скачать книгу бесплатно
Нет, свидание прошло приятно. С Петром Александровичем они были знакомы ещё со школы, потом стали коллегами и вместе поднимались по карьерной лестнице – оба начальники, но в разных управлениях. Пётр был хорош. Строг к себе и окружающим, но добр с близкими. Вполне симпатичен, опрятен и с приятным запахом.
Немолодые голубки? посидели в кафе, пообщались, потом отправились гулять по парку. Любовь Михална показывала окрестности города. Пётр Александрович приехал из родных мест специально ради встречи с женщиной своей мечты. Так он и сказал Любови Михалне, а она вся зардела. В общем, всё предвещало хорошее партнёрство не только в работе, но и в семейной жизни. Но Любовь Михална струсила, увидев дома портрет Сашки с чёрной полосой. На фото он не осуждал её, а лукаво глядел исподлобья. Но в груди женщины забурлило чувство стыда. Это предательство! Нельзя так с Сашкой! Он был неидеальным, но хорошим. Лучшего мужа и не пожелаешь!
Любовь Михална понимала, что если бы умерла раньше Сашки, то тот точно бы женился, – такая гипотетическая ситуация её никак не обижала. Но сама она так поступить не могла. Призрак мужа всё ещё ходил где-то рядом. Он был единственным светлым пятном в её непроглядно тёмной жизни. И вот так просто отказываться от него… Как можно?
Люба и Саша познакомились в драмтеатре. Парень увидел грустную девушку, которая сидела одна и сосредоточено глядела на сцену, ждала, когда начнётся спектакль. Друзей у Любы не было. Она уже год как вернулась в родные края после учёбы в Ленинграде, но новых знакомств не завязала, а старые друзья были потеряны навсегда. Но всего этого Саша, конечно, не знал, парень просто видел красивую и печальную девушку, которой нужна была приятная компания. Он подсел и завязал разговор, хотя Люба смотрела на него так, словно он был её не достоин. Но парень не обиделся: он воспринял её надменность как вызов. В итоге Саша и Люба прожили вместе большую часть жизни. Саша победил.
Глава 5. Недуги головы прежде всего поражают тело
Наконец-то врач смог принять Любовь Михалну. Но перед этим ей пришлось ещё долго просидеть в коридоре под дверью. Она с кислой миной осматривала облупившийся потолок. Неужели больницы специально делают такими отталкивающими, чтобы люди не хотели возвращаться? Дело даже не в грустных выцветших стенах или неприятном запахе хлорки и сырости. У медработников, особенно в государственных учреждениях, такое выражение на лице, будто каждый из них мечтал о большом успехе в балете, музыке или космонавтике. Но роковая судьба привела их сюда для спасения жизней, а они хотят, чтобы всё человечество вымерло.
Напротив сел дед и раскрыл газету, он причмокивал и мычал. Старик был таким жёлтым, словно его окунули в краску или он тот самый «жёлтый человечек», благодаря которому низкопробная пресса получила своё название. А глаза на выкате – это всегда страшно и напоминает куклы из фильмов ужасов. «Может, и хорошо, что Сашка не дожил до этого возраста. Жалкое зрелище», – подумала Любовь Михална. Дед между тем продолжал читать, хотя больше было похоже, что он просто бесцельно блуждает по страницам, пытаясь узнать буквы. И не узнавал…
Любовь Михална прислушалась. Нечленораздельные звуки превратились в слова. Дед рассказывал, как в сорок втором бил французов где-то под Карелией. Волшебная история. Оказывается, «жёмапельные» морды до сих пор в плену у русских и доедают за теми картон. Только не очень понятно, кем был старик – казаком, кавалеристом или мушкетёром. Любовь Михална боялась, что с ней произойдёт то же, что происходит неизбежно почти со всеми, – слабоумие. И хуже всего в этой болезни то, что ты её не осознаёшь. Так было и с матерью. Она медленно сходила с ума, пока в один день не перестала узнавать семью. А начиналось просто: характер матери делался всё невыносимее и невыносимее. Она по сущей ерунде ругалась с друзьями и родственниками: то обвиняла в краже серебряной ложки, то сама крала золотые цепочки, то просто цапалась из-за дурного настроения. Никто не понимал, что это и есть начало старческого безумия. Что-то щёлкает в голове, и ты больше не способен воспринимать мир адекватно. Каждый человек становится для тебя потенциальным врагом, каждая коряга ночью – злым духом.
