Афганистан: заложники времени

О том, чтобы посадить на чамане (внутреннем дворе) какие-нибудь полезные растения, теперь речи даже и не заходило. Тина, как голодный китаец, тут же выкапывала луковки и чесночные дольки, справедливо полагая, что все найденное ею в земле – не хозяйское, а ее добыча. Я в то время еще желудком сильно не страдал. После всяких тифов, амеб и палочек, а также препаратов для их уничтожения желудок стал луженым, и я частенько жарил себе мясо. Даже Тыссу иногда делал паровые котлеты. Тут Тина просто не находила себе места, проявляя чудеса смекалки и воли к победе в борьбе за белок. Стоило лишь на секунду зазеваться и отвернуть глаза от размораживаемого деликатеса, как он тут же исчезал в ее пасти. Причем делала она это молниеносно и тут же ложилась на пол, закрывая глаза и всем своим видом показывая, что ей на кухне ничего не нужно, кроме хозяйской компании. Я поначалу даже грешил на Горыныча (корреспондента телевидения Горянова) и инженера Сашу, которые иногда присоединялись к моей трапезе. Но потом понял, откуда ветер дует, и стал применять другую тактику. Миску с разморозкой ставил в кладовку при кухне, а дверь запирал на ключ. Теперь можно было спокойно ехать работать и не сомневаться в том, что Тинка будет караулить если не виллу, то дверь в кладовку. За выдержку и терпение, проявленные при охране заветной двери, я награждал ее кусочками мяса и куриными конечностями.

Однажды, вознамерившись вновь ощутить себя благодетелем и кормильцем, я вынес миску на кухню и медленно, по-иезуитски, стал нарезать кусочки для себя и для Тинки. Я нюхал мясо и чмокал, издавая звуки, от которых у бедной собаки сводило челюсть и лилась слюна. Когда я, наконец, взял в руку первый кусок мяса и попросил собаку предварительно поплясать, она внезапно с громким обиженным лаем бросилась на меня, свалив со стула. Пока я поднимался, скотина успела молниеносно затолкать в свою утробу все находившееся в миске мясо. А я так и остался полусидеть-полустоять на полу с маленьким кусочком, зажатым в правой руке. Было обидно и смешно. Довольная Тина примостилась рядом и с благодарностью стала лизать мне лицо, исподволь поглядывая на мою правую руку. Но это было уже слишком. Я заорал нечеловеческим голосом: жрать хотелось как из пушки, а размораживать очередную порцию надо было часа два-три. В результате я уподобился собаке: начал грызть луковицу, закусывая ее хлебом и листом салата. «Ну ты и дур…» – язык как-то не повернулся назвать дурой это лучезарное существо. Скорее в роли дурака на этот раз выступил я сам. Получилось дурр…ында. Больше это прозвище не менялось.

Дурында была очень веселой и дружелюбной собакой. За всю свою недолгую жизнь так никого и не сумела укусить. Но по мере того как она росла, вид ее становился все более и более устрашающим. Когда ей удавалось выскользнуть незамеченной за ворота нашего учреждения, мы узнавали об этом по диким крикам афганцев, которые в ужасе карабкались от нее на стены. Но в отличие от предыдущего нашего пса Марсика, она вовсе и не собиралась никого кусать. Все люди, независимо от запаха и цвета кожи, были ее друзьями. Она валила с ног и шурави (советских), и афганцев лишь с одной целью – как следует вылизать им лицо.

Марсик, кстати, умирал очень тяжело. Его укусило в морду какое-то гадкое насекомое. Возник нарыв, в котором завелись личинки. Лечить он себя не давал – мог запросто прокусить руку. Я его старался усыпить димедролом, подложенным в еду, а потом спящему промыть рану перекисью водорода. Заставлял жрать в диких количествах антибиотики. Но это не помогло. Мы похоронили верного пса в правом дальнем углу нашего чамана. За «дурочкой из переулочка» присматривать было значительно легче. Чуть что – хвать ее за длинный «клюв», и обрабатывай ей марганцовкой что хочешь. Она особо и не вырывалась – верила, что люди ей плохого не сделают, только при виде оружия начинала истошно брехать, брызгая слюной. Со стоическим «спокойствием», правда, кося глазом, давала лапу – и занозу вытащить, и так просто, поздороваться. Нафаров (слуг) не гоняла, не то что Марсик.

