Низвержение Жар-птицы

Наконец погоня вырвалась на открытое пространство – широкую поляну, на которой лишь кое-где виднелись островки приземистых деревьев. Впереди она упиралась в буроватую скалу – останец горного массива, некогда простиравшегося здесь и начавшего разрушаться многие миллионы лет назад. С тех пор выветривание придало ей причудливую форму наподобие уродливой песьей головы, и ее название – Собачья скала – постепенно распространилось на всю близлежащую местность. Федьки нигде не было; Василий, приподнявшись в седле, напрасно заставлял коня крутиться волчком, пока откуда-то издали не донеслось:

– Косо наметился, царевич! Зенки никак не пристреляны!

Сощурившись, Василий не без труда разглядел на фоне скалы, почти на равном расстоянии от ее подошвы и до вершины, двух человек. Более рослый крикнул, и его голос во влажном воздухе прозвучал отчетливо:

– Поправить все, царевич, в твоей воле!.. Хочешь мальчишку сторговать – поди сюда, по чести, кинув оружие и свиту, где стоишь! При мне тож ни пистоля, ни ножичка, – Федька, явно рисуясь, широко распахнул платье. – Все едино тебе и тем, кто с тобою до меня наведались, мои люди мочны хоть сей миг домовину выделить: вы у них на прицеле. (На холмах, окружавших равнину, действительно замечалось оживление: Федькины сообщники, решившиеся вместе с атаманом участвовать в этом рискованном предприятии, перебегали от куста к кусту, чтобы невольно думалось, будто их гораздо больше, чем в действительности.) А нет – уйду вместе с парнем! Он ведь нужен тебе, вознаградить его хочешь! Ха-ха-ха!

Атаман махнул рукой – туда, где тропинка, на которой он сейчас стоял, уходила за гребень скалы, на плоскогорье. Там он был бы вне досягаемости, поскольку значительно опередил преследователей. Некоторые из солдат вскинули ружья, однако тотчас опустили их: пули могли достигнуть Федьки разве что на излете, а темная одежда делала его практически невидимым. Выставив мизинец и указательный палец на правой руке, Василий обернулся к сопровождающим и раздраженно произнес:

– Помогите мне смахнуть его оттуда!

– Как? Развилок нет, он все продумал!

Издав ругательство, Василий вздыбил коня, которого один из приближенных немедленно схватил за узду, догадываясь, что последует за этим:

– Нет, царевич!

– Назад!

– В западню лезешь, как медведь на рогатину!

– Стоять! Кто рыпнется – лошадьми укажу разорвать в столице!

Впервые за всю жизнь у Василия прорезался отцовский голос, которым когда-то Дормидонт, даже еще не будучи правителем, принуждал к послушанию тысячи людей. Свита отшатнулась, и царевич рванул через поляну. Атаман сдержал слово: он не шелохнулся до тех пор, пока Василий, спешившись (для конного тропинка была узка), не поднялся к нему и громко не выдохнул, подавляя дрожь в коленях:

– Товар! Кажи товар!

Федька улыбался – и взаправду так, как сиделец в ювелирной лавке, увидавший богатого покупателя. А может, его веселило, что в тоне царевича уже не ощущалось уверенности, бывшей совсем недавно: эмоционально Василий очень быстро выгорал, и его требования напомнили бы проницательному человеку натужное тявканье щенка, пытающегося сравниться с волкодавом. Не переменив выражения, атаман повернул к царевичу мальчика, сдернув с его головы накидку, и, встретив его бессмысленный взгляд, Василий едва не оступился, что грозило ему немедленной гибелью. Это был недоумок, какие иногда рождаются среди обычных крестьянских детей и служат предметом или изощренных издевательств, или самой трогательной заботы, смотря по нравам, господствующим в деревне. Даже в пьяном угаре было невозможно перепутать его и Максима.

