавшему Саку…
Нет, я не возражаю, чтобы они проигрывали, спорт есть спорт. Но пусть они не пьют стаканами мою кровь!