Чтобы Дурында не писала в доме (гадила-то она, как и положено, на чамане), Тысс решил оставлять ее ночевать на улице. Однажды вечером, решив ее проведать, я встал с дивана и вышел на улицу. Бедняга тряслась от холода и тихо повизгивала от человеческой несправедливости. Пришлось впустить ее в дом, а утром выторговать у начальника право для собаки спать в неотапливаемой прихожей. Но хоть под крышей, а не на улице. Правда, беднягу и там колотило. Наверное, раньше жила у наших солдат в теплой каптерке. Тогда пришлось вступить с собакой в молчаливый тайный сговор. Она – не ссыт на ковре, я – впускаю ее ночью через балконную дверь на первый этаж в свою комнату. И чтоб ни звука. Дурында была благодарной собакой. Тихо прокрадываясь в гостиную, она сначала облизывала мне лицо, а когда я закрывался с головой колючим верблюжьим одеялом, принималась за пятки. Это излияние благодарности длилось минут пятнадцать, после чего девочка ложилась на пол рядом с диваном на мою куртку и тихо, как мне казалось, засыпала. Я тут же «отрубался». Но вволю поспать все же не удавалось. Где-то посреди ночи я чувствовал, что на и без того тесном диванчике лежать становится просто невозможно. Дурында, дождавшись, пока я усну, залезала на кровать ко мне в ноги, а потом потихоньку протискивалась между телом и стоячими плюшевыми подушками. Лишь потом тихо засыпала. Порой ей ночью снились страшные сны, и тогда она начинала ворочаться. Я стал частенько просыпаться на полу – благо диван был низкий, а ковер толстый. Овчарка, развалившись на моем месте, спала как большой ребенок, по-человечьи положив голову на мою подушку, а грязные лапы – одну на другую. Однажды, встав раньше обычного, эту «иддилию» застал Тысс. Подвел черту: «А ну вас обоих к Евгении Марковне! Только если еще раз она в гостиной нассыт, сам на чамане будешь спать!»

У Дурынды начались счастливые дни. До этого она целыми сутками была предоставлена сама себе, а теперь ежевечерне с ней на чамане сидел человек, что-то ей монотонно бубня. Она копала овощи, приносила ему сучья, палки и щепки, ловила птиц, летучих мышей и насекомых. Только не писала. Человек пытался научить ее этому нехитрому вечернему обряду на собственном примере. Она внимательно смотрела на струю и заливалась при этом звонким веселым лаем. Но повторить урок так и не удосуживалась. Рано утром, пока еще все спали, измученный бессонницей человек с тряпкой и бутылкой уксуса затирал на ковре следы собачьего позора. И своей бесталанности как дрессировщика.

Я не смог забрать собаку с собой в Москву – просто думал, что здесь все нормализуется и ей в Афганистане будет лучше. А в 92-м году, дозвонившись до Кабула в надежде вытащить ее на родину, получил известие, что Тину пристрелили, чтобы она не мучалась. Ее серьезно ранило и контузило при обстреле посольства реактивными снарядами. Флаги на башнях сменили свой цвет с красного на триколоры, и стрелял в мою собаку уже не советский, а российский человек. Так ее не стало. Но все это случилось потом, два года спустя, а пока пришлось заново налаживать свой быт.