– Я из иного царства, – пролепетал паренек после того, как Федька шлепнул его пониже спины, словно мужик, подстегивающий ленивую лошадь. – Я послан Богом!

– Это что? – выдавил царевич. – Он же…

– Не тот, сказываешь? – помог ему Налим закончить. – Зато ты – тот! – Прежде чем Василий успел опомниться и понять смысл этих слов, атаман подскочил к нему, как обезьяна, и обвил рукой его шею. – Оружия при мне нет, только я тебе головку и так откручу, цыпленочек ты дормидонтовский! И твоя казна моей будет!

– Нет ее у меня! – прохрипел царевич; лицо его побагровело, а жилы вздулись так, что, казалось, вот-вот разорвутся, будто натянутые сверх меры веревки.

– Вот мы сейчас и сведаем! Я, коли вожу, то отваживаюсь!

Василий почувствовал, как два Федькиных пальца ткнулись в его локоть; он судорожно отдернул руку, будто от прикосновения змеиных зубов, но атаман тотчас накрепко прижал их снова. Силы царевича убывали: дергаясь в железных объятиях Федьки, он клонился набок, и было очевидно, что долго он сопротивляться не сможет.

Счет пошел уже на секунды.

Дикий крик, вырвавшийся из глотки Василия, был повторен многими из его подчиненных, ринувшихся к нему. Некоторые сделали распальцовки в отчаянной надежде, что невесть откуда появившаяся развилка поможет сохранить царевичу жизнь; другие палили напропалую, но страх угодить в царевича мешал даже самым метким стрелкам. Были и такие, кто кинулись в сторону, чтобы предупредить Петра, приближавшегося к Собачьим скалам, хотя совершенно не имели представления, какую ловушку ему уготовал атаман. На роже Федьки высветилось выражение злобного торжества: он прекрасно осознавал, что помощь не подоспеет вовремя, радовался, что все верно рассчитал, и готовился совершить последнее усилие над уже почти неживым царевичем.

Вдруг он ощутил резкую боль чуть повыше голенища.

Федька резко развернулся – больше от неожиданности. Его взор пересекся с испуганным взором мальчика, отступившего на шаг, и, видимо, даже не осознающего до конца, как он отважился на то, что сделал несколькими мгновениями ранее. Воспользовавшись тем, что хватка атамана ослабла, Василий освободился резким движением и кинулся вниз по тропинке. Федька бросился следом, но его нога скользнула, и он рухнул с многометровой высоты.

Все произошло так быстро и внезапно, что многие из подбегавших к скале даже не разглядели, что именно случилось. Однако Тимофей Стешин прекрасно разобрался в ситуации; он одним из первых оказался возле неподвижно распластанного на земле атамана и, склонившись над ним, произнес:

– Ну и прохиндей ты, Налим!

– Да! Я такой! – выдавил Федька.

Из его рта потекла густая кровь, и Стешин понял, что мука, которую сейчас превозмогает атаман, – смертная. Скрестив руки на груди, думный дворянин продолжил:

– В столице на тебя уже топор наточен, да, похоже, Господь удумал здесь расчет с тобой произвести. Что, оставил в пренебрежении мальчонку, не ожидал, что он лягнет тебя? А ведь он был весьма благодарен Василию, ибо мнил, что тот избавителем к нему явился, и хотел добром отплатить за добро.

– Ладно, не смейся, что боярские хоромы от копеечной свечи погорели, – глухо откликнулся Налим. Он закрыл глаза, и черная струйка, сползавшая по его щеке, не успела достигнуть земли. Солдаты рассыпались по округе, чтобы выловить Федькиных сообщников – для участи, которой не позавидовал бы и мертвый атаман. Человек десять осталось, чтобы помочь Василию. Это значило, прежде всего, что царевича надлежало поднять из грязной лужи, куда он плюхнулся, едва сбежав на ровное место, поскольку ноги отказались ему служить. Василий повис на руках, будто тряпка; его вновь усадили, уже на аккуратно разостланную ткань, и дали отхлебнуть водки из походных запасов. Только тогда царевич опомнился и ухватил за шиворот мальчика, спасшего его от гибели, который как раз не спеша спустился и теперь глазел на все происходящее с нескрываемым любопытством.

