Великий Грешник

– Кажется, – Дима погрузился в глубокую задумчивость, – И ты думаешь, что эти Питиримы – один и тот же человек? Но такого просто быть не может! Сколько бы ему тогда сейчас было? Мы проехали почти половину, поэтому разворачиваться я не стану. Но, Володя, говорю сразу. Ты, походу, сбрендил. Поехал кукушкой от нашей жизни. И я с радостью сдам тебя в дурку, когда домой вернемся. Уяснил?

Володя ничего не стал отвечать. Лишь усмехнулся и отвернулся к окну, продолжая созерцать пейзажи.

***

Спасо-Преображенский Соловецкий монастырь. Уникальное и знаковое место. Как и на всем Русском Севере, на Соловках денно и нощно совершается Подвиг. И заключается он в Труде и Молитве. Только здесь схимники, монахи, старцы и просто богомольцы находят истинное умиротворение и одухотворенность, занимаясь каким-либо ремеслом. Обычай этот древний, уходящий корнями в те самые времена, когда преподобный Зосима на острове обитель поставил и две церкви. Примеру его и по сей день богомольцы соловецкие следуют. Не столько молитвой Веру Святую в душе своей культивируют, сколько трудом благим и жизнью спокойной, праведной. Даже в тяжелое советское время уклад монастырский нарушен не был. Понимали служители революции, что трудолюбивые монахи ничего плохого совершать не будут, вот и позволили им жить по-старому. Вот такой он, Соловецкий монастырь. То самое место, в котором Христос всегда рядом с богомольцем.

К полудню второго дня Володя и Дима сошли с парома и сразу же отправились в Вознесенский скит, искать инока-старца Питирима. От монахов-трудников они узнали, что отец Питирим каждый день ходит к ближайшему озеру ловить рыбу. Туда и отправились ребята. Дойдя до озера, Дима и Володя огляделись. Никого. Пройдя немного вдоль берега, они заметили вдалеке фигуру с удочкой и решили, что это именно тот самый Питирим. Ребята подошли поближе. Их взорам предстал старик весьма почтенного возраста, с очень длинной бородой, одетый в подрясник и стеганую ватную жилетку. На голове у него была черная вязаная шапочка, а на поясе – кожаный ремень. Увидев незваных гостей, старец перекрестился и закинул в озеро длинную бамбуковую удочку. Необходимо было как-то начать разговор. Это сделал Владимир.

– Здравствуйте, святой отец. Мы ищем инока Питирима. Трудники сказали, что он здесь рыбу ловит.

– Здравствуйте, здравствуйте, добрые люди, – старик не отрывался от поплавка, – Да, рыбка тут хорошая, да и клюет хорошо. Можно половить.

– Святой отец, нам бы Питирима найти, да поскорее.

– Все спешат, спешат. В суете жизнь свою губят. А вы спуститесь, присядьте на берег, посидите. Может, и дано вам будет, что ищете.

Дима с Володей переглянулись, аккуратно спустились к берегу и присели рядом со старцем. Нависла долгая пауза. Но тут заколыхался поплавок. Старец проворно подсек удочку, но вытянул только пустой крючок.

– Эх, сорвалась – с досадой протянул старец, нанизывая на крючок наживку, – ну, да и Бог с ней. Попробуем еще.

С этими словами старец опять закинул удочку в озеро. Дима с Вовой снова переглянулись. Они ничего не понимали. Деликатное начало разговора ни к чему не привело. Но грубить старику-монаху никто не собирался точно. Нужно было что-то решать. Немую сцену закончил сам старец. Он развернулся к ребятам.

– Так зачем вам, добрые люди, Питирим понадобился-то?

– По делу. – Смятение Вовы постепенно перерастало в досаду.

– Что ж за дела могут быть у щеголя в сюртуке и шаромыжника в рваных портках к одинокому старцу-иноку?

– К самому старцу-иноку только два вопроса. Знает ли он что-нибудь о Кудеяре и пане Глуховском? Это первое. И второе. Что он может об этом поведать щеголю и шаромыжнику?