Мать сидит на краю жёсткой кровати, расплетая всё ещё толстенную косу, и, молча, смотрит на дочь как на совершенно чужого человека. Это воспоминание до сих пор мучает Любовь Михалну. Мёртвая мать снится ей часто. Последние десять лет – почти каждый день. Раньше они любили друг друга такой нежною любовью, что некоторых брала зависть. Это мать настояла на том, чтобы Любочка уехала в Ленинград учиться в Репина. «Кто-то из семьи должен спасти души остальных», – женщина была абсолютно уверена в силе искусства. Ведь иконы – те же картины.
Ноги резко заныли. Иногда от плохих или скорбных мыслей такое случалось, но сейчас было особенно больно. Пульсация отдавала в самое сердце. Эта боль – как клетка с шипами для сердца: ему бы хотелось биться быстрее, но это невозможно. Любовь Михална собрала все оставшиеся силы в кулак, надела на лицо маску спокойствия и открыла дверь кабинета. За столом сидел молодой, но очень замученный парень. Он тяжело взглянул на старуху и скорбно улыбнулся. Она сделала вид, что не заметила, хотя в тот момент всё поняла.
Врач готовил Любовь Михалну к неутешительному диагнозу уже давно. Хотя она не придавала большого значения своему состоянию, даже не стала говорить о нём домочадцам. Подумаешь, атеросклероз. Болят ноги и болят. Но, честно говоря, дело было куда серьёзнее, чем думала старуха. Это ей и объяснил врач, напугав возможной ампутацией конечностей.
Как вышло, что она оказалась в такой ситуации? Вроде бы шла на поправку и боль утихала. А потом РАЗ – и всё. Именно это Любовь Михална и спросила у юного врача. Тот вновь грустно улыбнулся. Пожалуй, суперспособность медиков – поднимать уголки рта, оставаясь при этом абсолютно безрадостными. Доктор ответил обтекаемо – «такое случается», «процент низок, но не исключает…», «не предугадаешь». В общем, выражения и слова, которые ничего не значат. «Почему же именно со мной?» – невольно снова и снова задавалась вопросом Любовь Михална и, поникши, побрела домой. Ей не хотелось звонить Ивану. Ей хотелось позвонить Сашке, но Сашка был мёртв уже очень давно.
Сначала у неё откажут ноги, и Любовь Михална вообще не сможет никуда выходить. Надежды на семью нет, никто ей не поможет, не будет гулять с ней в коляске по улице, мыться как-то тоже придётся самой. А потом ещё и башка откажет, как у мамы. И всё. Тогда Любовь Михална не сможет сделать абсолютно ничего. Немощь. Это страшное слово пугало гораздо сильнее, чем смерть. А может… Может, ну его всё? Застрелиться, пока ещё не потеряла способность ходить, пока ещё в сознании, пока ещё голова полна мыслей? Любовь Михална плелась по разбитому городу, спотыкаясь о побитый асфальт, и думала о суициде всерьёз. Сейчас это казалось единственным выходом.
Она не винила обстоятельства и людей в своих несчастьях. Любовь Михална понимала, что во всём виновата сама, но уже ничего не исправить, время не щадило. Однако уходить из мира полной сожалений и отчаяния тоже претило. Для чего тогда она всю жизнь боролась? Превозмогала мороз и ходила в художку, мечтая поступить в академию. В Ленинграде усердно трудилась, чтобы оставаться на плаву, чтобы стать великим мастером и не умереть с голодухи. Но всё пришлось бросить – лететь на Север ухаживать за больной матерью, снова превозмогать мороз, учиться земной профессии, стать начальником. И что теперь? Просто взять и уйти после всех страданий, которые Любочке пришлось пережить?
