Эвкалипт

Собрались среди гладких и мерзлых граней дети цветочных воспоминаний: манна небесная спустилась на всех, подмогая себе пульсирующими же свечениями и залами дворцовыми, где жила вкусная помадка с лицом обиженного мальчишки. У помадки этой были волосы величиной с гусениц и до чего они смешно болтались в воздухе!

Человеческое тело, красные планеты под глазами, а на руках некоторая неосторожность, сметающая остатки всякой важности. От чего же сердце так заходилось в энергичные удары? Не от того ли, что казалось все это очень близким, стоящим рядом с плечом, подминая особого вида подлокотники?

Важность – это слово, убившее столь многих, способных к созиданию натур, и которое в течениях времени все продолжает свое унифицирующее дело, помещая яркие цветы вдохновения под пресс страха.

Страх – еще одна градация трусости. Он всегда идет под руку с важностью, расплескивая зловонную жижу на слабость и взор.

«Уф, глаза слиплись. Не бояться, не делать лицо похожее на помадного мальчика, а не то волосы превратятся в гусениц, и я никогда не доберусь до вершин!» – Ворочался на мягких улыбчивых подушках Гермафродит, набирая внутренние скорости.

Глубокие, покрытые снегом пейзажи мелькали в проносящихся диких вертунах неимоверного пространства. «Принести бы охапку горячих дров и сбросить все это на каменное тело дворца. Мальчик бы точно рассыпался, а помадка его блеклой лужицей бы растаяла».

Через глаголы, между непонятных слов пробирались смыслы. Они сделали короткую остановку и тут же снова поскакали к пульсирующим свечениям, ибо это единственное, что связывает их внутренний мир с внешней звездностью.

«Как же страшно теряться в самом себе», – Оно размешало свой коктейль, состоящий из утробного дыхания и детской наивности, да провалилось в сон еще крепче.

Долгой дорогой та не будет, настоящее расставит точки над некой И, как любят говорить чудесники, а Гора ведь с Гермафродитом не такие, так? Они простые как два сверчка под постелью из высоких трав. Светят своей трелью, чувствуя приближение утра, глядят в синее небо, желая увидеть первые проблески солнечных лучей.

Для устойчивых выражений есть кисти и холсты, а для текста приберечь бы что-то невразумительное, что-то совершенно дрянное, но приводящее в окончании своем к светоносице-истине!

«Вот она, нащупалась ниточка, наконец-то».

Глупость тут же сделала ответный выпад: – «Нос для того, чтобы им есть, а не чтобы дышать!»

«Но это неверно! Вызывайте Сон, пора прикоснуться к настоящему искусству. Для мерцающего неба есть отдельный сосуд, а для тебя, Гермафродит наш, великим именем который помазан, мы все вместе приготовили Красную Мнигу и порошок для еловой мази. Неси то с гордостью на своей спине, и да прибудет Космос с тобой!»

«Какая дерзость, отныне никаких больше глупостей!» – Подумало Оно и на сём моменте картинка резко сменила направление: теперь ландшафт напоминал чистое звездное небо и только кроткая дымка лилового цвета означилась на далеком горизонте и нежно кутала взор, намекая тем, как далеко отсюда находится родной, привычный сердцу мир.

Ощущалось, что путь вскоре завершится и произойдет великая Встреча с долгожданной истомой, которая новым именем расписана в древних преданиях Горы. Далекая лиловость сменилась на недалекую зелень, и та стала приближать свой священный лик. Внутри Гермафродита начало делаться особенно горячо – это верный признак приходящей музыкальной гармоники!

«Сей изумрудный вид с певучим красным кольцом обвил мои внешние тела. Я теперь отчетливо сё ощущаю и мне радостно сознавать, что красота таится не во внешних недрах, а на том, куда можно положить свою голову. Знать, что ничто тебя не потревожит и влюбленная гармония расскажет тебе начало и конец сего фантазийного рассказа – бесценно!»

Зазвучала очень знакомая мелодия, металлический скрежет перемежается со стеклянной важностью – вся эта мелодика крупно затмила страх, трусость и малую долю настоящего рассказа. Гермафродиту было понятно, что помадный мальчик в дворцовых гладях был не помехой, а помощником, таким же, каким было и Оно по отношению к Мастеру в пору своей юности.

Зелень родительского Эвкалипта обняла с особой нежностью. Именно здесь любовь раскрыла тонкую весточку будущей славы.

«Как хорошо, что я уже близко. Осталось сделать последнее мысленное движение и мой путь, как и эта глава, закончится».

Без крупного рассказа не обошлось, но темное присутствие Космоса расщепляло сущностную плоть. Не только тонкотелое Я было в этой области, но и физическая нагота – ее окончание подошло к запретной границе, за которой нет ничего знакомого или земного. Здесь писательская помощь раскрывается на все проценты от числа Трех:

Песня Звездой открыла прелесть сладостной помадки.

Весна приплела меленького паучка,

Чтобы проститься с миром явственным.

Густо краснея перед Эвкалиптом

Красота сделалась видимой:

Это Молоко Космоса предстало перед Всем!

Песня о Млечном Пути

Алеутка без солнцеворота? Ее музыка пищала громко там, где не помнится ничего из тонкого, ручного. А также дверного, замочного или стеклянного: мир растворился на круглые соцветия Эвкалипта, потом собрался в написанное удовольствие и глазами крупно вздрагивая, пошел на повышение, к высям негаданным.

