Марта

Не выйти на улицу, не пройти к колодцу за водой. Шептали в спину слова жестокие, что женили, наконец, Ваню. Невесту нашли пригожую, молодую, с богатым приданым. Он, якобы уже в городе жить будет, домой не вернется.

Ночами душили сны тревогою тоскливой. Как часто виделось, что снова бьет в виски живая кровь, и я вхожу, уже во сне, не наяву, в огонь любви! Погружаюсь в это пламя трепещущее, что в воду студеную окунаюсь и просыпаюсь в липком поту холодном. Как волчонок, плачет потом до рассвета с милым разведенная душа.

Все оставшееся лето над судьбой моей непреклонно колдовала обида на долю мою пропащую. И раскосая разлука ехидно усмехалась сквозь пожелтевшую листву. Как быстро обернулось лето в осень злую, проливную! Листья осыпались. День обмелел. Стал тих и мрачен. Не мчится, не скачет, лишь струится едва. Осень состарилась. Как и моя вера в счастье свое ненадежное.

Отдала сердце свое хмельное, ничего взамен не прося. Как тяжела разлука без надежды на свидание!.. Как дико тосковала по прошлым, быстротечным дням любви! Былое сразу не прервешь. Горючие в груди остыли слезы. Стонет неугомонная душа, просит хоть кроху радости.

Жила, не ведая, когда смогу увидеть, хоть мельком, свою зазнобу. Пусть и женатым, хоть бы одним глазком, а там снова терпеть будней пустых круговорот.

Как-то днем, хоть и осенним, но таким ясным, гляжу, бегут девки по улице. Осторожно пошла за ними. Укрылась за деревьями и глазам своим не верю. Вразброс стоят телеги, нагруженные всякой всячиной. Вокруг полно людей. Среди них копошится и моя свекровь, видно, собирает свои пожитки. Ваня возле коня стоит, договаривается о чем-то с девицами, что тесно окружили его, тормошат парня, явно заигрывают. Они смеются, а у меня душа в пятки ушла. Гляжу на него очами жадными, не нагляжусь. Любуюсь зазнобушкой и не налюбуюсь. Тогда забыла обо всем на свете, и о супруге его молодой, и о приличии женском. Иду к нему, словно отуманенная. Заметил меня, бросился, обрадованный. Сразу сердцем учуяла, что мой остался. Только мой. И столько счастья во мне проснулось, столько радости в блеске влажных глаз! Такой немыслимой любовью засветилась вся! А он, мой милый, не хоронясь, на виду у всех, сильными руками, что девочку, высоко поднял вверх и закружил, неистовый в своих желаниях. Высокий и плечистый, словно дуб. Хоть молодой, да ранний. А в глазах веселых брызжут лучики смешливые. Отдаваясь его нежности, охватила голову руками и утонула сияющим лицом в россыпи пышных кудрей.

― Вот, непутевый, – шепчу ему, – слышь? Отпусти. Людей-то сколько, оглянись.

― Что, люди! Что мне их молва пустая? Сведены с тобой одной судьбой. Если бы ты знала, как по тебе скучал!

Бережно опустил на землю, шепнул на ушко,

– Завтра на зорьке в город уезжаем. Все решено. Обо всем договорился. Не грусти, любовь моя, вечером у тебя буду, все расскажу, а сейчас только туда и обратно, потеряли по дороге сверток ценный.

Взором вцепилась обеспокоенным. Заволокло лучистый взгляд тревогой.

― Ну, что ты, потерпи чуток, я скоро. И не волнуйся, я не один: отец со мною, да и конь мой верный, и преданный пес не позволят беде разыграться. Вон, какой грозный у меня защитник, – головой махнул на верного пса. – А конь мой ветра быстрее. – Прыгнул в седло и ускакал следом за батей.

― Я приду, – крикнул, махнув рукой.

Сузив напряженные глаза, долго смотрела вслед любимому. Снова осталась наедине со своим постылым одиночеством.

