скачать книгу бесплатно
– Вот в этом самом. Что, повезло тебе, малыш?
Подняв вентиляционную крышку, он исчезает.
Я поскорее встаю на четвереньки.
– Август!
– Ну что тебе? – доносится из темноты.
– Здесь есть лестница?
– Нет, прыгай так.
Повиснув на кончиках пальцев, я наконец разжимаю их и обрушиваюсь на пол. Меня встречает удивленное ржание.
Тонкий лучик лунного света освещает обшитые досками стены вагона. По одну сторону от меня стоят лошади, а другая отгорожена самодельной стеной.
Шагнув вперед, Август толкает дверь, которая ударяется о противоположную стену, и перед нами открывается комнатушка, залитая светом керосиновой лампы. Лампа стоит на перевернутом ящике, рядом с ней – раскладушка, на которой лежит на животе карлик и читает толстую книгу. Он примерно мой ровесник и такой же рыжий, но, в отличие от моих, его волосы в беспорядке топорщатся на макушке, словно солома, а лицо, шея и руки просто испещрены веснушками.
– Кинко! – с отвращением окликает его Август.
– Август! – с не меньшим отвращением отвечает Кинко.
– Это Якоб, – говорит Август, обходя комнатушку и проводя пальцами по наполняющим ее вещам. – Он поживет у тебя тут немного.
Я делаю шаг вперед и протягиваю ему руку:
– Здравствуйте!
Он равнодушно пожимает мне руку и переводит взгляд на Августа.
– А кто он такой?
– Его зовут Якоб.
– Я спрашиваю, не как его зовут, а кто он такой.
– Он будет работать в зверинце.
Кинко вскакивает с раскладушки.
– В зверинце? Нет уж, увольте. Я артист. Чего это я буду жить с рабочим из зверинца?
За его спиной раздается рычание – и на раскладушке появляется джек-рассел-терьер со вздыбленной на загривке шерстью.
– Я главный управляющий зверинцем и конным цирком, – медленно произносит Август. – Лишь по моей милости тебе позволено здесь спать, и лишь по моей милости весь этот вагон не забит подсобными рабочими. Собственно говоря, это дело поправимое. Между прочим, этот джентльмен – наш новый ветеринар, причем ни больше ни меньше как из Корнелла, что ставит его в моих глазах куда выше, чем тебя. Пожалуй, тебе стоит подумать о том, чтобы предложить ему свою раскладушку. – В глазах Августа пляшут отсветы керосиновой лампы, а губа подрагивает в тусклом свете.
Миг спустя он поворачивается ко мне и низко кланяется, щелкнув пятками.
– Спокойной ночи, Якоб. Надеюсь, Кинко позаботится, чтобы тебе было удобно.
Кинко бросает на него угрюмый взгляд.
Август приглаживает ладонями волосы и выходит, хлопнув дверью. Пока над нами слышатся его шаги, я таращусь на грубо отесанное дерево. А потом поворачиваюсь.
Кинко и собака глядят на меня в упор. Собака обнажает зубы и рычит.
Ночь я провожу на мятой попоне у стены – какая уж тут раскладушка? Попона к тому же еще и сырая. Кто бы ни сработал из досок эту комнатушку, особых стараний он явно не приложил: на мою попону и дождь пролился, и роса выпала.
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Руки и шея расчесаны до крови. Не знаю, то ли дело в конском волосе, то ли меня покусали блохи, да и знать не хочу. В щелях между досками видно темное ночное небо, а поезд все еще катится.
Меня разбудил сон, но подробностей не помню. Закрыв глаза, я принимаюсь копаться в отдаленных уголках памяти.
Вот мама. Она стоит во дворе в синем платье с подсолнухами и развешивает на веревке белье. Во рту у нее деревянные прищепки, на переднике тоже, а в руках простыня. Мама тихонько напевает по-польски.
Вспышка.
Я лежу на полу и глазею на свисающие надо мной груди стриптизерши. Ее коричневые соски размером с оладьи раскачиваются кругами, туда-сюда – ШЛЕП! Туда-сюда – ШЛЕП! Сперва меня охватывает возбуждение, потом угрызения совести, потом начинает тошнить.
А потом я…
߅
Глава 5
Я разнюнился как старый дурак.
Должно быть, я уснул. Готов поклясться, миг тому назад мне было двадцать три – а тут вдруг это жалкое иссохшее тело.
