скачать книгу бесплатно
Звёздный свет истончился, скукожился,
смылся, угас –
Там, где царский и сталинский парк
золотую листву на аллеях листал…
Был ли Нальчик, мой мальчик?!
А был – так зачем перестал?
А был ли Нальчик-то? Может быть, Нальчика-то и не было?
Но – был. «И отразился в призрачном пруду \ Расколотый хрусталь – хребет Кавказа…».
И в летнюю жару расцвел в поднебесье хрустальным фейерверком снежных вершин, сверкающих, кто видел, разноцветно. Кавказ – калейдоскоп природы. Почти два года я проучилась в Кабардино-Балкарском университете. По совету врачей: курортный климат, курортная зона – слабые все еще легкие.
Знаете ли вы, как прекрасен во все времена года предгорный, рукотворный, царственный парк в Нальчике? С ампирными беседками сталинской имперской поры, с вековыми деревьями в перспективах аллей.
И гулять можно было бесстрашно. И у входа жарились шашлыки по рублю за порцию. А в книжном угловом магазине я купила первую книгу Андрея Битова и разных прочих шведов. Купила «Земное небо» Юрия Левитанского, поняла, что именно он «мой поэт», разыскала его потом в Москве.
Именно он сказал мне, семнадцатилетней, фразу, которая помогала мне потом преодолевать ледяные торосы на литературном, так сказать, поприще: «Очень многие сейчас пишут стихи. Но вам я говорю впервые: вы можете продолжать это странное занятие».
Странное это занятие поглотило меня полностью и определило все мои устремления с четырнадцати лет.
Уже тогда «Золотая роза» Паустовского запустила свои волшебные шипы в самую сердцевину моей души. Описанное в книге состояние вдохновения и восторга я восприняла, как то единственное, к чему следует стремиться: парение души над миром.
Ушла с душою уязвленной
искать приюта во вселенной,
в ночном саду нерукотворном
окликнутая горним горном.
И ей, ветрами уносимой,
был явлен выход столь простой:
полёт души неуязвимой
над беспросветной суетой.
В пятнадцать было впервые напечатано мое стихотворение в газете «Ворошиловградская правда». И в районной газете города Косова было напечатано несколько вполне школярских моих виршей, потому что писала я, кстати, и на украинской мове. Много позже все же пришлось выбирать место под литературным солнцем: победила имперская ориентация, что греха таить.
А как цветет, пылает, горит, размножая, размазывая по небу краски, чукотская тундра, я узнала только в девятнадцать лет, когда «уехала за стихами» на Чукотку. Рокуэл Кент может «отдыхать». Не на тот Север ездил!
Такие краски ему и не снились. Содрогнуться можно от наслаждения.
5. Золотая чукотка
Самая первая запись в моей трудовой книжке гласит: пос. Билибино, Золотая касса, ученица отдувальщицы (!!!). Помнится, в какой восторг это привело Бориса Абрамовича Слуцкого на одном из совещаний молодых писателей в середине семидесятых! Он всерьез считал, что до-литературные профессии играют большую роль в творческом становлении, и с детским азартом выпытывал подробности у юных и не очень семинаристов. Он признался, что никогда не слышал о столь необыкновенной и редкой профессии, заключавшей в себе умение по восемь часов в день, в прямом смысле, дуть на золото, отдувая от него золотую пыль в специальный контейнер.
Потом я стучала молоточком по золотым слиткам, выбивая, выщелкивая из них кварц. Настоящее, необработанное золото оказалось зеленым, красным, белым, оранжевым, отливало порой багряным фиолетом. Слитки случались невиданных форм, совершенных по замыслу и исполнению. В конце дня голова уже кружилась, но чего не сделаешь, чтобы познать, как казалось, истинную, не книжную жизнь.