Мальчик даже не отреагировал; один из солдат низко наклонился к Василию:

– Царевич, паренек сей мне ведом. Он тутошний, деревенька его в девяти верстах, – служилый махнул рукой, обозначив направление, – а Федька его, видать, недавно похитил. Не из иного он царства, пусти юрода…

– Надо проверить!..

– Царевич…

– Надо проверить!!

Стешин, который не стал подходить к Василию и взирал на него издали, вновь перевел взгляд на Федьку, чье тело двое солдат начали забрасывать землей: рыть могилу они ленились, но не желали оставить прах хотя бы разбойника под открытым небом.

«А с этим подменным дитем мысль ты мне не худую кинул, – усмехнулся Стешин. – Пожалуй, как вернусь в столицу, молитву сотворю за упокой твоей грешной души с Никитой Гавриловичем вместе. Ты же, царевич Петр, недолго потерпи: видит Бог, ужо и в твоей слободе быть празднику!»

Глава 20.

Столкновение желаний

Шел второй день после того, как Василий покинул Собачьи скалы. Он ехал, по обыкновению, чуть впереди отряда; на той же лошади, ближе к ее голове, сидел мальчик, благодаря которому все обернулось совсем иначе, нежели предполагал Налим. Контраст между ездоками был столь разителен, что заставлял немногочисленных людей, попадавшихся в дороге, провожать глазами конников, а после почесывать бороду с недоуменной улыбкой. Мальчик выглядел вполне счастливым и беззаботным: ведь он находился в центре благожелательного внимания людей, гораздо более значительных, чем привычные для него крестьяне. Вдобавок он отправлялся в долгое и, по-видимому, чрезвычайно интересное путешествие. Василий же вздрагивал, стоило лесной птице издать громкий выкрик или хрустнуть ветке, попавшей под копыто: гибель сына и инцидент с Федькой окончательно расстроили его и так не слишком крепкие от рождения нервы. Ему, законному правителю царства, оно представлялось чужим и враждебным, точно ребенку – заброшенный ангар, куда он случайно забрел и где имел несчастье заблудиться. Иным и вовсе казалось, что он сходит с ума.

Подобным образом Василий повел себя и тогда, когда перед ним замаячили силуэты всадников, один из которых сразу поприветствовал царевича жестом, принятым при дворе. Василий узнал Петра; младший сын подъехал совсем близко и с минуту вглядывался в лицо мальчика.

– Недурная добыча, брат! – произнес он наконец.

– Что тебе надобно?

– Разговор до тебя имеется.

– Какой?

– О том здесь не скажу… Когда мы еще в кулаки сморкались, бывало, забьемся под стол, будто в шатер на ратной стоянке. Поди, не запамятовал? Тогда меж нами водились и свои тайны, о коих даже батюшке знать не надлежало. Отчего бы и ныне им не быть? Отъедем же на версту или две. Зла над тобою я не учиню, коли сам не пожелаешь. Оружие осталось у холопов…

По телу Василия пробежал холодок, поскольку то же самое приходилось слышать и от Федьки. Однако старший сын Дормидонта по-прежнему считал брата полным ничтожеством и, когда Петр вторично обратился к нему с той же просьбой, тронул коня. Петр сразу пустил карьером свою лошадь, так, что волосы растрепались у него на лбу, а большой берестяной короб, привязанный позади седла, подпрыгивал. Василий старался не отставать, так как не мог допустить, чтобы младший царевич хоть в чем-то превзошел его, и стыдился проявить какую-либо слабость в его присутствии, заслужив новый укор в ней. Ехать при такой скорости пришлось недолго; осадив лошадь, Петр заставил ее отступить на несколько метров и развернул, так, чтобы оказаться лицом к лицу с Василием. Находясь друг напротив друга, братья чем-то напоминали борцов, примеривающихся к противнику и ожидающих удобного момента, чтобы осуществить захват. Первым выпад сделал младший сын:

– Дорого дал за парнишку?