Вечер еще надеждой теплился, и была уже полна глухим отчаянием ночь. Проснулась тревогой томима. В кратком забытье приснилось, что стоит знакомая рябинка обуглена, ветрами злыми иссушена. Глаза открыла, сердце бешено колотится. К груди прихлынула тоска с истошным криком вести злой.

С испугу села на кровать, стала себя успокаивать, будто помогло немного. Угомонилась будто. Подождала, напряженно вслушиваясь в ночь. Голоса знакомые под окном. Осторожно выглянула из-за занавески.

Старуха, как всегда, сына отчитывала. Голос сердитый, визгливый от напряжения. А где же Ваня? Все-таки случилось недоброе что-то… может быть. Помедлила, пока зайдут в свою половину, выскочила на улицу и стала искать, в глубине души надеясь, что страхи напрасны и все обойдется: Ваня цел и невредим, просто задержался случайно где-то. Почему же отец его вернулся домой сам? За что его карга старая бранила?

Одинокие звезды ползли своим ночным путем по небу, и тревога не проходила. Мигом оббежала село, заглядывая во все закоулки, надеясь, что, может, с кем заговорился. Ночь глухая, темная на дворе. Месяц корявый скрылся за тучами. Спотыкалась о комья земли, налетала на ямы. Темень кругом, хоть глаз выколи. На части разрывая сердце, в невидящее небо бросала свой безмолвный крик, – Ваня, где ты, отзовись, родной!

Птицей беспокойной металась за околицей, возвращалась назад, к избе. Где ж вы, где сейчас, очи синие! Кого ласкаете взглядом ласковым? С кем рассвет встречаешь, друг любезный мой? Клялся мне в вечной любви, оказалось, что обманывал. Неужели забыл, разлюбил, ненаглядный? Почему я тобою брошена, словно в поле цветочек скошенный… Ваня, где ты, ответь, не пугай!

Искала везде, где только можно, заглядывая даже в колодцы. Чутко ловила малейшее шуршание, прислушиваясь к любому шороху. В ответ безмолвие, только ветер слепой бродит следом. Хохочет, словно зверь ужасный. Скребет когтями душу стонущую. Сдерживая себя, пробовала успокоиться. Садилась на лавочку возле избы, надеясь, что вот-вот сама подойдет пропажа, вспомнит, что пора возвращаться, что ждут его. Не выдерживала сидения на месте, с замирающим сердцем снова бежала куда-то. От слез, застывших выпекало глаза, сердце билось в отчаянии. Она уже и не знала, что с ней делается и при своем ли еще уме. Наконец, запели первые петухи. Повеяло долгожданным рассветом. Выглянул устало поздний месяц, виновато осветив все закоулки и углы.

И тут увидела его… при самой дороге под калиной.

В незащищенной тишине раздался крик такой неистово пронзительный, что надрывом своим жестким разорвал небо на части. Закачалась в испуге матушка сыра земля. Крик этот долго замирал, лязгающим эхом тонул в глухой предрассветной мгле.

Ваня ее вскинул взгляд, отрешенный в небо, и застыл, удивленный. Свету белого невзвидев, бросилась к нему на грудь, ухватила за шею и, что было силы, стала трясти, будто пытаясь разбудить милого друга. Только бледная застывшая улыбка, без кровиночки лицо, и бессильные руки, будто крылья подбитой птицы. А в груди рана от пули рваная, струйка алая на рубахе. Рядом крестик на порванном шнурке шелковом. В один миг все загублено, все потеряно. Легла головой на тело бездушное, вымаливая прощения за грех свой.

– Ванечка! Знать, сильно обидели мы с тобой Господа, если судьба так жестоко расправилась с нами, послав пулю блудную. Ее предательским огнем сожжено сердце верное. Как? Как же она тебя нашла? За что, сгубила, окаянная? Сколько в мире зла? Не меряно. И теперь оно не убавится. Был безгрешен Ваня мой, так чиста душа. Господи! Что наделал ты? Как допустил? Не вернуть теперь, не покаяться.

