скачать книгу бесплатно
Сады земные и небесные
Лидия Николаевна Григорьева
Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы
«В этой книге цветут райские сады и летают ангелы!» – убеждает нас автор – известный поэт, эссеист и фотохудожник Лидия Григорьева. В книгу вошли ее избранные эссе о мироздании по образу Сада, древнем и очень современном, о венецианском карнавале, о новой Индии и старой Англии. Оригинальность книги в том, что прозаические тексты в ней «пересыпаны стихами», словно слои праздничного торта – цветными цукатами!
Лидия Григорьева
Сады земные и небесные
© Л. Н. Григорьева, текст, 2017
© Л. Н. Григорьева, фотографии, 2017
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017
* * *
Издательство благодарит художника Никаса Сафронова за предоставленное право использовать в оформлении книги фрагмент картины «Ключ к чистой природе» (2007)
Часть первая
Мироздание сада
Дней осилю череду —
Жить не перестану.
Господи! В твоем саду
На колени встану.
Мой манифест
Сад – это прообраз Божьего мира. Сад – это знаковое понятие.
Философия сада. Мистерия сада. Звёздное небо – это тоже сад, возделанный Господом Богом.
Было бы странно думать, что мы можем взрастить свой сад без помощи Всевышнего. Если он нам поможет, то сад вырастет и на камнях. Даже сами камни в Синайской пустыне – тоже Сад.
Морские коралловые сады на дне Красного моря. Разве эти радужные рыбки менее прекрасны, чем цветы?! И у этого Сада садовник – Создатель. Красота подводного райского сада существует сама по себе: не для нас и не с нами – помимо нас. Но она есть – и всегда пребудет. Разве это не тайна – зачем? Для чего? Ведь эти прекрасные рыбы-ангелы даже не съедобны! Как цветы. Бесполезность нетленных красот – сокровенная тайна Создателя.
Тайга, необъятая глазом – её хватит на много человеческих жизней. Прообраз бессмертия. Вроде смены поколений.
Тайные сады Венеции – невидимые глазу за высокими стенами.
Английские сады – это то, на чём Англия держится. Краеугольный камень английского Сада – наследственное, историческое право иметь сад, цветущий круглый год. Разгадка британского характера: посмотрите на сад – на окне, на балконе! Сколько чувств, сокрытых от окружающих, выплеснуто наружу! Сколько подавленных эмоций.
Как умеет любить этот человек (или его человечиха). А выразить словами не велят приличия. Но ведь знает язык цветов (или птиц, или рыб, или Ангелов…)!
Ангел английского Сада похож на цветущую в феврале розовую японскую вишню.
Японский сад – величиной с ладонь, в которой уместилась вселенная. Сад камней в Киото: откуда бы, с какой бы точки на него ни посмотришь, один камень никогда не увидишь. Разве что с воздуха.
Но воздух – тоже сад. Невидимый сад. Воздух цветёт и благоухает разве не так же, как весенний сад? Нетленный сад. Нерукотворный.
Как яростно цветёт летом тундра! Какие цветы являет миру на бескрайних безлюдных просторах – на Чукотке на реке Лёльвыр-гыргын или в бухте Кожевникова на Море Лаптевых. Какие краски!
Ни с чем нельзя это сравнить, сопоставить. Разве только с космическими, феерическими цветами Северного Сияния. Этот сад расцветает в полярном небе, как салют. Абсолют занебесного Сада. Я была свидетелем этого чуда.
Перламутровые, светящиеся, порхающие розовые лепестки, как мириады бабочек, облепившие чёрные изогнутые ветки – цветущие абрикосовые деревья в апреле в нашем саду. В Луганске.
Красная герань на окне в Казани – провинциальный русский зимний цветущий сад.
Морозные узоры на окне – любимый сад моего детства. Лепестки сугробов. Стебли пурги. Лилии, розы-морозы…
Как повезло мне, что я видела всё это. И потому свидетельствую: мир – это Божий сад. И человек – его садовник.
«В саду, где бабочки, шмели…»
В саду, где бабочки, шмели,
жуки, стрекозы, осы,
слова в муку перемели,
чтоб подкормились розы.
В саду, где розовый настой,
душистые левкои,
постой в безвестности простой,
безмолвствуя, ликуя…
И если будет суждено,
увидишь в веки кои,
как прорастет твое зерно
в словесном перегное.