В вопросе этом не чувствовалось наглости или настырности: напротив, он был произнесен даже с какой-то лаской, которую трудно было предполагать. Взор Василия сделался смурным; Петр продолжил:

– Вижу: переплатил, оттого и не радостен! Некий купец тоже за пять аршин аксамита положил две гривны сверху, так после с досады ту ткань с серебряным узорочьем на конюшню повелел отнести. Отпусти-ка его, – Петр указал на мальчика, – со мною!

Василий вздрогнул:

– Зачем он тебе сдался?

– Да хоть бы вместо девки думаю употребить, тебе-то что?

– С чего ты взял, что я тебя послушаюсь?

– А почем тебе ведомо, что людям в башку может взбрести? Слышал притчу о целовальнике, который ключ оставил в сундуке с пропойной казною? Так сынишка его о шести годках ключ тот взял да и выкинул! И хорошо, что запомнил, куда… А почему он так содеял – сам не знает. Прежде мы Дормидонту были покорны, ныне же под длань иного отца перешли – небесного. А он волен посылать разные желания: мудрые – счастливым, глупые – горемычным, малые – простому люду, а великие – помазанным на царство. Померяемся же, как подобает государям, и разрешим наш спор, ибо кто желает сильнее, более достоин править. Я хочу взять хлопчика. Ты его отдавать не хочешь. Так чья одолеет?

Даже не договорив последнего слова, Петр сделал распальцовку; Василий мгновенно повторил этот жест. Мальчик растерянно вертел головой, всматриваясь то в одного, то в другого участника этой ни на что не похожей дуэли. Он явно не понимал, почему так исказилось лицо человека, сидевшего за его спиной, – человека, которому, по всей вероятности, ничего не грозило, и который не совершал никаких усилий, кроме того, что привел пальцы на своей руке в смешное и крайне неудобное для работы положение. Петр казался совершенно спокойным, однако окажись здесь поднаторевший в общении с самыми разными людьми Телепнев, он бы заметил, чего это стоит младшему царевичу. Как это свойственно всякому слабодушному человеку, Петр искал того, на кого мог возложить ответственность за свою неустроенную жизнь. Теперь подходящий объект находился рядом, на расстоянии шести локтей, и Петр был бесконечно счастлив и оттого, что было кого ненавидеть, и оттого, что предоставлялся шанс утолить свою ненависть. Он только боялся, что выражение злобной радости, предательски мелькнувшее где-нибудь в уголке рта, испортит уже почти законченное дело.

«Посаженные на кол страдают день, много – два, – думал Петр, не сводя глаз с Василия. – Я ж из-за тебя мучаюсь не один десяток лет. Теперь я с тобою посчитаюсь и за синяки, коими ты меня в младенчестве награждал, и за баню ту последнюю. Ты еще не ведаешь, брат, что я для тебя сготовил!»