Обессиленная шептала устами безмолвными, – на кого же ты меня мил сердечный друг покинул. Я всю ночь тебя звала, а ты не шел. Я пришла, а ты не ждал.

Сам кров непрошенный обрел, меня забыв. Разлучница костлявая тебе на брачном ложе вечность постелила. Смерть, старуха приблудная, ты похитила все самое дорогое, что у меня еще было!

Последний плач любви загубленной никто не слышал. У гордых людей и горе гордое, достоинством сквозит печаль. Хотя, признаться, гордым особенно тяжела горя тяжесть безмерная. Смотрит, онемевшая, в последний раз на милого, в душе глухая отрешенность, крик безмолвный, дикий сжался в груди.

И только шепчет про себя исступленно, – вернись в мои объятия, друг мой любезный.

Мой ненаглядный, мой недолюбленный, почему стал чужой? Увел с собою ночи, напоенные любовью, вернул мне ночи, ослепленные тоской! Как же я теперь без сердца? Нет его, оно разбилось. Как же я теперь без солнца? Так темно мне и так тяжко. Зори мои почернели. Звезды для меня угасли. Как же я теперь без неба? На земле, где раньше было широко так и просторно, стало нестерпимо тесно, так невыносимо душно… Что мне делать? Жить как дальше, если мы с тобой не вместе, если ты со мной не рядом, – а в ответ лишь глухое молчание.

Оглянулась глазами незрячими.

В изголовье стоит неприкаянно верный конь. Ржет протяжно, прядет ушами тонкими, бьет копытом о землю, зовет молодого хозяина домой. Не дозовется: непробуден его последний сон, сиротливо седло опустевшее.

Рядом пес сидит отрешенный. У глаз по шерстке мягкой от слез бороздки пролегли. Смотрит скулящим взглядом, и слезы катятся тихие, частые, что у ребенка. Не поймет никак, за что его так обидели, за что ему такая кара? Кто скажет и расскажет, на чью совесть ляжет пятном хозяина смерть нелепая? Чей выстрел молнией внезапной навылет грудь прожег ему? Безмерно горе осиротевшего друга. Не скулит, не воет, сердцем чуя, непробуден сон у хозяина.

Зубы стиснув, смахнув кулаком слезу, поднялась Марта и побрела в поле чистое. Шла под острыми стрелами глаз недобрых, под шипение слов ядовитых, непокорная и прямая.

–Все равно не все загублено, не все еще разрушено. Наша, Ванечка, любовь не пропадет, в памяти не заблудится, никем не забудется.

Не исчезает настоящая любовь бесследно. В вихре нашей страсти новая жизнь пробудилась. Сыночку будущему наше-му подарю от нас с тобой в наследство счастье.

В последний твой закат, в прощальный твой рассвет в твою судьбу я так и не смогла пробиться, чтобы сказать тебе, что будет сын у нас. Если сможешь, прости меня за все, родной мой! Если можешь, прости…

***

Ветер наотмашь бьет дождем окоченевшим, и несется над землею его похоронный вой леденящим стоном; а неизбывная тоска так тяжко душит сердце, что не вздохнуть никак, не выдохнуть. Колючий взгляд – боль жгучая. Слезой едва глаза прикрыв, отрешенно провожала милого в последний путь. Шаткий шаг нескор, дробен сердца стук. Лицо белое, без кровиночки. Устало сомкнуты уста. Крови вкус во рту. Соль на ресницах. Застыли капли солено-горькие слезой непролитой. Студит душу тоска одичалая и растет, вырастает такое отчаяние, что сердце готово разорваться, но она не одна. И надо жить!

Медленно, глухо плывет над селом надрывный колокольный звон.