В Кабуле к 15 февраля, дате окончательного вывода 40-й армии, от всех контрактов, включая дипломатов, должны были остаться только 150 человек, не считая десантников и связистов, расквартированных на территории посольства. Впоследствии и эту цифру оптимизировали, оставив в наличии всего 120 душ. В посольстве к выводу войск подготовились основательно. Из армии были перевезены две морозильные камеры – импровизированный морг, который мог пригодиться при случае. Бетонированное подземелье под зданием посольства было оборудовано под долгосрочное укрытие. Там рядами стояли двухэтажные нары с застеленными на них одеялами, хранился запас продовольствия и воды. Попасть в подземелье можно было по железной лестнице через люк на первом этаже, расположенный недалеко от поста дежурного по посольству. Каждому совзагранработнику предназначались свои собственные нары.

За центральными воротами советского диппредставительства, слева от неработающего фонтана стояли в ряд, один за другим, пять КамАЗов. Всего их было десять, но еще пять штук были разбросаны по территориям торгпредства и АЭС. Эти новенькие грузовики предназначались для внеплановой эвакуации на случай бастрого наступления моджахедов. АЭСовцы даже умудрились возвести напротив продуктового магазина свою собственную бензоколонку. Чужим бензин не давали – жмотились, за что потом сами и поплатились. Когда впоследствии мы переехали на волю под подписку о том, что аппарат офицера безопасности за нас не несет никакой ответственности, у нас бензин был всегда, а вот у «узников тюрьмы», как мы ласково обзывали тех, кто остался жить в неволе, его не было вовсе.

Хотя мы проживали на виллах, но тоже готовились к непредвиденным ситуациям. Отделению ТАСС в Кабуле выделили здание бывший хлеборезки в столовой, которая торцом выходила к больнице, а боком к стене, граничащей с воротами. Две небольших комнаты. В дальней инженер постепенно монтировал оборудование – приемники, передающие устройства и телетайпы с телексом, пуншировочный аппарат. Дополнительная аппаратура оставалась на вилле. Как резерв могли быть использованы телетайпы государственного информационного агентства Бахтар, которые «сидели» на прямой линии с Москвой. Работали мы в крохотной комнатке, служившей раньше разгрузочной кладовкой для муки и ингредиентов, необходимых для выпечки хлеба. Там как раз умещались два стола – друг напротив друга, на которых стояли две печатные машинки и громоздились горы исписанных бумаг.

У нас был свой отдельный вход с улицы, свой городской телефон. Рядом со входом на обочине асфальтовой дорожки стоял новенький ГАЗ-66 ЗАСовской связи. Это было энзэ на случай полного обесточивания и отключения телетайпов и телекса. Связную машину удалось «вытащить» из 180-го полка, расквартированного близ штаба 40-й армии, только после распоряжения ЦК КПСС, поступившего армейскому командованию. Добровольно командование отдавать «врагам» ничего не хотело. Одновременно было принято решение снабдить каждого остающегося в Афганистане персональной рацией дальнего радиуса действия. Каждой организации предписывалось приобрести определенный вид радиостанций с одинаковым диапазоном частот. Однако на деле получилось все не так, как ожидали. Радиостанции приходили разномастные и хорошо работали только на разных частотах. Наши тассовские коллеги из Японии не поскупились, и мы получили четыре (одну резервную) высококачественные рации «Кенвуд». Через нее можно было слышать, узнав частоту канала того или иного контракта, все внутриведомственные переговоры. Для личных переговоров мы выбрали отдельную частоту, и время от времени ее меняли. Во время выездов в город, когда этого было делать нельзя по соображениям безопасности, включали рации на автоприем для прослушивания тех, кто пытался этому воспрепятствовать. В общем, «посольские» хотели сделать как лучше, а получилось даже не как всегда, а много хуже.