Запустив руку в короб, Петр извлек оттуда что-то плотно завернутое, как в некоторых семьях принято упаковывать подарки. Василий окаменел, увидев, что это был совсем маленький ребенок, в котором он различил все приметы своего сына: серые и, как у Марфы, чуть раскосые глаза, вздернутый носик, кудряшки, непокорно налезавшие на лоб. Петр положил ребенка на хребет лошади – нарочито медленно, предоставляя Василию возможность рассмотреть все в подробностях; затем младший сын Дормидонта, аккуратно отогнув младенцу головку, взялся пальцами за его горло. Теперь осталось только напрячь их, чтобы Василий еще раз увидел и зрелище, одно воспоминание о котором доставляло ему ровно такое же удовольствие, какое вид виселицы доставляет жениху недавно вздернутой невесты. Губы старшего царевича дрогнули; неизвестно, желал ли он что-то сказать или просто вскрикнуть, но лишь клацнул челюстью, будучи неспособным совладать с дрожью, пронявшей его. Мальчик в очередной раз глянул на него с недоумением; в конце концов он решил, что Василий просто дурачится, и тоже отбил дробь зубами, после чего широко улыбнулся. Василию хотелось и броситься на Петра, отобрав у него ребенка, и, не сделав этого, стремглав ускакать, хотя бы затем, чтобы свернуть себе шею в каком-нибудь овраге, но он не мог пошевелиться, точно жесткая мужская рука сдавила его собственную трахею. Предметы плыли перед глазами, и лишь откуда-то доносился тягучий голос Петра; казалось, он звучит сверху, словно Господь решил обратиться с речью к Василию:

– Потянет ли против отрока дитя? Смотри – его порешу! Недолго ведь, и тебе о том ведомо лучше, нежели кому иному! Ты ж для меня всегда был наподобие путеводной звездочки, я и неминучее вслед за тобою у крыльца справлял…

С пронзительным криком, распугавшим воронье, Василий зажал уши ладонями.

«Вот и все! – подумал Петр, почувствовав, что клады, которыми он владеет, уменьшаются, и не заметив больше распальцовок на руках брата. – Тебе невдомек, что я загадал всамделишно»

Приблизившись к Василию, он передал ему младенца; старший сын пересадил мальчика, спасшего ему жизнь, на лошадь Петра. Василий явно торопился и, когда обмен был окончен, умчался назад, к своим людям, причем гнал коня даже быстрее, чем четверть часа назад.

Петр еще подождал, как кавалерия, отогнавшая врага, не спешит покидать поле боя в знак того, что оно осталось за нею.

«Что Тимка Стешин нашептал – отбарабанил без задоринки, – с удовлетворением отметил он о себе. – Теперь можно и разговеться»

Вторично открыв короб, младший царевич вытащил из него большую бутыль. Дав для забавы отхлебнуть и мальчику, он прижал ее к своим губам и не отнимал, пока не опорожнил всю, так, что когда вернулся к своей свите, то еле мог держаться в седле.

Охрана Василия не посмела выпытывать ни о младенце, будто свалившемся с неба, ни о подростке, невесть куда исчезнувшем. Всадники продолжили путь в прежнем направлении; Василий не отрывал глаз от ребенка, которого держал на весу перед собою; время от времени он покачивал его и даже пытался что-то напевать, в чем не было никакой нужды, поскольку малыш крепко спал. Лошадь царевича теперь вели под уздцы сотник и еще один солдат, ехавшие по бокам. Двигались неспешно – лишь чуть быстрее, чем пахарь ладит борозду, и потому в течение двух часов привала не делали и не останавливали коней, пока шорох из кустарника не вынудил все же натянуть поводья. Остерегаясь нападения волков или разбойничьей засады, воины потянулись к пищалям. Однако, увидев впереди всего-навсего крестьянку, один из них рассмеялся, а другой крикнул:

– Не засти тропку, баба! Мы хоть ребята справные, а баловаться с вашим племенем в походе служба не велит!

Женщина была простоволосая и в подоткнутом платье; грязь забрызгала ее исцарапанные ноги до колен, а в глазах, устремленных на Василия, светилась радость. Запинаясь, она вымолвила:

– Слава Богу! Боярин…

– Не боярин, а царевич, – поправил сотник.

– Ох ты!.. Прости глупую… – Женщина заговорила торопливо, так, что Василий еле разбирал ее слова. – Сына моего, Митяйку, лихие люди из зыбки выкрали, а сказывают, и на лихих не похожи: суконные-де у них кафтаны, и не латаны. Я уж обыскалась, ноги искровянила. А ты его нашел!.. – Крестьянка поклонилась в ноги царевичу. – Отдай же мне его! Скоро пробудится, грудь станет просить.