Чтобы работать в «Золотой кассе», нужно было иметь железное здоровье. Да и душа моя питалась другими соками. Ожидаемого восторга и вожделения к золоту, как таковому, я не только не испытала, но сделалась к нему равнодушной на всю жизнь. Дескать, и не такое видали на своем веку! По пять алюминиевых тазиков золота в день (не шучу) трясли да отдували!
Я физически не осилила редкостную возможность подбрасывать и колебать на противне (без одного бортика), похожем на совсем обычный – кухонный – по пять (норма!) килограммов золота в день. Так что я не доросла до отдувальщицы. На всю жизнь осталась ученицей.
* * *
Олень – мой брат. Сестра моя – сова.
Я их люблю по старшинству родства,
Поэтому люблю и потому,
По серебру, по злату, по уму.
И я скажу, нисколько не чинясь:
Мне родственник и чир, и скользкий язь.
Зачислю в родословную свою
Тюленью или нерпичью семью.
Я выросла меж небом и водой.
Медведь полярный или морж седой —
Теперь признаюсь, правды не тая, —
И прадеды мои, и дедовья.
Под птичий клёкот – дальний перелёт —
На льдину сел полярный самолёт.
Отец смеется и глядит орлом.
Так и живу – под небом и крылом.
Поскольку я была студенткой факультета русской филологии в академическом отпуске, меня взяли на работу в районную газету, не имевшую еще даже названия. Был объявлен конкурс среди сотрудников. Пошли знаковые для тех времен штампы: «знамена коммунизма» переливались там всеми цветами идеологически верного пламени. Толстые тридцатилетние дяди спросили и меня.
«Золотая Чукотка», – сходу ответила я. Посмеялись, до тряски животов, но все же включили мое предложение в список и отправили его в Магаданский обком партии.
Что уж там сверкнуло в душах идеологических дядек-черноморов, неизвестно, но мое название утвердили! К вящему изумлению коллег.
Я и забыла об этом в дальнейших житейских передрягах. Через много лет, уже в Москве, мне напомнил эту историю очевидец и соучастник события. Газета все еще живет, хотя золотоносные эти края, по слухам, сильно оскудели.
Это, кстати, не такая простая история, и она имеет прямое отношение к предмету разговора. Ведь именно тогда, в конце шестидесятых, шли политические процессы, мои любимые писатели становились изгоями и «подписантами». Было невозможно не только вырастить сад в душе, но и семена для посева, казалось бы, усердно изымались из обращения. И все же, все же… Там ли, на Чукотке, или еще раньше, но душа моя зацепилась воздушными корнями за облако, плывущее над обыденной жизнью. И моя «Золотая Чукотка» – свидетельство тому.
ОСВОЕНИЕ ЗЕМЕЛЬ
И я жила среди камней,
как ящерка и шведка.
Как мох, ползла из всех щелей,
в валун вцепившись крепко.
Свивала гнезда меж ветвей,
в тропической лиане —
для освоения земель
в воздушном океане.
6. Неказанская сирота
В двухтысячном году в Лондоне, где я, так уж сложилось, пишу эти строки, выдалось самое холодное лето за последние сто лет. Такая погода бывает здесь в ноябре или марте. Сад мой, истрепанный ветрами, измочаленный ливнями, измученный тем, что уже случился август, а он еще и не жил в полную силу; явно обнищал в борьбе за существование. И молодость не задалась, и старость, то бишь осень, не за горами. Сад у меня английский, т. е. газон, бордюры, каменные горки, вечнозеленые кусты и кустики, и много, очень много цветов – по сезону, круглый год. Да, круглый год склоняют розы свои терновые венцы…
Видно ангелам тоже с руки
То, что розы мои высоки,
И в канун неизбежной зимы
Ароматы струят, как дымы.