Я всхлипываю и вытираю дурацкие слезы, пытаясь взять себя в руки: ведь та пухленькая девушка в розовом снова здесь. Не то она снова дежурит, не то я уже окончательно потерял счет дням. Хотел бы я знать, как оно на самом деле.
А еще хотел бы припомнить, как ее зовут, но не могу. Вот что значит девяносто лет. Или девяносто три.
– Доброе утро, мистер Янковский! – приветствует меня сиделка, включая свет. Подойдя к окну, она приподнимает жалюзи и впускает в комнату солнце. – Подъем – встаем.
– А смысл? – бормочу я.
– А смысл в том, что Господь соизволил даровать вам еще один день, – отвечает она, подходя к моей кровати и нажимая кнопку на поручне. Кровать начинает жужжать. Мгновение спустя я уже не лежу, а сижу. – Кроме того, завтра вы идете в цирк.
В цирк! Стало быть, со счета я все же не сбился.
Надев на градусник одноразовый колпачок, она вставляет его мне в ухо. Так меня тычут и тормошат каждое утро. Я чувствую себя извлеченным из глубин морозильника куском мяса, про которое пока не решили, протухло оно или еще нет.
Градусник пищит, сиделка бросает одноразовый колпачок в мусорную корзину и записывает что-то в моей карте, а затем достает из шкафчика прибор для измерения давления.
– Ну что, будете завтракать в столовой – или принести вам что-нибудь сюда? – спрашивает она, обернув манжету вокруг моей руки и накачивая воздух.
– Не буду я завтракать.
– Как же так, мистер Янковский? – говорит она, прижимая стетоскоп к внутренней стороне моего локтя и следя за шкалой прибора. – Вам нужны силы.
Я пытаюсь прочесть, как ее зовут.
– А зачем? Мне разве бежать марафон?
– Нет, но если вы разболеетесь, то не попадете в цирк, – отвечает она. Выпустив воздух из манжеты, она снимает прибор с моей руки и убирает в шкаф.
Наконец-то мне удается прочесть ее имя!
– Тогда я позавтракаю здесь, Розмари, – говорю я. Пусть думает, что я помню, как ее зовут. Делать вид, что с головой у тебя все в порядке, не так-то просто, но важно. В конце концов, я еще не окончательно спятил. Просто мне приходится держать в голове больше, чем другим.
– Однако, скажу я вам, вы сильны, как бык. – Она закрывает карту, записав туда что-то напоследок. – Если малость поднаберете веса, ей-богу, доживете до ста лет, не меньше.
– Шикарно! – отвечаю я.
Когда Розмари возвращается, чтобы вывезти меня в коридор, я прошу ее прокатить меня до окна. Вот бы взглянуть, что делается в парке!
Погода стоит чудесная, сквозь пухлые кучевые облачка светит солнце. Оно и к лучшему – я слишком хорошо помню, каково разбивать балаган в ненастье. Времена, конечно, нынче не те. Интересно, называют ли их еще разнорабочими. Да и живут они наверняка в куда как более сносных условиях. Нет, вы только взгляните на эти домики на колесах – у них есть даже портативные телеантенны!
Вскоре после ланча первые кресла-каталки со здешними обитателями в сопровождении родственников начинают тянуться в сторону парка. Минут десять спустя там уже целый поезд. Вот Рути, а за ней – Нелли Комптон. И зачем ее только туда везут? Она же ничегошеньки не соображает. А вот Дорис. А это, должно быть, ее Рэндалл, о котором она нам все уши прожужжала. А вот и старый козел Макгинти. Весь надулся, как индюк, на коленях шотландский плед, а вокруг суетятся родственники. Вешает им лапшу на уши про слонов, не иначе.
Перед шапито выстроились в ряд великолепные першероны, ослепительно-белые. Может, они участвуют в вольтижировке? Лошади в вольтижировке всегда белые, чтобы не было заметно канифоли, без которой наездники не удержались бы на их спинах стоя.
Но даже если лошадки выступают без наездников, все равно их номер наверняка в подметки не годится Марлениному. Никто и ничто в мире не сравнится с Марленой.
Я ищу слона, заранее опасаясь и предчувствуя разочарование.