Услышав Володю, старец изменился в лице. Выражение блаженной задумчивости сменилось скорбью. Затем он вскочил и со всей старческой прытью, на которую только был способен, бросился прочь от озера. Пройдя метров десять, инок припал на колени и начал судорожно креститься и отвешивать земные поклоны. Дима тем временем собирал удочку старца, а Вова потихоньку пошел в его сторону. Подойдя поближе, мужчина оторопел окончательно. Он видел перед собой седобородого старика, из глаз которого лились искренние, чистые, можно сказать, детские слезы. Старик отвешивал поклон за поклоном, не прекращал осенять себя Крестным Знамением, и все время что-то нашептывал. Володя прислушался, но смог разобрать только несколько слов – «…устал я, Милый Боже. Сжалься над грешником великим. Прибери к себе да отправь на Страшный Суд. В Геенну Огненную отправь, Господи, грешника. Смилуйся. Не могу так больше…».

К ним осторожно подошел Дима с удочкой и уловом. Вова сделал ему знак рукой, и оба стали терпеливо ждать, пока старик успокоится. Вскоре инок положил последний поклон, перекрестился и обернулся к ребятам.

– Расскажу. Все расскажу. Не могу так больше.

– Отец Питирим, – уже не было смысла как-то увиливать, поэтому Владимир обратился прямо, – Вы нам расскажете свою историю, а мы вас до скита проводим. И там расскажем кое-что сами. Кстати, как лучше обращаться? Отец Питирим или Кудеяр?

После этой фразы Дима, спокойно за всем наблюдавший, побледнел и выпучил глаза. Однако выразить наивысшую степень своего удивления в паре грубо-матерных привычных выражений не успел.

– Кудеяром меня не кликал никто уже очень давно, – Старец, в отличие от Димы, нисколько вопросу не удивился, – Питиримом зови. Принял я это имя. Мое оно теперь до смерти. Пошли, добры молодцы. Все вам как на духу расскажу.

Они втроем отправились в сторону скита. Отец Питирим начал свою историю, от которой одновременно захватывало дух и холодило кровь. Особенно, если учесть, что все было наяву.