А тогда, в мою первую зиму в Казани, была явно самая холодная и снежная погода из всех возможных. В короткой синтетической шубке, в тонких кожаных ботиночках, я часами стояла на ледяном остробоком сугробе, черном от химической воздушной взвеси, и это называлось – ждать автобус с Оргсинтеза (окраина Казани) до университета (центр). Так далеко от центра жил мой родной дядя, брат отца, заманивший меня в чужой город посулами родственного тепла и невольно, надо думать, обманувший.
Но морозы не так страшны, как страшен холод отчуждения. Даже речь вокруг меня звучала иностранная, временами похожая на французскую. Прононс в татарском языке был моим первым открытием. Вторым – музыка чужестранная, почти китайская: пентатоника. И ни одного знакомого лица, ни одной двери, куда я могла бы постучать – все это было за чертой, за границей моей души.
Первая моя настоящая чужбина внутри родной страны…
Казань. Глубокие дворы
по горло завалило снегом.
О, будьте же всегда добры
наедине с сверхчеловеком!
О, дайте же ему домыслить,
и дайте что-нибудь сказать!
Ведь никогда не поздно свистнуть
и, пальцем тыча, указать.
1967
Я с отличием сдала все экзамены, догоняя свой курс, и перевелась на вечерний факультет, чтобы после защиты диплома меня не могли заслать по тогдашним драконовским законам в иноземную для меня татарскую деревню.
Это называлось в те далекие теперь советские времена – отрабатывать диплом. Но все это внешняя сторона жизни.
Бездомность и неприкаянность порой даруют невиданную свободу от бытовых проблем и прочих тягомотных обязательств. Один чемодан и раскладушка! Такой свободной я больше никогда не была. Обросла, конечно, как и все, ракушками по днищу. Обжилась и в Казани.
Начинается все с основ —
начинается с разных снов.
Утром черная арфа забора
отбренчит своё соло с азов,
и настойчивый запах конторы
переполнит дыханье и поры,
и останется над Казанью,
как намек на твое предсказанье.
1966
Ночами меня мучили жуткие сны о войне, хотя самой войны я никогда, к счастью, не видела: она настигла только поколение моего сына в середине девяностых. (К слову, когда наш сын Вася был маленький и «воевал», меня это ужасно раздражало. «Зачем ты все время играешь в войну, Васенька? Ведь войны сейчас нет!» – как-то спросила я. Пятилетний мудрец приник ко мне, успокаивая, и прорек: «Не волнуйся ты так, мамочка! Пока я вырасту, какая-нибудь война обязательно будет!») И ведь, как в воду глядел! В армию пошел (с большой охотой) уже после окончания тайной и постыдной афганской войны, а вернулся из нее за месяц до еще более страшной – первой чеченской, накануне первого штурма Грозного, за который так никто и не был наказан. А тогда, в конце шестидесятых, я, отходя ко сну, никогда не была уверена, что обязательно проснусь утром, потому что мир уже многие годы стоял на грани атомной катастрофы.
Сейчас об этом все забыли, но общая, подспудно тлеющая истерия нагнеталась в то время страшная, царила жуткая атмосфера предчувствия ядерной катастрофы. И было по-настоящему страшно жить без надежды дожить до какого-то там мифического двухтысячного года. Вот на этом пепелище, на химических сугробах вполне возможной вечной ядерной зимы, я и пестовала свой детский сад – ранние, казанские стихи. Что же тут удивительного, что никто не хотел издавать мою первую книгу! «С таким настроением нельзя идти в большую литературу!» – поучали меня рецензенты разных издательств. И самое странное, что они были правы! Теперь-то я это понимаю. Такая концентрация беды и печали могла пошатнуть душевное здоровье любопытствующего читателя. Да и уныние, как известно, грех. Зачем было пугать простых советских людей тем, что не случилось. Но случиться могло! И есть тому свидетельства – из первых уст! «Поэт всегда – свидетель жизни. А не участник – не жилец». Мне недавно довелось убедиться, что мы все, ныне живущие, и жильцами-то остались по чистой случайности да по Божьей воле.