Накануне вывода войск Кабул посетила большая делегация КГБ СССР. Среди прочих в ней были и бывшие ТАССовцы, в частности Леонид Бирюков, который к тому моменту занимался поиском и переговорами по освобождению советских военнопленных. Леня работал в Афганистане с самого начала Апрельской революции, принимая в ней самое активное и непосредственное участие. Взрывной, прямолинейный и эмоциональный, он одновременно совмещал в себе такие редкие сейчас качества, как абсолютная порядочность и честность. Уже в 82-м его голова была почти вся белая, хотя по природе к седине он был совсем не склонен. Его жене с ним жилось совсем не просто. Леня во главу угла всегда ставил работу, хотя и крепко любил свою супругу. На его вилле в районе Картейе-Сех, которая вплоть до падения режима Наджибуллы носила почетное звание «бирюковской», в то далекое время постоянно обитали «каскадеры», возвращавшиеся в Кабул после операций. Я лишь недавно узнал, что все «смутное» ельцинское время грабежей и переделов государственной собственности он посвятил вызволению из плена наших солдат, неоднократно ездил в Афганистан и буквально «вырывал» из мусульманского ада отчаявшихся вернуться домой ребят. Возвращение на родину советского пленного солдата, ставшего охранником полевого командира Ахмадшаха Масуда, – тоже его рук дело. Так что, когда слышите, что Родина не забывает своих сыновей, – не верьте. Родине все равно. Есть просто Люди. Такие, как Леня. Они редки даже среди «своих».

В той делегации были и другие мои знакомые. Один из них, некий С., заглянул к нам на виллу и рассказал очень интересные вещи, которые произошли за последний месяц в Первопрестольной. По его словам, в высшем руководстве страны происходил активный процесс брожения и разложения, инициированный ЦРУ США. «Шеварднадзе предложили пост президента Грузии», – сказал он. Сделав вид, что я в курсе событий, задал ему вопрос: «Ну и что, он согласился?». «Этого я пока не знаю, но что такое предложение последовало, это так же точно, как и то, что я сейчас стою здесь и с тобой разговариваю», – был его ответ.

Получалось, что министр иностранных дел СССР, зачастивший в последнее время в Кабул и дававший советы афганскому руководству о том, как обеспечить претворение в жизнь политики национального примирения, уже «сидит на измене». Это не укладывалось в голове. Однако не верить своему знакомому у меня не было повода. Просто отметил для себя, что при такой мутной обстановке в СССР, на месте стоит удвоить бдительность и стараться обходить острые углы, так как полностью отсутствовала ясность – что сейчас хорошо, а что плохо. В основном все было плохо. В шести часах полета от Кабула разваливался СССР. Здесь, пока еще не четко очерченный, но уже прорисовывался возможный развал прокоммунистического режима Наджибуллы, которого бросали не в самый легкий период, переживаемый страной. В том, что режим рухнет, я не сомневался ни на секунду, оставалось только гадать, когда это произойдет. Впрочем, Наджибулла дал повод усомниться и в этом. Афганская армия и режим оказались намного сильнее, чем это многими предполагалось.

Результатом последнего вояжа в Кабул Шеварднадзе и Крючкова и их переговоров с президентом Наджибуллой стали бомбо-штурмовые удары (БШУ) по долине Панджшер. В этой связи становилось непонятно, кто кого и в чем убеждал в ходе переговоров. То ли наши высокие представители убеждали Наджибуллу в правильности выбранного курса на национальное примирение, то ли Наджибулла убеждал их в необходимости сокрушительных авиаударов по своим врагам, с которыми он «хотел мириться». Царил сплошной кавардак. И единственным желанием на тот момент было, чтобы все эти делегации и комиссии поскорее покинули Афганистан, так как их визиты ничего, кроме бомбардировок и артудароов, не приносили. Бомбили в основном позиции таджикского войска Ахмадшаха Масуда, одновременно обсуждая перспективы налаживания воздушного моста из СССР в Кабул для доставки боеприпасов и продовольствия. О том, как будет доставляться в Кабул топливо – бензин, керосин, солярка, авиакеросин, военные уже не думали – они уходили. А единственным путем прохождения колонн с горючим с севера страны через порт Хайратон в Кабул был перевал Саланг, который контролировал как раз Ахмадшах Масуд. Наносить БШУ по его войску и ждать затем, что колонны наливников, за баранками которых должны были сидеть советские добровольцы, пройдут с территорпии СССР через перевал Саланг в Кабул безболезненно, было, на мой взгляд, откровенной глупостью. Если хотите замириться с бандитами – миритесь. Хотите бомбить, тогда не говорите о примирении. Так сумятица и кавардак, царившие в Советском Союзе при Горбачеве, уродливо экстраполировались на Афганистан. В последние дни своего военного присутствия мы умудрялись наживать себе врагов в лице вполне склонных к переговорам руководителей группировок моджахедов, превращая их из «колеблющихся» в «непримиримых».