– Много дел страшных да грехов великих на своем веку я совершил. Близ Дона жил тогда. В шайке атаманом был. А шайка та – дюжина человек. Кто каторжанин беглый, кто крестьянин обездоленный. А у меня мать персиянкой была, тоже горя хлебнули. Озлобленные все, жестокие. Зверьми были дикими, а не людьми. Вот и грабили на большой дороге всяких. Богатый ли, бедный ли – все одно. Есть что, так давай, коли жить хочешь. А нет ничего – секир башка тебе. Много душ погубили. А у меня еще полюбовница была, на всей земле такой красы не найдешь. Из Киева ее увез. Жил вот так вот, жил. Ни о чем, окромя удовольствия не думал. Ел сытно, спал сладко, девица под боком, вино рекой льется, только рот успевай открыть. Денег, золота, шелков заморских мы с той шайкой награбили, ой, как много. И снится мне в одну ночь сон удивительный. Будто стою я в огне, пошевелиться не могу. И тут сам Христос передо мной. Как вот на иконах нарисован, только живой. А я так и стою в огне. А он подходит ко мне, дланью левой махнул – нет огня. И правую к груди моей прикладывает. И одно слово говорит – «Все». И мне в тот момент дыхание перехватило. А я стою, как скованный, да пошевелиться не могу. Христос длань от меня отвел, развернулся и ушел. А я так на пепле всю ночь и простоял. Проснулся и чувствую, будто я – не я. Кусок в горло не лезет. Вино не горячит. Полюбовница, и та опротивела, видеть ее не мог. Сел на коня, свистнул, собрал шайку свою, да поскакали мы на большую дорогу разжиться. И вот сижу я на коне, а сам понять не могу. Плохо как-то за все, скорбно. Того и гляди плакать начну. Есаулу своему говорю, чтобы разворачивались. Удивился есаул, но послушался. Вернулись мы к себе в лагерь, и тут он меня допытывать стал, зачем да почему. Рассказал я ему про сон свой, а он меня на смех. Да еще и молодчиков остальных подначивает. Выхватил я саблю турецкую, да и засек его насмерть. Молодчики все в страхе поразбегались, а девица-то моя как давай выть. Узнал я, что она окромя меня, с есаулом спуталась. Вот по нему и воет. На том месте, той же саблей турецкой ей голову и снес. И упал в беспамятстве. Очнулся, впряг лошадь в телегу, погрузил на нее все богатство свое кровавое и поехал. В церковь ближайшую все отдал, вместе с лошадью и телегой. Себе только одежонку оставил, сапоги да нож булатный. В той же церкви и крещение принял, стал Питиримом. Потом исповедовался, все как на духу рассказал. И настоятель церкви той, отцом Софронием звали, сказал мне на Соловки идти. В монастырь. Туда я и пошел. Долго в монастыре соловецком я жил. Трудился все время, молился за отца Софрония да за душу свою многогрешную. Тяжкие грехи мои были, не отпускал их Господь. И пошел я из монастыря прочь, куда глаза глядят. Не место мне там было, грешному среди божьих. Долго очень шел и набрел на дуб огромный. Там и остался. Жил под дубом, спал на земле, молился денно и нощно. Нет мне искупления. Рядом с дубом тем поместье было пана Глуховского и деревенька с крепостными. Мужики лес рубили и приходили ко мне иногда. От них я прознал и про пана-барина. Злой был человек, жестокий, с черной душой. Мучил крестьян почем зря, бил, истязал, губил. Семью свою не жалел даже, изверг. А я так и жил под дубом, молился, все искупления ждал. И тут мне старец, такой же как я видится. А может и наяву был, кто знает. И говорит: «Искупления ищешь. Будет оно тебе. Срубай дуб вековой под корень. Ножом своим булатным и срубай». И начал я ножом дуб великий резать. Молился и резал, чуял, что вот оно, мое искупление… В один день все переменилось. Слышу свист как-то, и лошадь ржет. Оборачиваюсь – всадник передо мной. Сам пан-барин. Правду про него крестьяне говорили. Зверь, а не человек. И лицо звериное, и даже голос волчий. Но оторопел передо мной Глуховский, удивился, что в его краях, под дубом монах живет. И рассказал я ему в поучение историю свою. Думал, может сердце барское отойдет. А он мне: «Ты, старик, меня не учи. Кого жалеть-то ты говоришь? Холопов? Быдло это? Да какой же это грех, холопа уму-разуму научить? А он окромя как кнутом и не понимает. И вообще, спится мне очень сладко. Значит не люди батраки эти, раз Господь за них на меня совесть-то не наслал…». И вот говорит он, говорит, а я бешенство чую великое. Выхватил нож, да и ударил пана прямо в сердце. Только кровь хлестнула. Конь его на дыбы вскочил и в чащу умчался тут же. А я стою, держу тот нож в руках. Кровь с него на землю стекает. А с меня грехи мои смываются. Искупление долгожданное. Вот оно, пришло. Перекрестился я на небо и пошел в монастырь век свой доживать. Но тяжек грех смертоубийства, ох, как тяжек. Господь меня за него и наказал. До сих пор никак к Себе не приберет. Вот и живу я здесь так много лет, что сам уже счет им потерял.

Когда Питирим завершил свою удивительную исповедь, все трое уже подошли к скиту и присели в тени, в небольшой беседке. Вова нисколько не удивился тому, что рассказал старец, что-то подобное он предполагал еще в Архангельске. Однако Дима был поражен не на шутку. Последние несколько лет он постоянно контактировал с тем, чего в привычном, обычном мире по определению быть не может. Но рассказ Питирима произвел на парня такое сильное впечатление, что понадобилось еще полчаса, чтобы его переварить и осмыслить. Итак, ребята выслушали старца и теперь настала очередь удивлять уже его. Володя начал не менее увлекательный рассказ.