Василий побелел и постарался закрыть от нее младенца.

– Поди прочь! – произнес он.

Женщина оторопела:

– Что же это, царевич? Почто он тебе?.. Или не веришь? Думаешь, ошиблась? Да какая ж мать не признает своего сына!.. Соседей моих поспрошай, они люди не лживые!.. А хочешь – пытай меня!

Поднявшись, она сделала шаг по направлению к лошади Василия. Отняв одну руку от ребенка, царевич выхватил из-за пояса сотника заряженный пистолет и выстрелил в грудь крестьянке.

Женщина замерла и, раскинув руки, рухнула на раскисшую от недавнего дождя землю.

Жеребец Василия шарахнулся от мертвого тела; он бы, наверное, понес, не будь сотник начеку и не останови он сразу же перепуганное животное. Несколько солдат спешились, желая если не похоронить труп, то хотя бы убрать его с дороги, но царевич раздраженно приказал двигаться дальше. Ребенок проснулся; испуганный громким хлопком и запахом дыма, он начал плакать, и Василию стоило немалых усилий успокоить его. Тем временем день потихоньку подходил к концу; надлежало позаботиться о ночлеге и как можно лучше обеспечить им царевича. Поэтому отряд свернул направо, к деревне, которую сотник углядел издали. Присмотрев избу побольше, Василий распорядился выгнать оттуда хозяев и занял ее вместе с ребенком; там же кстати нашлась колыбель и молоко для младенца, поскольку корову успели подоить. Охрана царевича разместилась неподалеку в палатках; двое солдат стали на часы у дверей избы. Сделав последний обход и распределив очередность караулов, сотник не обнаружил Тимофея Стешина, прежде спавшего вместе с простыми ратниками, о чем счел нужным уведомить Василия; склоненный над люлькой царевич будто бы его и не услышал. Он словно и вовсе не интересовался тем, что происходило за порогом скромной крестьянской горницы. Лишь когда в ней совсем стемнело – раньше, чем на улице, ибо затянутое пузырем окно выходило на восток – Василий приказал зажечь лучину, причем расположить ее так, чтобы пламя не било в глаза ребенку, но освещало его лицо. Местные жители – народ по преимуществу робкий – поначалу были взбудоражены визитом грозных гостей, но постепенно успокаивались, и деревня затихала; лишенные в эту ночь крова нашли приют у односельчан. Василию в неестественно малолюдной избе вдруг померещилось, что солдаты бежали, бросив его и младенца, и он шагнул к двери, чтобы удостовериться в обратном. Действительно, стража не только была на месте, но, казалось, активно препятствует кому-то проникнуть в дом, судя по шуму, долетавшему до царевича. Потом он стих, дверь распахнулась, и в избу шагнула Марфа, отпихнув одного из часовых, не решившегося применить по отношению к ней грубую силу.

– Где он? – с порога спросила она у мужа.

Невиданная ранее, почти обморочная слабость заставила Василия ухватиться за счастливо подвернувшийся под руку стул: царевич никак не ожидал, что жена его здесь отыщет. Он вспомнил, что обещал послать к ней гонца, как только будет решено дело с Федькой. Очевидно, Марфа в нетерпении предпочла двинуться со своей свитой навстречу нарочному, рассчитывая перехватить его на единственной дороге, ведущей от Собачьих скал к столице, но так и не преуспела в этом.

– Ты клялся, что вернешь мне сына! – напомнила Марфа, в упор глядя на Василия.

Царевич затрепетал.

– Вот! – произнес он, вытягивая палец к колыбели.

Марфа приблизилась к ней и, вытянувшись, посмотрела на ребенка, после чего развернулась, вся красная и в поту, как только что из парной.

– Это что? – в ярости спросила она.

Царевич не ответил.