Любовь Михална подошла к своему потёртому дому, цвет которого напоминал развозюканную по асфальту грязь. И тогда её и осенила эта сумасшедшая идея. А что, если всё бросить и поехать в Петербург? От Нины давно не было писем – так Любовь Михална заявится собственной персоной. Что вообще делать в Северной столице? Да какая разница! Наслаждаться! Мысль бросить к чертям этот унылый город не давала ей заснуть всю ночь.
Она ничего уже не теряла, потому что ничего и не было. Акции разве что, которые можно прихватить с собой. А так – ни друзей, ни работы, ни семьи (нормальной). Теперь ещё и жизнь ускользала меж высохших пальцев. Не лучше ли отгулеванить своё, а потом уж и застрелиться, когда окажешься привязанной к каталке. Пока ходится – надо ходить. Сейчас всё казалось таким очевидным, что Любовь Михална диву давалась. И почему в жизни ответы не всегда приходят так просто?
Наутро Любовь Михална, проснувшись, долго прислушивалась к перемещениям домочадцев. Иван ушёл на работу, потреблудка повела Гену на подготовительные (бедный ребёнок занимался даже летом). Только тогда старуха вылезла из комнаты. Любовь Михална снарядилась в поход… ой, то есть в поездку в Петербург. Все вещи она сложила в кожаный кейс. Такие теперь оставались только в прекрасных фильмах о советском прошлом: «Любовь и голуби», «Три тополя на Плющихе», «Москва слезам не верит» – и у Любови Михалны. У неё было всё, что люди так или иначе относят к советскому времени: котелки, платья и блузки с отглаженными воротничками, печатная машинка, фотоаппарат «Зенит» и детские хлопковые платочки в цветочек. Будь хипстеры более агрессивными, они точно устроили бы старушке тёмную. (За адреском обращайтесь к автору в лс).
Сама того не понимая, Любовь Михална была в тренде. Точнее, она и была этим трендом. Она так долго не выходила из дома, что её стиль снова вошёл в моду, пробуждая в тёмных хипстерских закоулках дьявольский шёпот: «Винтаж… винтаж… винтаж».
Бабуськи уже сидели на лавочке, пройти мимо них незамеченной не было никакой возможности. Любовь Михална постояла в холодном подъезде минут пять, крутя шестерёнками, но так и не придумала достойную отмазку, куда это она собралась и зачем. Можно было ляпнуть, что едет на лечение в более крупный город. Но тогда будут судачить, что Любовь Михална при смерти. Просто к подруге поехала в гости! Какая такая подруга? Темнишь, Любовь Михална. Не поверят, ведь у самих друзей нет, к которым приехать можно. А что родственников у старухи не осталось, все и так знают. В данной ситуации обманывать – только выставить себя в нелепом свете. А Любовь Михална ненавидела выглядеть глупо, она ведь дураков презирала – как же можно самой дурою показаться? Нутро бунтовало. С другой стороны, а чё? Всё равно скоро помрёт. Она уже всё решила. Как только ноги откажут – сразу пуля в лоб.
Любовь Михална плюнула и дерзко распахнула дверь, подружки захлопали глазами.
– Ах! Ох! Любовь Михална! Вы куда это?!
– Куда надо.
И она промчалась мимо бабок, те только успели покрутить пальцем у виска. Вот пусть что хотят, то и думают. Достало! Как будто Любови Михалне когда-то было важно их мнение.
***
Поезда вообще не изменились с тех пор, как Любовь Михална путешествовала в последний раз. Ей даже казалось, что она сидит на том же красном обшарпанном диванчике, что и лет пятьдесят назад. Когда там она покинула Ленинград? Давно. Любочка дала себе зарок никогда в этот город не возвращаться, десятки лет она была верна своей клятве. Но обстоятельства оказались сильнее. Ныне старуха смотрела в окно, думая, что не сможет пережить этой встречи.
В вагоне уже воняло потными ногами, хотя поезд только-только тронулся. Видимо, кому-то было невтерпёж забраться на верхнюю полку и немного похрапеть. И судя по вони, таких было несколько мужиков. Или же запах усугубляла курица, которую судорожно стали доставать торопливые мамашки. «Да, жизнь идёт, а плацкарты не меняются», – Любовь Михална улыбнулась сама себе. Машина времени РЖД пробудила воспоминания, которые, как известно, не бывают плохими, если случились полжизни назад. Да что там! Это уже и не воспоминания. Так… сон.