– Отец Питирим, то, что вы нам рассказали выглядит как бред сумасшедшего. Но мы с Димой склонны в него верить, да и приехали сюда не просто так. Пан Глуховский жив. Вернее, почти жив. Он стал истинным воплощением зла и душегубства. Подобно вам, живущему уже очень много лет в молитве и желании искупления греха, Глуховский все это время скитался подле того самого дуба и копил в себе гнев. И вот гнев перевесил в нем все человеческое. Глуховский превратился в духа-душегуба, который убивает всех, кто подходит близко к тому дубу. Наша с Димой задача – его остановить и устранить. И вы, отец Питирим, должны нам в этом помочь.

– Но как я вам помогу, добрые люди? – старец погрузился в смятение, – Я старый, слабый, да и монастыря уже не покину.

– У вас остался тот нож? Может быть им удастся прикончить Глуховского второй раз.

– Нож булатный, да, остался. В келье моей он лежит. Как в монастырь вернулся, с тех самых пор его и не доставал.

– Отдайте нож. А сами молитесь теперь за то, чтобы удача нам сопутствовала.

– Хорошо, добры молодцы. Сейчас принесу я вам нож.

Отец Питирим встал, взял удочку, ведерко со своим уловом и отправился в скит. Когда он вернулся с небольшим тряпичным свертком, ребята сидели все в тех же позах и все на тех же местах. Старец отдал Вове сверток, перекрестил и благословил его, а затем Диму. В свою очередь от ребят он получил визитку с их номерами, как это говорится, на всякий случай. К полудню парни уже сели на обратную переправу и вечером поехали обратно в Архангельск.

***

Всю обратную дорогу ребята не проронили друг другу ни слова. Даже сменялись за рулем молча. Каждый размышлял о своем. По приезде к отцу Михаилу Володя достал сверток, развернул его и достал большой булатный нож из расписных деревянных ножен. Подобно иноку, вот уже очень много лет его хранившему, нож никак не был тронут временем. Даже кровь того самого пана Глуховского как запеклась у рукоятки, так там и осталась. Отец Михаил был на богослужении в своей церкви, и ребята решили его не дожидаться.

– Слышь, пижон, – Дима снова заговорил тем самым любяще-остротным тоном, – Только костюмчик сразу переодень. У нас теперь оружие есть, которое может этого польского беса грохнуть. Вдруг почует и первый нападет, пока ты свои «фануччи» на «брезентуччи» меняешь.

– Хорошо.

– И чудо-ножик мне отдай, – Дима протянул руку.

– Это еще зачем? Сам справлюсь.

– Справится он. Ты сдурел? Сколько времени с последнего ранения прошло? Неделя? Полторы? Да ты как уж весь извертелся, пока мы на Соловки обратно ездили. Давай сюда нож. Хрен тебе, а не геройства. Тылы прикрывать будешь, – Дима немного помолчал и добавил, – Охранять машину.

– Дима! Да это ты походу сдурел! – Вова был близок к ярости, – Я понимаю нож забрать и атаковать. Да, возможно, погорячился. Но оставлять меня в машине, как школьника. Ты охренел? Я что, калека? С тобой пойду. Тесак свой мне отдашь. Ты в тот раз очень ловко им отпор ичетику дал.

– Ладно, хрен с тобой. Если что, еще раз вытащим, тьфу-тьфу, конечно. Но если я из-за тебя превращусь в груду рваного мяса, я к тебе по ночам приходить буду. И материть. И морду бить. Каждую ночь.

Ребята расхохотались, пожали друг другу руки и обнялись. Вова пошел переодеваться в «Горку», а Дима – прогревать машину.