Я садовником родился
Поднимешь очи к небесам,
Надеждой движимый немногой:
Сад каждый день цветет не сам!
С внечеловеческой подмогой…
Однажды заглянув в свое прошлое, житейское и литературное, я нечаянно-негаданно обнаружила, что САД, т. е. звезды, цветы и птицы (и, как ни странно, коты) всегда занимали в моем миропредставлении первейшие места! Может быть, поэтому из меня и получился такой, по-настоящему сумасшедший, садовник (как бывает сумасшедшая мама, безумно обожающая свое дитя) и в литературе, и в жизни.
Воспитание сада – именно так называется одна из моих книг – нежная наука, которую мне удалось постичь. Может быть, именно благодаря многолетним скитаниям по белу свету, открывшим горизонты других, запредельных садов.
1. Вишневый сад
Когда Мария родила меня,
кричали петухи в саду вишневом;
клубилась многоликая родня,
всласть гомоня о человеке новом.
Подумать: я им всем была нужна!
Был звездопад. И ночь была нежна.
Был, был у меня огромный вишневый сад, с пасекой, в раннем детстве – на хуторе Лысом, под Луганском.
Его вырастил мой дед – Федор Лазаревич Химич. Потом цвела тундра – от самого окошка низкого деревянного домика в бухте Кожевникова на море Лаптевых: туда увез нас с мамой мой отец, полярный летчик Николай Андреевич Григорьев. Нигде в мире больше я не видела таких огромных и обильных незабудок: голубое море до самого горизонта! Синие созвездия, плывущие по высоким, волнистым, всегда влажным тундровым травам. «Кто видел тундру, Англию полюбит: такая же зеленая страна». Любить легко – ненавидеть трудно.
А зимой (кто видел – не забудет!) надмирные сады Северных Сияний распускали над головой свои ажурные алмазные кроны.
Потом была Игарка с тайгой над Енисеем, с истекающими сернистой смолой гигантскими соснами.
После гибели мужа мама вернулась со мной на родину. Денежная компенсация за его героическую гибель при исполнении служебных обязанностей (он спасал горящий самолет) помогла ей купить собственный дом в Луганске (Ворошиловград, улица Школьная, д. 33 «а»). Небольшой дом (две комнаты и кухня) с достаточно большим садом: два абрикосовых дерева, вишня, две сливы и грядки… с цветами. Огород городить маме было некогда: работала, училась (она осталась вдовой в двадцать пять лет), воспитывала меня. А я была трудным ребенком – ослабленная всеми потрясениями и переездами, заболела детским туберкулезом. Но верна, видимо, пословица: не было бы счастья, да несчастье помогло…
2. Санаторий для ТБЦ – с мукой сладкою на лице
Вот детский сад.
Зачем тут нет детей?!
Жизнь чем непредставимей,
тем лютей…
И открылись моему детскому взору роскошные санаторные сады – на Черном море, в Приморске (говорят, это был когда-то любимый курорт румынского короля) – до сих пор помню пряный, с ума сводящий запах субтропических растений после летнего дождя. Оттуда был привезен домой олеандр, цвел все лето во дворе, ручной и домашний, но к зиме пришлось с ним расстаться: оказалось, что запах его в закрытом помещении вреден и даже ядовит. Это были первые уроки экзотических, коварных ботанических изысков: незнакомая красота может быть опасной… Случилась в моей детской жизни и майская Одесса (санаторий «Жемчужина»). Большие Фонтаны в дымящихся каштанах, сиренях, наркотический дурман цветущих акаций… Степь и море – самый цветущий, благоуханнейший в мире воздух! Потом его искала везде и обнаружила… на Барбадосе – ближе не нашлось. Память обоняния играет в моей жизни немалую роль. Это как музыкальная память: ноты запахов, мелодии благоуханий могут всколыхнуть в душе такую бурю чувств, что диву даешься. И вершина всего – год, проведенный в сердцевине Карпат, в гуцульском городке Косов («Но, мама, в Косове – так много осени! \ И мама смотрит, не удивляется,\ лицо меняется, как перед сном»). Достоверно известно, что любили эти места польские короли и крулевны. Пряничные, вычурные двухэтажные домики среди огромного, звездного яблоневого сада – бывший приют польской аристократии – стал детским туберкулезным санаторием. И напомню тем, кто не знает или забыл: и пребывание, и суперкалорийное (не по теперешней моде) питание, и лечение тогда, в шестидесятые годы, было бесплатным. Нам, подросткам, повезло несказанно: «за просто так» поселились в сказочных местах. Вот если бы не уколы, процедуры, да режимные рамки, да (о, ужас) таблетки горстями… Но это был не театр и не книжка, не сказка про королей. А бывало так, что утром к завтраку не выходила самая розовая и веселая из нас: жар, лихорадочное возбуждение и чахоточный румянец на щеках – симптомы открытого туберкулезного процесса и скорой смерти. Запах тленья в осеннем саду… Расписная керамика осенних карпатских гор. Оглушающий аромат невероятно огромных, брызжущих розовым соком яблок. Больше я таких нигде не ела, хотя и объехала «весь свет».