Вместе с Любовью Михалной ехала семья – расторопная полная женщина с двумя детьми: непоседливый мальчишка и отстранённая девочка. На вид школьнице было лет четырнадцать, её всё пытались вернуть в реальность брат и мама, но она упорно их не замечала – глядела в окно с тоской. Было в её лицо нечто глубокое, что мгновенно вызвало волну уважения в душе старухи.
Конечно же, грузная мать девочки сразу «установила контакт» с Любовью Михалной. И вновь начались эти обязательные разговоры, которые за время сидения у лавочки вместе с Марьей Петровной стали механическими. Коротко познакомились, рассказали о своих детях, посетовали на бестолковых родственников, поругали местную власть, обсудили погоду. Оказалось, что семья Вергильевых ехала не просто в путешествие. В Петербурге работал отец, который решил перевезти туда всю семью. Мать сильно беспокоилась, ведь это ж надо менять привычки, быт. А говорят ещё, в Питере холодно до жути зимой. А вот лето такое жаркое, что люди не выдерживают – прыгают в каналы в чём мать родила. Однако глаза женщины блестели бесноватым огнём. Она предвкушала, как будет не просто женой, а «городской» женой. Для неё это было равноценно выражению «выбиться в люди». О чём она, несомненно, мечтала. Об этом говорили её потёртые джинсы, которые носят провинциалы, думая, что именно такой стиль моден в большом городе. Хотя кто я вообще такая, чтобы осуждать чужой вкус.
Сын без конца прыгал вокруг матери и баловался, та только изредка одёргивала его, но ругала несерьёзно, будто играючи. Такие мальчики особенно раздражали Любовь Михалну своей неуёмной энергией и желанием привлечь больше, ещё больше внимания. Ничего путного из них не выходило – мамкины подъюбники. А вот девочка – интересная, так и сидела не двигаясь. Она совершенно не реагировала на слова матери, будто ни той, ни поезда не существовало. Всё смотрела без эмоций в окно, хотя снаружи была непроглядная темень.
– А дочка ваша что? Такая тихая, – вдруг не выдержала Любовь Михална.
– Ай, – женщина махнула рукой, – дуется на меня, что я забрала её дурацкую тетрадку, в которой она что-то калякала. Сама виновата, – мать Вергильевых обратилась к дочери и погрозила пальцем, – нечего думать о всяких глупостях. Надо об учёбе думать! Чтобы в люди выйти!
– А разве я не человек? – пробурчала девочка.
– Ещё не человек! – воскликнула женщина. – Вот когда выучишься и получишь хорошую профессию, тогда человеком и станешь.
– А если я выучусь, получу хорошую работу, но буду при этом есть младенцев. Я всё ещё буду человеком?
– Нет, ну вы на неё посмотрите!
Их перепалка ещё долго длилась, хотя девочка больше не произнесла ни слова. Мать такое безразличие только сильнее бесило. Она орала и орала, пока в горле не пересохло. Попила водички и снова начала причитать. У Любови Михалны уже уши в трубочку сворачивались. Захотелось уйти подальше от этих тяжёлых разговоров. Совсем рядом был вагон-купе, там точно будет потише. Немного передохнёт и вернётся, когда крикливая мамаша успокоится.
Ох, это был совершенно другой мир. Зачем она денег зажала? Ведь вполне могла себе позволить место в одном из этих прекрасных купе. Наверное, по старой памяти. Любовь Михална, положив локти на поручни, наслаждалась проносящимися мимо деревьями. Лето прекрасно, когда его не приходится проводить у подъезда. Рядом с ней кто-то встал, и она почувствовала запах финского мыла. Это показалось ей забавным. Она убегала от этого запаха, наверное, всю свою жизнь, потому что именно таким мылом пользовался парень… её первая любовь. Всегда стоял тюбик, и всегда только с ромашкой.