***

Все тот же архангельский лес. Все те же полупритоптанные тропинки. И двое мужчин осторожно идут по ним с ножами наизготовку. Сегодня они попытаются завершить начатое поневоле почти двести лет назад истребление зла. А тот, кто стал целью ребят, был истинным злом что при жизни, что после. Все тот же огромный дуб. Пришли. Приготовились. Подробно расспросив Сергея, пострадавшего от ичетика в числе первых, а также детально вспомнив свою прошлую неудачную вылазку, ребята выявили закономерность. Нечисть нападает только с одной стороны. Сегодня там встал Дима с булатным ножом. Много раз он стоял в засаде на всякого рода тварей, поэтому привык не нервничать и все делал «на автомате». Но сегодня – особый случай. Его прикрывал человек, не совсем хорошо поправившийся после ранений. К тому же не было гарантии, что булатный нож старца убьет нечистого. Все тот же свист. Так. Время думать закончилось. Дима напрягся и перехватил нож поудобнее. Его примеру последовал Володя. А вот и сам пан Глуховский, выбирается из зарослей. Вернее, то, что от него осталось, во что он с годами превратился.

– Здорово, пан-рухлядь. – Дима принял боевую стойку и приготовился к атаке.

Как и все прошлые разы, ичетик стремительно бросился на опережение с остервенелым криком и попытался напасть со спины. Но спину Димы прикрывал Володя, сжимая в руке Ка-Бар друга и умело нанося им резкие взмахи в сторону монстра. Ичетик быстро перебегал то к одному, то ко второму мужчине и надеялся извести их или хоть немного увеличить между ними расстояние. Но произошло то, чего никто не ожидал. Володя подгадал момент и стремглав, подняв руку с ножом, прыгнул сверху на только что мелькнувшего монстра. Когтистой лапой ичетик нанес мужчине удар в грудь наотмашь, затем еще один. Прорвав брезент «Горки», когти противно проскрежетали по пластиковому мотоциклетному «панцирю», который Вова нашел в гараже отца Михаила и предусмотрительно нацепил под куртку. Теперь он уже сидел на ичетике, придавив ему одним коленом шею, другим – грудь и пытаясь удержать захваченные когтистые лапы.

– Дима, твою душу! Добивай! Я его долго не удержу. Сильный, падла.

Но Диме не надо было ничего говорить. Как только Вова начал совершать свой дерзкий маневр, тот уже развернулся и замахивался для удара. Первый пришелся в бок, под ребра. Ичетик завопил, а из новой раны потекла странная, вязкая синяя жижа. Второй удар, в сторону печени. Володя почуял, как силы покидают нечистого, и немного отстранился. Третьим ударом Дима перерезал ичетику горло. Синяя жижа брызнула фонтаном. Монстр забился в предсмертных конвульсиях. Для последнего удара Дима выбрал особое место. Ту самую рану на груди. Точно вонзив в нее булатный нож и провернув, мужчина резко выдернул оружие и встал. За ним поднялся Володя. И тут их взорам предстал конец ичетика. Он озарился ярким бело-голубым светом и превратился в кучу праха.

– Еще раз полезешь в пекло без значимой на то причины, – Дима обернулся к Володе, – Получишь не только от нечисти, но еще и от меня.

– Сколько бы мы еще пируэты с этим козлом костлявым выписывали бы, если бы я не «полез в пекло», как ты говоришь? Вот и молчи. Прах надо собрать, смешать со святой водой и прикопать под порогом церкви.

– Иди, собирай. – Дима махнул рукой, – Раз такой умный, то должен знать, что инициатива кхм-кхм инициатора.

– Вот и помогай после этого. Лезь грудью на когтистые амбразуры, – Володя посмотрел на поцарапанный панцирь, – Отличная штука, кстати. Надо себе такую достать.

– Изобретатель. Лучше бы ты осторожность изобрел. Чтобы вот так по-тупому больше не подставляться. Ладно, погнали домой. Дело сделано. Сейчас всех обрадуем. Прах собрать не забудь.

***

Услышав от ребят хорошие новости и получив запечатанную стеклянную бутылку с прахом, отец Михаил весь воссиял. Он опять объявил общий сбор всех архангельских причастных. Но теперь уже на столе, за которым проходило собрание, были разложены не карты и бумаги, а северные лакомства и морошковая настойка – было, что отпраздновать.