***

От глухих рыданий обессилев, по – вдовьи повязав платок, жила дальше наперекор нелегкой доле, хоть и тоскою злою высушено сердце, лютой болью скована душа.

Судьба недобрая велела ночи проводить, глаз не смыкая. День стал похожим на тягучую полудрему, а вечером поздним со скупыми, непролитыми слезами приходили воспоминания тесные. Марта перестала спать. Лишь только прикроет ресницы, и сны разлетаются прочь, не щадя усталой мысли. Призрак счастья утраченного стоит у изголовья в черном платке, молчаливый, что скорбь и терпеливый, что мать. Стали незрячими ночи. Оцепенели бессонные дни.

За высоким порогом метель волчицей дикою воет. Упорно ищет сердце, потерявшее свое. Ищет, горю своему не доверяя, не смыкая напряженных глаз. Стонет, плачет горько так и так тоскливо, словно живая душа, что плоти лишена насильно. Наводит тихий ужас на озябших перехожих. Швыряет в лица их колючие охапки снега.

И слышит Марта, что комочек жизни теплый и бесценный, так сладостно внутри живет, и чует, с каждым днем все тяжелее драгоценный груз.

Нередко одинокими вечерами, упираясь в калитку телом располневшим, глядя на тихое угасание зимнего дня, стояла со своим сыночком. Жизнь снова обретала смысл. И вьюга уже казалась невестой в платье подвенечном. Молодой морозец – ей жених любезный, а сводница зима седой колдуньей, что безмятежно ворожит над онемелою землей. Машет косматыми крыльями, свивая сугробы высокие. Стелет постель пышную молодым.

Так торжественно и так отрадно становится на душе. Снегопад уже едва слышно шуршит по веткам дремлющих деревьев. Снежинок хоровод безумный мечется вокруг, бесшумный, грустный, невесомый…

И вот уже тоски невыносимой звучание тревожное снова льется из глубины души. Не было у них с Ваней свадьбы, их судьбы кольцом обручальным жизнь не связала. И когда морозная ночь накрывает мрачной бездной снегов угрюмое молчание, сердце немеет от горя. Как? Чем залить воспоминаний злую боль?

Не оторвать от сердца, не схоронить у памяти на дне печальный образ любимого!

Душа ждет весну. Ее сын придет в мир этот жесткий. Она не будет больше одна. Принесет ему сердце в подарок и всю свою непомерную любовь отдаст, авось сгодится.

Снова надежда над ее порогом так сладостно и хитро стучит капелью. Небо над землею – шатер из васильков. Первый цветок весенний пробился сквозь осевший снег. Солнце греется на льдине.

И вот уже девчонкой шустроглазой бежит по улице весна. Разгулялась, разыгралась шумным половодьем. Весело переговариваясь между собой, бегут дружно звонкие ручьи. Мягким, шелковым ковром выстелен луг. Желтеют одуванчики. Засуетились муравьи. Тени стали длиннее. Птицы гнезда снуют. Марта в ожидании, наивная душа.

Чем ближе подходил положенный срок, тем хуже чувствовала себя. Голова постоянно кружилась, и тупая боль внизу живота покоя не давала. Часто теряла сознание. Стараясь подготовиться к нелегким родам, приготовила отвар из верных трав.

И вот как-то сразу, неожиданно, настигла такая боль тяжкая, что провалилась в беспамятство. Лишь на мгновение смогла придти в себя, чтобы увидеть синий, маленький комочек. Свекровь суетилась рядом, молчаливая и хмурая.

Ребенок встрепенулся, слабо пискнул и замер, бессильно опустив влажную головку. Пересиливая головокружение, сильную слабость, постаралась подняться и снова упала в бесчувствии.

Под тяжестью невыносимой боли, тоски иль сокрушительного горя всю ночь металась, плакала навзрыд душа, к утру забылась тревожным сном. И снится мальчик, такой румяный и кудрявый, как и его отец. Так весело смеется и тянет к ней свои ручонки. А смех его звенит, что колокольчик серебристый. Будто он жив, ее кровинушка!