Любовь Михална повернула голову. Рядом стоял мужчина её возраста, крепкого телосложения, с светло-седыми вьющимися волосами. В его глазах мелькали грозовые облака, мужчина чему-то улыбался, но Любовь Михална не придавала этому значения, пока он с ней не заговорил.
– Жизнь – удивительная штука. Никогда не знаешь, кого встретишь в коридоре, – он обернулся и вгляделся глубоко в Любовь Михалну.
Смутное узнавание, но всё же… Нет… Она не поняла, кто это, но мужчина продолжал улыбаться так, словно они были давними приятелями.
– Только не говори, что не узнаёшь меня, Люба.
И Люба наконец узнала. Голубые, почти бесцветные глаза разре?зали время и вернули Любу в далёкое прошлое, где она, студентка первого курса академии, попала на свою первую выставку. Её отправили в Москву вместе с молодым, но преуспевающим скульптором. Они тогда уже были влюблены. Прятались за колоннами станции «Комсомольская» и целовались. Девушка запускала пальцы в кудряшки любимого и перебирала один локон за другим. Ромашка, ромашка, ромашка. Запах мыла был на руках, на щеках, на губах. Он летал в воздухе и прятал влюблённую пару от всего мира. Они тогда опоздали везде. Но кому какое дело?
Люба пошатнулась, словно её ударили по щеке. Боже мой. Скульптор. Это он… это ведь точно он. Она развернулась на пятках и пошла прочь, делая вид, что ничего не произошло. Сердце её колотилось как бешеное, давление, наверное, подскочило… Срочно уйти. Морок… Всё это только морок. Она перекрестилась в надежде, что это происки дьявола, хотя в него она, как и в Бога, мало верила.
Скульптор не стал её догонять. Если говорить совсем уж откровенно, то он и сам очень разнервничался. Они не виделись пятьдесят лет. О чём вообще говорить с человеком, которого ты любил полвека назад, особенно когда расставание было таким тяжёлым.
Любовь Михална вернулась на своё место. Вергильевы уже спали. Только дочка сидела на краешке кровати и продолжала смотреть в окно. У неё было очень умное лицо. Сложно описать подобных людей и объяснить, что же можно углядеть в их профиле такого, чтобы поставить в деле пометку: «с мозгами». Но вот увидишь – и сразу поймешь. Внешность у девочки была выразительной, хотя красавицей не назовёшь: большой поломанный нос, острый подбородок и огромные усталые глаза. Она теребила белёсые волосы и сосредоточенно о чем-то думала. Любовь Михална тихо спросила:
– И стоила та тетрадка ссоры с матерью?
– Нет, – тихо проговорила девочка. – Я новую давно завела.
– А чего тогда злишься?
– Ну, – она пожала плечами, – я, в общем-то, не злюсь, просто не очень-то люблю с ней разговаривать. Она сбивает меня с мыслей.
– Каких же?
Школьница подозрительно посмотрела на Любовь Михалну. Минуту она таранила старуху взглядом, но потом коротко кивнула и потянулась за рюкзаком.
– Понимаете, я рисую мангу.
– Чего?..
– Ну… манга – это такая книжка с картинками. Что-то вроде японских комиксов. – Девочка вытащила из рюкзака школьную зелёную тетрадь, но вместо задач и примеров в ней были наброски людей. – Понимаете, я всё никак не могу понять, чего не хватает моему герою. Я смотрю на него, и он кажется мне совершенно обычным.
– А что плохого в этом? – Любовь Михална потянулась за тетрадкой и принялась рассматривать эскизы мальчика с большой головой.
– Нет ничего плохого, но он – главный герой, поэтому должен чем-то выделяться. Мальчик мечтает совершить кругосветное путешествие и собирает команду.
– Угу… – протянула старуха, – теперь я понимаю, о чём ты. Он ведь совершенно не похож на мальчика-исследователя.
– Да… я перепробовала разные варианты, но когда я добавляю детали, то мне кажется, будто он получается ненатуральным…
Любовь Михална почесала за ухом. Она всегда так делала, когда нужно было решить сложную задачу, и совершенно не думала о том, зачем вообще этим занимается, и даже роковая встреча вылетела из головы. Уже гораздо позже она призналась мне, что её тогда перещёлкнуло: она словно забыла, и где находится, и сколько ей лет, чтобы так баловаться с картинками. Несолидно.