Ребята задержались в доме священника еще на пару дней. Володе позвонили из Соловецкого монастыря и сообщили, что инок Питирим скончался во сне в своей келье. Спросили, приедут ли забирать покойника. Получив отрицательный ответ, сообщили, что похоронят сами, по обычаю, как положено и попросили не беспокоиться. Владимир поблагодарил голос на том конце провода, спросил, нужны ли какие-то деньги, пожертвования, и, получив отрицательный ответ, повесил трубку. Затем рассказал обо всем Диме и отцу Михаилу. Мужчины достали бутылку настойки и выпили за упокой Великого Грешника Кудеяра, искупившего наконец свои грехи и ставшего Праведным Старцем Питиримом.

Утром третьего дня Дима и Вова сложили вещи в багажник Дефендера, пожали руку отцу Михаилу, получили от него Благословение в дорогу и отправились домой. Они пробыли в пути где-то три часа. И опять за все это время Володя не вымолвил ни слова. Дима убавил звук на магнитоле. Диркс Бентли перестал петь кантри-хит о юноше, так и не дозвонившемся любимой.

– Чего такой смурной, пижон?

– А? – Вова оторвался от своих мыслей, затем от окна и повернулся к другу, – Да ничего. Задумался о своем, не бери в голову и наслаждайся музыкой.

Вова прибавил громкость. Дима выключил магнитолу совсем.

– Так, Владимир, колитесь давайте. Какие думы такие вас посетили, что вы даже кантри свое не очень любимое возвращаете?

– Да никакие, Дим. Отстань. Вот прилип, как банный лист. Протокол допроса еще составь.

– А я и без протокола тебя расколю. Думаешь ты об иноке этом. Я прав или я прав?

– Думаю я о том, что нас ждет дальше. Человек жил, грешил, получил Знамение и двести с гаком лет грехи свои замаливал. Я же помню, что он тогда, у озера просил. «В Геенну Огненную меня, Господи отправь». Вот так просил. В Ад хотел, на вечные муки. Потому как на земле страшнее. И другой был, тоже душегуб знатный. Но он смерть принял и стал уже после жизни еще больше грешить. Вот и ходили по земле два Великих Грешника. Но один истинный, заслуженный, а второй наказан был Господом, хоть и каялся искренне. Неужели нас что-то подобное с тобой ждет?

– Володь, мы грешим. У нас выше крыши уже всего сделано. Да такого, что у любого священника на исповеди волосы на всех местах поседеют и выпадут, если поверит. Ты думаешь я об этом не думал? Тут вопрос не в том, что ты делаешь, а в том, зачем ты это делаешь. И пусть оба, что Кудеяр, что Глуховский этот грешили ради себя, когда Кудеяр Питиримом стал, он же не по своей воле тому польскому козлу нож всадил. Для людей человек на грех страшный пошел. Чтобы истязали их меньше. Я каждый день просыпаюсь и вспоминаю все, что натворил. Потом вспоминаю, что не для себя это начинал все и делал тоже не для себя. И задаю вопрос: «Готов дальше грехи тяжкие во имя людей совершать, а затем наказание за них принять от Бога полностью?». Как видишь, до сих пор отрицательного ответа не дал. Поэтому мы и колесим по стране без продыху. Я не знаю, что с нами будет, что нас с тобой ждет. Но уверен, что приму все, как люди принимали то, что я для них делал и поблагодарю перед смертью Господа за то, что ради людей грешником умираю. Я ответил на твой вопрос?

– То есть, ты хочешь сказать, что бы нас не ждало «там», это намного лучше будет того, что мы имеем «здесь».

– Да, пижон, – Дима улыбнулся, – Именно это я и хочу сказать.

– Наверно, ты прав. Так оно и есть. Спасибо, Дим.

– Да ладно, чего уж там.

Дима включил магнитолу обратно. Володя опять отвернулся к окну. Ему не давала покоя еще одна мысль, однако озвучить ее своему другу и соратнику он никак не мог. Мужчина не слышал музыку. В его ушах раздавался предсмертный женский хрип и повторяющиеся вот уже который раз слова: «Все будет хорошо, милая. Потерпи немного, скоро все будет хорошо…».