― Ты прости меня, не казни меня, я прошу тебя, сыночек, за то, что непосильную ношу своей печали и тоски с тобою разделила. Не вынесло твое сердечко бремени такого. Не осилило тяжести грехов матери своей.

***

Долго провалялась она в постели, сгорая в горячке. Если бы не тот отвар, что приготовила себе сама, не жить. Старуха заглядывала иногда, в надежде, что уже померла. Назло ей выжила и поднялась, слабая, квелая, пустая, безразличная. Знала только, что, если умрет, на могилку сыночка никто ходить не будет. Никто о нем не вспомнит.

Марта оглянулась глухими, темными глазами.

― Светает… Как тяжело об этом говорить, хоть и времени прошло так много. На тысячи лет материнской любви постарела я в один миг. Снова стала одинокой… такою страшно одинокой! Нигде, ни одной родной души рядом, ни теплого участия, ни одного сострадающего взгляда. Только подушка, в которую по ночам могла прятать обиду на свою судьбу.

Все местные отвернулись от меня. Чувствовала злорадное хихиканье за спиной, заговорщицкие перемигивания, ехидные словечки. Для здешнего населения никогда не была своей, чужая навсегда осталась. Ни в жизнь не простят мне непостижимого поведения. Никогда не поймут и не примут ту истину, что живет в душе моей. Они все ждут, и никак не дождутся, когда же, наконец, мои опущенные плечи вздрогнут от рыданий громких.

***

Сколько времени прошло, она не считала. За весною лето, потом осень, зима. И снова лето. Боль отупела, тоска утихла. Один раз по случаю, ходила на мельницу старую, надеясь повидаться с бабой Ивгой. Там уже никого не было. Только ветер да пустота.

Как-то за водой молодка пришла, забыв, что воскресенье и что народу соберется уйма. Где еще можно поболтать сорокам сельским. Душу отвести в выходной.

Чтобы воды набрав, ушла спокойно, так нет; язык без костей, чешется. Слышит за своей спиной, даже не шепот, – кикимора болотная. Вся высохла от пьянки. Забросила семью, не признает свекровь. Намучились, бедные, с такой гулящей стервой. Она же всю жизнь считает себя красавицей писаной. Мужу изменяет направо и налево. Бедолага, не успеет за порог выйти, а у нее уже во всю песни и пляски. Такие оргии устраиваются, не подходи: на все село слышно.

― Неужели? – удивилась какая-то наивная душа.

― Ты что не знала?

Тут все наперебой стали рассказывать о ее грехах, о которых она даже и не догадывалась.

― А муж что? Терпит? Другой бы так поколотил, что долго бы не смогла очухаться. Не до кутежей тогда было бы ей.

― Давно махнул рукой. Терзается, сердешный, не зная, за что ему такая мука. С такой шлендрой его жизнь в сущий ад превратилась.

Повернулась к наглым сплетницам, прищурив напряженный взгляд. Стоят, нахально улыбаясь, бесцеремонно так разглядывают, будто на показе перед ними голая стоит. Марта пошла домой, прямая и решительная.

Поставив ведра, заглянул в зеркало, и не узнала себя. Старуха, согбенная, худая, унылая, смотрела печальными, усталыми глазами. Бросилась к заветному мешочку полотняному. Стала перебирать траву, что почти рассохлась от времени и превратилась в пыль.

Все! Хватит! Хватит слов злых, наветных. Хватит позволять, кому попало, себя так нагло и беспардонно охаивать. За все гадости, сказанные за спиной, надо платить. С чего начать? И тут женщину словно прорвало.

Она полагала, что любви ее огонь придушенный, стал горсткой пепла и разлетелся по свету, гонимый ветром. Но, нет! Сгоревшая душа, сожженная до капли, вновь загорелась, как от дыхания упрямого ветра вспыхивают, казалось, иногда

выгоревшие до пепла головешки. Изведала вновь запретный привкус блудного греха.