– Нарисуй карманы и жилетку.
– Что? – удивилась юная мангака.
– Есть карандаш?
Девочка протянула Любови Михалне розовый короткий карандашик, который, к слову, был очень хорошо заточен ножиком.
– Всё просто. Если ты добавишь на его штаны больше карманов, то он сможет туда положить разные штуки для путешествия. Пусть у него всегда будет с собой всё, как у Вассермана.
– Кого?
– Не бери в голову, – Любовь Михална выдохнула, посетовав на необразованность нового поколения, – Вот. А если ты добавишь жилетку с высоким воротом, то она сможет спасти его, например, от ветра. – Старуха зачиркала по бумаге, добавляя деталей. – И пусть ещё будут какие-нибудь напульсники или браслеты на руках. Не знаю… просто хочется.
Любовь Михална протянула тетрадь с пометками, и лицо девочки просияло.
– Как же я сама не догадалась… Решение было так просто. Спасибо вам большое. Я знала, что вы мне поможете. Художник художника издалека заметит.
Школьница весело улыбнулась, а старуху передёрнуло. Любовь Михална стала доказывать юной спутнице, что никакая она не художница, а самая обыкновенная пенсионерка. Но девочка уже ничего не слушала, только рисовала и рисовала – всю ночь напролёт. Иногда она протягивала тетрадь и вновь просила о помощи. Для Любови Михалны это было довольно просто. Она знала, как рисовать, у неё была база, которой не было у девочки, поэтому та жадно глотала всё, что говорила Любовь Михална.
А на прощание, уже на платформе, девочка бросила простое:
– Удачи вам в поисках!
Любовь Михална даже сказать ничего не успела – семья Вергильевых тут же затерялась в толпе. И только сейчас, спустя время, она поняла, что означали слова юной мангаки.
Любовь Михална постаралась как можно быстрее покинуть вокзал, чтобы не столкнуться со Скульптором. Но всё равно его увидела. Он шёл с небольшим чемоданчиком, его красный шарф развевался на ветру. Он очень любил эти красные шарфы. Дурацкие. Дурацкие. Дурацкие.
Воспоминания: Прощание
Чемодан не был тяжёлым, но поднять его оказалось очень трудно. В нём лежало что-то потяжелее одежды – в нём лежал груз прощания. Нужно ехать: бросать учёбу и Ленинград. Это испытание на прочность. Злая судьба хотела Любу сломать, но девушка не намерена была сдаваться. Для неё главное – прожить жизнь и остаться человеком. Нина не понимала, ей было плохо, она сидела на кровати и заливалась слезами.
– Как я буду без тебя? – рыдала подруга, и её голос был непривычно визгливым.
Люба выдохнула, подошла к ней и взяла за руку.
– Ты как будто меня хоронишь. Ладно тебе. Будем писать друг другу. У тебя-то жизнь продолжается.
– Но как же… как же…
Нина не могла закончить фразу, потому что захлёбывалась, тогда она бросила попытки и просто обняла любимую подругу. Было тяжело смириться с потерей, ведь Люба оказалась её первым настоящим другом. Раньше Нину всюду преследовали неудачи. Она бегала за девчонками, помогала им с домашкой, выслушивала часовые сопливые истории о неудачной любви, делилась едой и разными безделушками. Но в ответ на свою открытость получала сплетни за спиной, упрёки и беспросветное одиночество. А потом пришла Люба, которая сказала, что Нине не нужно стараться, что она нравится Любе такой, какая есть. Вспомнив об этом, Нина зарыдала с новой силой.
Люба же погрузилась в себя. Придётся возвращаться домой. Мама стала совсем плоха. Родственники писали, что она никого не узнаёт, писается на ходу, ест только с ложечки. Конечно, никому такая обуза не нужна. У Любы сердце сжималось, когда она представляла беспомощную мать, которая с растерянным видом бродит по своей маленькой хрущёвской квартире и не понимает, как тут оказалась. Что она чувствует? Ей одиноко? А может, страшно? Конечно, на душе у Любы скребли кошки, потому что приходилось оставлять в Ленинграде кое-что очень дорогое: лучшую подругу, любимое дело и Скульптора. Собираясь в дорогу, Люба храбрилась, но, по правде, она не представляла, что ей делать. Как пережить?