Так катились еще веселые деньки, пока в афганской столице стояла 40-я армия. Но время ее вывода приближалось неотвратимо. И чем меньше его оставалось, тем тревожней становилось на душе. Мучала бессонница. Мучала от того, что я почти физически ощущал над собой пустое небо. За почти восемь лет жизни в Афганистане я привык, что дежурная пара вертолетов несколько раз в день совершает облет афганской столицы. Сам очень часто летал на вертушках всех мастей. Вибрирующе-свистящий звук разрезающих воздух лопастей просто врос в быт, стал неотъемлемой частью существования. Его отсутствие воспринималось как отсутствие воды. Так, наверное, организм, привыкший к наркотику, одолевает ломка. Вертушек не слышно – на душе становится муторно, хотелось выстрелить из пистолета в дувал (глинобитную стену) нашего чамана. Иногда это помогало, иногда нет. Но если помогало, то ненадолго. По прошествии 16 лет я до сих пор вздрагиваю, когда слышу шум вертолетных лопастей. Это – сладкий яд, разливающийся по венам и восстанавливающий жизненное равновесие. Если при этом еще пахнет дымом сожженных дров и на глаза попадаются люди в камуфляже, то создается обманчивое ощущение тех военных лет. Ощущение войны, к которой я привык, которую никак не могу забыть.

Первые февральские дни девятого года войны. Удивительно бесснежная и солнечная стояла зима. Утром морозный, днем воздух прогревался, и можно было ходить без свитера, в тонкой осенней куртке. Впрочем, что-нибудь теплое всегда брал с собой в машину – сидеть и караулить свою очередь на бензоколонке. Практически все светлое время суток убивалось на то, чтобы перехватить где-нибудь канистру бензина. Без очереди, как раньше, шурави не пускали. Водители «тойот» и «флюксов» (так афганцы называли «Фольксваген») стали очень озлобленные, запросто могли учинить драку.

Бензин, керосин и дизельное топливо в Кабуле почти кончились. Население начало пилить вековые деревья и тонкие кустики, не жалея того, что было посажено руками школьников на хашарах (субботниках), приуроченных к славным годовщинам Апрельской революции. На Чикен-стрит (район Зеленого базара в центре города) и дальше в Шахренау (новый город) пахло гарью – жгли уголь и окаменевшие корни деревьев. Энергоснабжения практически не было. В осиротевших дуканах тускло мерцали лучины, опущенные в комбижир. Не было даже керосина, чтобы запалить индийские лампы и обогреватели. По ночам люди мерзли. В кишлаках, прилепившихся к пологим горам, окружавшим афганскую столицу, в темное время суток было очень зябко. У пекарен выстраивались женщины, покупавшие сразу десятками продолговатые серые лепешки. Белой советской муки больше тоже не было.

Индийское посольство штурмовали толпы желающих покинуть родину. Думаю, что если бы было можно, то штурмовали бы и пакистанское. Но по стечению обстоятельств практически рядом с посольством этого недружественного государства находился следственный изолятор министерства госбезопасности. Желающих стоять в очереди именно здесь за все время войны замечено не было.