– Да ты белены объелся или пьяный вусмерть, как твой братец? Я – мать! Думаешь, свое дитя от других не отличу? (Василий похолодел, вспомнив, как то же самое говорила несколько часов назад убитая им крестьянка). Где ты его откопал? Почему молчишь? Так вот ты мне что из путешествия приволок! Сейчас увидишь, как дорого я ценю такие подарочки!

Кинувшись к люльке, Марфа выхватила из нее младенца и высоко подняла его над головой. Тотчас же Василий бросился к жене, обхватил ее за шею, как прежде с ним самим когда-то делал Федька, и, не дожидаясь, пока царевна опомнится и окажет сопротивление, дернул: сила неожиданно вернулась к нему.

Раздался хруст; тело Марфы обмякло, осело, и она повалилась к ногам мужа, когда тот отпустил ее, чтобы подхватить падающего ребенка. Охрана, которая прибыла с ней, видела все это поверх плеч караульщиков, но не успела вмешаться. Забрать уже бездыханную царевну она также не попыталась и через пять минут покинула деревню, разнося по свету весть о новом преступлении Василия. Царевич ласково коснулся губами лба младенца и, не кладя его обратно в зыбку, шепнул:

– Спи! Тебя никто не посмеет обидеть!

Дверь в избу после страшной сцены так и осталась растворенной, и вскоре послышался отчетливый стук капель о ступени крыльца: дождь, возобновившийся еще до появления Марфы, теперь разошелся. Вода быстро стала просачиваться сквозь навес, переставший быть защитой для солдат, которые только что заступили на смену. Исподлобья глянув на Василия и ссутулившись, они минут через пять затеяли между собою ворчливое препирательство по одному им известному поводу, пока один из них не произнес:

– Господи помилуй!

Слова эти были вызваны звуком, донесшимся из-за близлежащих холмов. Жалостливый и в то же время исполненный злобы, он не походил ни на звериный вой, ни на крик человека, и одной своей неестественностью наводил ужас, подобный тому, какой испытывают люди, уставившись на двухголового новорожденного уродца.

Звук раздался вновь; другой солдат успел приставить заскорузлую ладонь ребром к уху.

– Пес, похоже, сбесился, – изрек он.

– А ты нешто слыхивал его?

– До того не доводилось, а знающие люди сказывали, что и как.

– Сюда б не забежал!

– Забежит – убьем: ему же легче, – равнодушно откликнулся товарищ. – Человек-то хуже всякого пса бывает. Ты бердыш блюди: не ровен час, измокнет да ржа пойдет – от сотника по морде получишь.

Меж тем ребенок снова заплакал – теперь громче и надсадней, чем раньше. Царевич не мог найти причину, а тем более – средство, чтобы эти крики прекратились. Тут сказывался недостаток опыта: Василию не приходилось нянчить ни младших братьев или сестер (разница в возрасте с Петром была слишком незначительной), ни собственного сына, к которому Марфа фактически не подпускала. Царевич уже собирался потребовать, чтобы привели какую-нибудь крестьянку в помощь, но вспомнил, что не далее как сегодня две женщины уже пробовали отнять у него младенца. Терпение Василия иссякало; вдруг он с ужасом подумал, что в тот роковой вечер так же был раздражен из-за ребенка, находившегося в его руках. Тогда этим кто-то воспользовался; бесспорно, воспользуются и сейчас, если он, государев наследник, не предпримет подобающих ему мер. Заключив ранее, что не нужно заручаться подмогой местных крестьян, которые могут причинить вред ему и ребенку, Василий безотчетно перешел к мысли, что они уже готовы и даже пытаются это сделать. Дрожа, Василий поднял взор на окно, исчерченное водяными струями, за которым таилась опасность; тотчас же ему показалось, что он стискивает ребенка как-то слишком сильно. Царевич выронил его и бросился на улицу, будто кот, на которого плеснули кипятком; граница между злостью и желанием убивать, и дотоле размытая, теперь окончательно стерлась в его душе.