Не стало больше той грустной, тихой бабы с печальною раскосой зеленью глаз. Не было больше безмолвной, со скорбно поджатыми губами, с вечно опущенным взором, немолодой, изможденной женщины. Вместо нее появилась хищная, обворожительная ведьма, чарующая улыбка которой жадно покорила сердца и покой многих мужиков, которые наперебой согласны были целовать ее следы.

Все ее желания ранее нечеткие и непонятные обрели свое воплощение. И плоть, что до сих пор была черствой, холодной, внезапно потребовала власти над разумом, будто все те грешные мысли, что поневоле роились в голове, пробудили демоническую жажду в крови горячей. Она понимала, что приносит в жертву свою душу. Это уже не сдерживало. Главное сейчас – торжество ненасытного, распутного тела.

Как-то, даже совсем незаметно, исподтишка открылось для нее давно забытое дикое наслаждение. Успокаивалась ее тоска, ее печаль от близости этой, словно кровь, найдя свою частицу, переставала кипеть и расплескивала по жилам хмельное ощущение забытого счастья.

Что скрывать, Марта хорошо знала, что грех прелюбодействия страшнее и чернее за тот грех, что испепелил души многих убийц. Но жажда вожделения бушевала в теле, не выпуская из своих мощных когтей, доставляя ему покой и гармонию, только если сольется в экстазе с такою же пагубной и отравленной коварным ядом блудного греха, на миг, забыв о неистовом зуде в крови.

Она познала сладковато-приторный, с солоноватым привкусом крови вкус ворованной любви, молчаливой и поспешной. С широко распахнутыми глазами и шальным буйством в груди тяжело проваливалась куда-то, ничего не видя и ничего не замечая. И на миг, на один коротенький миг, ей казалось, что глухое тление сердечной тоски, придушенная страстью невыносимая боль утрат сходили на пепел и разлетались по ветру.

Насытившись, плоть дарила успокоение душе смятенной. Наступало сонное забытье. Но это был всего лишь миг. Короткий миг, который улетучивался вскоре. Упорно искала и находила острейшие удовольствия в распутных утехах. Жила тогда с надрывом, любила взахлеб, страшась себе признаться, что такие свидания – затея скучная. В крови пожар кипит, а в сердце стынет лед.

Многих замужних женщин захлестнула ревность дикая. Многие семьи были на грани распада. Разгулялась, расходилась, пошла в загул душа женская, ни перед чем не останавливаясь. Мужчины, словно мотыльки летели на сладострастное пламя хищной любви. Между делом пыталась внушить каждому, что ему не повезло с женой, и что ее надо почаще колотить. Была довольна, когда на очередном свидании любовник рассказывал, как бил жену за вину ею не совершенную. Так мстила Марта всему миру за долю свою непутевую.

Никто уже не мог вмешаться в ее жизнь. Свекровь от злобы, словно ошалела, каждый день слышала ее визгливый, сердитый разговор с сыном.

― Сделай что-нибудь! Сколько может продолжаться этот кошмар? Все село над тобой уже потешается. Куда это годиться?

Однажды пришла домой, как всегда хмельная, веселая. Заходит в сени, а сзади ее что-то как грохнет по голове со всей силой, она и упала.

Очнулась от того, что лежит на телеге, закутанная в сено. Руки завернуты за спину и привязаны к лодыжкам крепкой веревкой. При каждом толчке на ухабе туго сведенные плечи пронзала дикая боль. Глаза тщательно завязаны. Во рту тряпка. Наконец, остановились. Муж, узнала его сразу, поднял на плечи и бросил. Тяжело и неловко упала в глубокий колодезь. Холодно, сыро. При падении вдобавок еще ушиблась. Боль была адская.