В городе потихоньку стали появляться подозрительные молодые люди с тонкими бородками, на головах которых красовались северные шапки-«паколи», похожие на блины. В воздухе витал запах приближающейся разрухи. Время клубилось и шло вспять. На Родину уходили советские солдаты.

Кабул. 5 февраля 1989 года

В этот день мы не выдержали и поехали в штаб 40-й армии выпрашивать бензин – наш транспорт просто встал. На первом КПП еще стояли дежурные, но пропустили без звонков наверх, просто глянув на красный пропуск с буквой «А». Кирпичного цвета «Мерседес-бенц» резво взвился по серпантину и остановился прямо у входа. В штабе царил сущий кавардак. Не знаю, как выглядела эвакуация американцев из Вьетнама, но это сравнение почему-то сразу пришло на ум. По полупустым кабинетам и длинным коридорам бродили немногочисленные офицеры и солдаты, набивающие секретными документами, в одночасье превратившимися в ненужную макулатуру, огромные мешки. И хотя в некоторых кабинетах еще продолжали работать военные, было совершенно очевидно, что все это ненадолго. Некоторые, наверное, не столь секретные бумаги валялись на столах и на полу открытых и пустых кабинетов. Сердце ныло. Вот так, все очень просто. Как говорил царь Соломон, «пройдет и это». Уходили в небытие годы жизни, полные радости и горя, удач и невзгод. Уходили те, кого я любил и ненавидел, с кем рядом жил нормальной человеческой жизнью, где все было предельно просто и откровенно. Где «да» звучало как да, а «нет» – как нет. Время – страшная и неумолимая субстанция. Оно пришло…

Обратились к старшим офицерам – не помогут ли разжиться бензином? Их командир и начальник штаба лишь скривили лица – у них приказ все остатки топлива уничтожить, никому ничего не давать, даже тем, кто остается в Кабуле без прикрытия. Извиняйте, братцы, говорил командир, ничем помочь не могу. Начальник штаба был еще более тверд и преисполнен решимости выполнить последний приказ Родины и командования – военное добро сгноить и изничтожить, но ни крохи, ни капли врагу – то есть нам – не отдать.

Так бы они воевали, как командовали. Приказ о том, чтобы не давать никому остающегося бензина, был отдан по согласованию с генералом Варенниковым. Стратег. Я слушал заклинания командиров, а в голове всплывали слова бойцов, неоднократно сказанные об этом военачальнике. Не приведи Господи, было помянуть при них – солдатах и младших офицерах, на чьих руках умирали их товарищи, – Звезду Героя Валентина Варенникова. Сразу следовала реплика: «Ему Звезду, а его телке – за БЗ». И неважно уж сейчас, какой из двух телок – той, что упала с лошади на конной прогулке и сломала руку, или той, которая, убыв в загранкомандировку из советского совхоза, верой и правдой одаривала его теплым парным молоком. Не знаю, сам их не видел, только слышал неоднократно. В этот момент для меня было уже неважно, был ли он по-настоящему талантливым и прозорливым генералом. Возможно, и был. Важно другое. Он был крайне жесток по отношению к простым солдатам, жесток как помещик к крепостным. Наверное, он и воспринимал их именно как крепостных, как живые игрушки. Этих голодных, потерявших человеческий облик, но только не собственную гордость, пацанов, которые были готовы стоять до конца. Этих мальчиков-героев, вчерашних школьников, с автоматами в руках. Он не сумел вернуть матерям их сыновей, а слал домой десятки тысяч цинковых гробов, реализуя на практике штабные игры на картах, рисуя на них синие и красные стрелки. Черные от копоти лица лежащих шеренгами и укрытых брезентом пацанов на аэродромах в Кундузе, Кандагаре, Джелалабаде, Шинданте. Целлофановые мешки с разложившимися останками мальчиков в кабульском морге. Гробы, гробы, гробы. Десятки тысяч гробов. Пусть они ему вечно снятся. Это – цена его золотой звезды.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.