Ближе к вечеру паровозик возвращается. К креслам привязаны воздушные шарики, на головах дурацкие колпаки. У некоторых на коленях пакеты с сахарной ватой. Пакеты! Знали бы они, что эта вата может быть недельной давности. В мое-то время она была свежая, ее делали и наматывали на палочку прямо на глазах у покупателя.
В пять часов в конце вестибюля появляется тощая сиделка с лошадиным лицом.
– Мистер Янковский, обедать будете? – спрашивает она, снимая кресло-каталку с тормозов и разворачивая на сто восемьдесят градусов.
– Гррррм, – недовольно рычу я, ведь она даже не дождалась моего ответа.
Когда мы въезжаем в столовую, она везет меня к моему обычному месту.
– Постойте-ка, – говорю я, – я не хочу сегодня здесь сидеть.
– Не волнуйтесь, мистер Янковский, – отвечает она. – Наверняка мистер Макгинти вас простил.
– Да, но я его не простил. Лучше я сяду вон там, – говорю я, указывая на другой стол.
– Но там никто не сидит.
– Вот и отлично.
– Ох, мистер Янковский. Почему бы вам…
– Да отвезите же меня, куда я прошу, черт возьми!
Кресло останавливается, за моей спиной воцаряется молчание, и миг спустя мы вновь начинаем двигаться. Сиделка подвозит меня к столу, на который я указал, и уходит. Когда она возвращается, чтобы швырнуть передо мной тарелку, губы у нее чопорно поджаты.
Когда сидишь за столом в одиночку, хуже всего то, что приходится выслушивать разговоры за соседними столиками. Я не подслушиваю. Я просто ничего не могу с собой поделать. Большинство говорят о цирке, оно и ладно. Не ладно то, что старый хрыч Макгинти сидит за моим столом, с моими подружками и держится царственно, словно король Артур. Но и это еще не все, – похоже, он сказал кому-то в цирке, что носил воду для слонов, и ему отвели место рядом с манежем. Уму непостижимо! И вот он сидит и болтает без умолку о том, как все были к нему внимательны, а Хейзл, Дорис и Норма смотрят на него с открытыми ртами.
Я больше не в силах этого терпеть. Взглянув на тарелку, я обнаруживаю там нечто тушеное в бледной подливке, а на десерт – желе, все в оспинках.
– Сиделка! – рычу я. – Эй, сиделка!
Одна из них смотрит в мою сторону и встречается со мной глазами. Поняв, что я не при смерти, она особо не торопится.
– Слушаю вас, мистер Янковский!
– Можете принести мне человеческой еды?
– Чего, простите?
– Человеческой еды. Ну, знаете, того, что едят нормальные люди.
– Ох, мистер Янковский…
– Девушка, оставьте вы эти «Ох, мистер Янковский». Это еда для младенцев, а мне уже давно не пять лет. Мне девяносто. Или девяносто три.
– Почему это для младенцев?
– А потому. Вы только взгляните, это же размазня какая-то, – отвечаю я, тыча вилкой в кучку, сдобренную подливкой. Кучка обваливается и превращается в месиво, а на вилке остается только подливка. – И вы называете это едой? Я хочу что-нибудь, что можно было бы пожевать. Что-нибудь хрустящее. А это, позвольте узнать, что такое? – вопрошаю я, тыча в красный комок желе. Он отчаянно дрожит, словно женская грудь.
– Это салат.
– Салат?! Покажите-ка мне, где здесь овощи. Что-то я не вижу овощей.
– Это фруктовый салат, – отвечает она, не теряя невозмутимости, но чуть повысив голос.
– Что-то я не вижу фруктов.
– А я вижу, к вашему сведению, – говорит она и указывает на одну из оспин. – Вот. И вот. Вот кусочек банана. А вот виноград. Почему бы вам не попробовать?
– А почему бы вам не попробовать?
Она скрещивает руки на груди. Ага, похоже, наша классная дама вышла из себя.
– Эта пища предназначена специально для здешних обитателей. Ее разрабатывали диетологи, специализирующиеся на геронтологии…
– Но я этого не хочу. Хочу настоящей еды.
Мертвая тишина. Я оглядываюсь по сторонам. Все взоры прикованы ко мне.
– А что? – громко говорю я. – Неужто я хочу слишком многого? Неужто больше никто не скучает по настоящей еде? Да разве вам может нравиться эта… эта… кашка? – Я кладу руку на край тарелки и отталкиваю ее от себя.