― Вот и доигралась, – думает. – Вот и конец, бесславный, неожиданный, пустой.

Сколько прошло времени, не угадать. В бессознательном состоянии, верно, бредила, может, пыталась звать кого-то на помощь. А кто здесь услышит? Бросили на верную, лютую смерть, заживо похоронив. Муженек любезный даже смерти легкой пожалел для своей жены. Нет, чтобы отравить или прирезать, на худой конец, если так хотел избавиться.

Давно догадывалась, что супружество стало для него самой большой небесной карой. Он женился на молоденькой, невинной девушке, надеясь, получить в подарок сына. Любимого сына, во всем похожего на него. Постепенно перед его супружеской кроватью им стала овладевать беспричинная квелость тела. И он ничего не мог с этим поделать.

Напуганный внезапным бессилием, вновь побежал по любовницам. Там было все в порядке. Эта непонятная никчемность перед своею женою, эта раздражающая и пугающая его немощь не проходила, все глубже запуская в душу острые когти страха.

Она же все больше молчала. В пренебрежительном безмолвии, в глазах, ядовито-зеленых, скрывалось затаенное, упрямое презрение к постылому мужу.

Постепенно он начал ее люто ненавидеть. Это чувство клокотало в нем, как дикий, голодный зверь, что жадно желал крови. Супруг подпитывал свою ненависть тем ужасом, что замирал в ее глазах, когда приходил пьяный домой, и что не осмеливался слететь криком с онемелых, прикушенных уст.

Он нашел удивительное наслаждение в том, чтобы избивать жену, как можно больнее. Его ненасытная злоба, его кипящее раздражение находили свое ублажение в этих пытках. Ему казалось, что так он укрепляет свою мужскую силу и власть. Заставляет ее, если не покориться, то хотя бы уважать мужа.

Потом она стала недосягаемой для его кулаков. Жила в свое удовольствие и не обращала на бывшего мужа ни малейшего внимания.

Ей, казалось, она хорошо изучила его жестокий нрав. Но никогда не могла подумать, что он может решиться на убийство. Напрасно, в этом уже разобралась. От любого человека надобно ожидать не только лишь плохого, но и даже самого коварного действия.

Вначале сильно донимал пронизывающий холод. Но она лежала неподвижно, зная, что каждое малейшее движение отзовется сильнейшей резкой болью. Постепенно тело залило мягкое спокойное тепло и перед глазами все закружилось и поплыло черно-золотистыми кругами. Золото потихоньку таяло в черной мгле, как тает первый снег в мокрой, грязной слякоти. Марте казалось, что она уже чувствует осторожные шаги смерти, что кружилась рядом над ней, пока не решаясь забрать последнее, сиплое дыхание.

― Кто тебя, милая, сюда выбросил? За какие такие грехи?

― Да нашлись добрые люди, – пыталась шутить сквозь дикую боль, в очередной раз придя в себя, будучи уже без кляпа во рту.

Что-то на затылке шевелилось. Повязка с глаз спала. Слышит, кто-то веревку на руках сзади пытается развязать. Онемевшие руки потом долго пронизывало тысячами острейших игл, отдаваясь резкой болью во всем теле. Смотрит – ворона. Оглядывается вокруг, никого кроме… птицы.

― Вот, – думает, – бесовщина.

А она опять, – есть хочешь, наверно. Сейчас принесу, а ты потерпи уже, что-то придумаем, как тебя отсюда вытащить.

У молодки от удивления волосы на голове дыбом.

― Что за чертовщина?

― Не удивляйся. Я ворона, что любит поговорить. Хозяйка зовет меня Клавой. Может и не интересное, как для птицы, имя, я привыкла. Летела по своим делам, слышу, стонет вроде кто-то. Заглянула, а здесь ты лежишь без памяти. Я вернусь.

Улетела спасительница. Оглядывается Марта кругом, видит, ружье в углу валяется. От времени, а также сырости даже заржавело.