– Ты поговоришь с ним? – с любопытством спросила Нина. Она перестала плакать и обхватила руками коленки.
– О чём?
– Брось! Ты знаешь… Ему предложили стажировку в Италии.
Это была большая мечта. Всё, что касалось Микеланджело, было для Пашки априори великим. И ему очень хотелось прикоснуться к этому величию. Подумать только… Его позвали работать в Италию. Он будет ходить по тем же улочкам, по которым когда-то ходил кумир.
– Предложили – и что? – бросила Любочка. – Пускай мотает.
– Он же не знает, что ты знаешь. А если узнает… – Нина запуталась в собственных словах и встряхнула головой, чтобы привести мысли в порядок. – Если ты скажешь, что любишь его, что хочешь прожить с ним всю жизнь, то он откажется. Или после стажировки сразу к тебе приедет.
– В Сибирь? А оно ему надо?
– Но как же вы? Как же ваша любовь? – воскликнула Нина
Но Люба промолчала. Она и сама пока не знала, что делать, надеялась, что решит, когда они с ним встретятся. Пашка собирался проводить Любочку. Ей нужно было доехать на поезде до Москвы, а оттуда уже лететь на самолёте.
Нина помогла спустить чемодан, к дому как раз подходил Скульптор. Он, как назло, был особенно красивым в этот день. Грусть на худом лице придавала ему вид странствующего дворянина пушкинских времён. Девочки поцеловались и крепко обнялись, Нина снова расплакалась.
– Обещай, что ты будешь писать… – сказала она, старательно утирая слёзы рукой. – Обещай, что мы навсегда останемся лучшими подругами! Поклянись! – Нина протянула мизинчик.
Любочка почувствовала глубокую нежность к этой милой девчонке, плакавшей не стесняясь и от души, оттопырив нижнюю губу, словно ей было лет пять.
– Клянусь, – Люба протянула мизинец в ответ.
Скульптор взял чемодан, и вместе с Любочкой они направились на Московский вокзал. Решили прогуляться пешком. Всё-таки последний день. Шли в молчании, хотя так много хотелось сказать. Пашка готов был сгрести Любочку в охапку, зацеловать, подхватить её на руки и, выбросить треклятый чемодан в Неву, убежать, украсть. Лишь бы не отдавать её, не прощаться.
Люба тоже хотела, чтобы Скульптор украл её. Она хотела, чтобы они поселились в деревне, в маленьком домишке, где держали бы хозяйство: огород, кур, свиней, барашков. Последних особенно хотелось, чтобы долгими зимними вечерами вязать тёплые носки. Она бы завалила весь дом носками, словно они были мерилом её любви. Как бы хорош Пашка был в телогрейке и толстом свитере. Волосы пришлось бы долго и тщательно распутывать, они у него такие непослушные, как и сам Пашка.
Но этим мечтам не суждено было сбыться.
Они проходили мимо столовой, в которой очень любили перекусывать. Художники вечно забывают о желудке, поэтому спасало это место и прекрасная Ангина Львовна. Вот и сейчас она встретила гостей с присущим только ей задором.
– О, ребятишки! Здравствуйте, мои хорошие! Сейчас вам и кофеёк, и пышечек принесу. Всё будет.
Ребятишки горько улыбнулись. Ничего уже не будет. Они сидели за столиком и молча смотрели на тарелки. Честно говоря, есть не хотелось, им просто нравился запах. Теперь он казался ностальгическим, словно ушла целая эпоха. Скульптор нежно гладил пальцы Любочки, запоминая каждую выпуклость. Это настолько отпечаталось в его памяти, что всю оставшуюся жизнь он будет лепить только её руки. Конечно, ненамеренно. Так уж выходило. Вроде хочется что-то другое слепить, а не получается.