Под свод осенней радуги
душа опять войти не рада.
Какие тонкие духи!
С горчайшей нотой листопада.
В этом санатории я окончила десятый класс (предстоял еще одиннадцатый). Прочла много прекрасных книг (санаторная библиотека трещала от собраний сочинений всех и вся!), написала много веселых писем друзьям и много печальных стихотворений. Два любимых тогда поэта – знаемые наизусть Есенин и Тютчев. Единство противоположностей.
Друг моей юности, доктор философских наук, поэт и теоретик литературы К.К. любит цитировать одно мое полудетское двустишие той поры: «Шестнадцать лет, шестнадцать лет, а смерти нет, а смерти нет». Что на это скажешь? Философам видней. И вправду: не то смерти вовсе нет, не то ее пока что нет… в шестнадцать-то лет!
3. Ван Гог с Гогеном
Я выздоровела – это ли не чудо! – и вернулась в свой абрикосовый домашний рай на улице Школьной и в свою школу уже повзрослевшей, заглянувшей туда, в необозримое пространство небытия, где цветут райские сады, но умирают дети. Было открыто и явлено мне нечто столь неописуемое и опасно прекрасное, о чем в юности лучше не знать. Печать печали на моем челе отпугивала сверстников. Да и я могла общаться только с теми, кто был намного меня старше, много читал, любил музыку, живопись, книги, хотел невозможного и не хотел замуж.
Двадцатитрехлетние «старики» стали моими друзьями и первыми, что скрывать, ухажёрами.
Любимые книги той поры: трехтомники Жан-Жака Руссо, Тынянова, Герцена, графа Витте… Тютчев, Фет, Баратынский, Брюсов, Федор Сологуб – обожаемые мизантропы:
«Я ненавижу человечество, я от него бегу спеша, мое единое отечество – моя пустынная душа».
Мы ли выбираем поэтов или они нас выбирают?
Мама смогла собрать для меня небольшую, но очень изысканную и разнообразную домашнюю библиотеку. В доме всегда звучала классическая музыка: радио и радиола – две мои музыкальные няньки. Перголези – до сих пор помню наизусть: музыкальная память заменила неоконченное музыкальное образование.
А бессонные ночи восторга над толстым томом «Постимпрессионизм»! Гоген с Ван Гогом стали близкими родственниками, о которых хотелось узнать все.
И познавалось.
* * *
На чердаке в полутьме паутины
мертвый художник рисует картину.
Линия вправо. Наискосок.
Желтая краска. Белый висок.
А перед ним на складном табурете
голая женщина в красном берете.
Линия влево. Линия вверх.
Будет картина. Будет успех.
Долгие годы длится мазня.
Умерли дети, соседи, родня.
Мерные взмахи мертвой руки —
ведь умирают одни дураки!
Белое тело. Наискосок —
синяя краска. Красный мазок.
Умер художник – он еле стоит.
Дальних потомков его восхитит
пиршество линий, бледность плеча,
мужество гения и палача.
1967, Казань
Теперь, когда открылись мне все наижеланнейшие музеи мира, я удивляюсь, что чувствую себя там абсолютно как дома. Я уже словно всюду побывала, все это видела до того, как вошла в эти залы!
А секрет прост: книги, книги, альбомы, альбомы, пластинки, пластинки… простите, простите… Рифма в духе Вознесенского, вырубившего тогда же треугольную нишу в душах пишущих школьников, ранее занятую молодым Маяковским, возлюбленным некогда мною до юной, необузданной истерики.
4. Расколотый хрусталь
…Нальчик помню лишь в яром и юном
свечении глаз.