Последнюю ветку на дереве жизни
обломят не наши ли дети?
Не наши ли внуки подошвой сотрут в порошок
незабудку последнюю и не заметят?
Уж Ангелам трудно дышать от озоновой астмы
в гутаперчевых льдах Антарктиды!
Как будто мы счеты сводили
с той силой вселенской,
что нас породила,
и – квиты.
2001
Довелось нам тут, в туманном Альбионе, подружиться с непростым пилотом королевской, надо отметить, авиации. Много лет он прослужил на северных британских островах, где климат близок к заполярному.
И всякий раз, заправляя горючим свой бомбардировщик, не мог знать, какое боевое задание получит.
Но направление знал точно: через Волгу и Урал – до Сибири. Мог бы сбросить свой груз и над Казанью. Знал он и то, что горючего у него хватит, если вообще долетит, только в одну сторону. Были у них даже тренировки «на выживание». Но по большому счету, они все уже тоже были не жильцы на том, послеводородном, не дай нам Бог, свете.
Сейчас он живет на юге Англии, где климат, как на южном берегу Крыма. Его дом похож на стеклянный куб, прилепившийся к утесу. Из окон видно только море и небо – это держит его и сейчас в состоянии полета над миром, столь привычном для него. Красивый, веселый и гостеприимный, совершенно некровожадный любитель кровавых бифштексов, путешественник и игрок в гольф.
Человек из моих снов, пилот падающего на меня самолета.
7. Здесь жизнь моя жила
Редкий шанс. Бесценный опыт. Приблизительно так высказался Юрий Давидович Левитанский, когда узнал, что меня, по большому, кстати, блату, взяли на работу в одну из спецшкол Казани (для умственно отсталых детей, если точнее: для олигофренов, даунов и детей с замедленным умственным и психическим развитием).
Там должны были работать специально подготовленные педагоги-дефектологи, но таковых, как всегда, не хватало, и рабочие места заполнялись людьми с высшим (и не очень) образованием.
Сначала я подрабатывала там в студенческие каникулы секретарем (трудно поверить – ведь не институт же!) приемной комиссии. Конкурс, надо сказать, был огромный. Оказалось, что это большая общественная проблема, скрытая, так сказать, статистика.
Со временем я стала вести там уроки – и в школе, и на дому: была такая привилегия у очень больных детей, например, у олигофренов-эпилептиков, у психопатов.
Опасно, малоприятно, но зато много свободного времени и приличных денег. Надо ли удивляться, что устроиться в такую школу мечтали многие. Так что и тут был конкурс.
* * *
Стихи мои! Чертовы карлицы —
вас прятать, любить и бояться,
уродицы – Господи Боже —
родные дебильные рожи.
Вас прятать, бояться, любить,
пороги издательств оббить,
как матерь – пороги лечебниц
с плодом своим тоже плачевным,
со своим дауненком, с кровинкой…
О, чем же я, Боже, провинна?!
ноябрь 1966, Казань
Я уже печаталась в казанских газетах, участвовала в телевизионных передачах, делала радиорепортажи, воспринимая все это как часть литературной профессии и получая симпатичные, но маленькие гонорары. А зарплата за несколько уроков в день (литература-история) в спецшколе была столь велика (платили большие надбавки «за вредность», как и в золотой кассе, кстати), что ее хватало на книги, пластинки, подписные журналы и постоянные поездки с подругой Светланой в Москву на театральные премьеры, выставки и Дни Поэзии. Были и такие дни. И жаль, что сплыли.
А в Казани днем я любила обедать, к удивлению окружающих меня студентов-сокурсников, в ресторане, где мне все казалось и вкусным, и доступным. На свои, так сказать, трудовые. Вечером шла или на лекции в университет или на репетиции в студенческий театр УТЮГ (университетский театр юмора и гротеска). Возвращались мы после занятий или репетиций поздно, почти всегда на такси.