Имя у моря сего – памятное, делание это имеет значение искусное магическое. На философию оно похоже было, а может и на снег, кто его теперь знает. Ведь за тем порогом нету Делателей земных, только их дух бесплотный витает вокруг, обворачивая комические ступни в нечто похожее на невесомую вуаль.

Порядочная записка это или нет – важно, что Гермафродит помнит имя свое и свою цель – достигнуть вершины фантастического мира, что является пределом на ступенях к самоорганизации.

Гематома на лице белеет светом звездным, то ясно: близок к тонким пластинам океан всевозможности. Красота или прелесть – изысканной сослагательной мудростью растекается оно по остаткам венозных сосудов. Земная пыльца и здесь имеет свой вес.

Для крошечного поцелуя же или для упаднического забвения. А в подобных сферах может ли быть забвение чистым падением, без права на дальнейшую жизнь?

Другая матка не сподобится выносить здоровое дитя, ибо обреченно оно для стеклянных гладей, что у ледяной погоды выпрашивает милостыньку. Среди внешних стен необъятного мира и воображаемых вращений ума, а также различных идей золотая веточка срединного столпа древа жизни обмакнула перо в плачущий сок.

Особым то было перо, для исключительных нужд использовалось. Уникальным был тот сок, для невесомых пространств он был создан.

В далекие времена Земли Луна в круголях извергала свечение столь сильное и яркое, что смотреть возможным на то было только через затемненное зеленью стекло Сатурна.

Хотелось бы однажды увидеть древность собственными глазами. Но теперь ли, тогда ли смолкшая было музыка снова тянет зов, доставая до самого основного: до невидимой мышцы Человеко-пятикнижия.

Гора сделала для будущего все, что было в ее силах, а птенчиковое переливчатое, музыкальное растопило последнее препятствие на пути к созерцанию вечного Млека – нашего восхитительного Дома. Именем правды и достославия эта формация вышла за пределы всеобщего Разума. Границы и горизонты стали не нужны для нее, все в один короткий миг стало слишком просто и также сложно.

Что бы Гермафродит выбрал, если бы довольствовался земными категориями: Дропергаута без сердца или Алессу из страны морей?

Из первого плавно вытекает второе.

В Дропергауте пылала страсть затмить свою нечувствительность. В Алессе же, эта сверхчувствительность, привела ту к правдивой иллюзорности. Оно, наше теперешнее величество, расписалось в своей недействительности, потому Середине выпала честь соединить разъединившиеся точки прикосновения. Делу тому предвиделась легкая победа, ибо не существовало никого и ничего, что могло бы нарушить это восшествие.

Музыкальность встречает простершуюся к ней длань мокрой тканью, разменивает перед нею драгоценные монетки и все в таком и не таком духе. Молодому бесплотному телу достаточно было размазать чьи-то внутренности по своему сердцу, чтобы подойти к сути так близко, как никто до него.

Кажется ли, что данное письмо не отражает в полной мере мотивацию главного героя? Для делателей таких мастей не бывает чего-то простого или сложного, для них как земное является серединой между абсолютом света и тьмы, так и небесное является серединой между звездой матери и искусством отца.

Эти две градации всегда будут не смешиваемы для простых обывателей, но тем, кому досталась помадка дворцовая – достаточно просто щелкнуть лицом, и Красная Мнига тут как тут вырастит перед ними и откроет им сокровища мира настоящего.

Не потерянной же станется лазурная светимость нашей Земли, не раскошенной же быть Луне нашей Спутницей вечной. Почему то особенное, что есть в Звездном Млеке остается для большинства прикрытым таинственной вуалью? Лучики дивного света касаются их по утру, и они, как в бреду находясь, сопливо топчутся среди снежно-ледяного вороха узурпирующего их ума.

Середине уже довольно быть во сне, ей нужно проснуться и сейчас же! Тонкая сущь изрыгнулась прямо в зеленую дымку вершины Горы. Она оглядела туманные пейзажи и оставшись довольной стала клокотать изукрашенными словесами:

– Бденствующее тысячелетие распластано в моем сердце теперь. Эта Сатурнианская зелень, что на горизонте, а также и тут, сделала для меня особенный подарок.

А именно: низвержение прошлой материи для великого восхождения бесплотного духа, который является объединяющим звеном для всего творческого и грубого, что пластырем склеит их сущи на пополам извороченные ересью темных дней.

Зелень ослепительно мерцала в нездешних космических кулуарах, помаленьку гипнотизируя непривыкшее к такому блеянию восприятие Оно. Планетарный туман потихоньку рассеивался. Марево озадачилось вопросом:

– Правота белесой музыкальности достаточным сверлом насыщало наши умы, так почему бы не сделать теперь того же для всего подлунного мира, Гермафродитное вашество?

– Затем Зелень моя трехглавая, что краснота Мниги еще не окончила свой век, и надобно бы прекратить ее путь в два или пять, или семь мгновений. Гениальности порог – кто придумал? Само Человеко-пятикнижие, которое верой и правдой звучало в Космосе еще до появления Снежной нашей Матушки.

– Мои думы трещат, господство звездное, меня Сатурном сюда приволокло, но все-таки красота известна и моему сердцу. Я смастерю для вас достаточный подъемник, чтобы вам было проще дотянуться до Млечного Пути. Вы обязательно сделаете все, что от вас зависит, мир верит в вас. Да будет так!

И стало собираться все в волшебный, звездный костер: ледяное, водяное и марочное, толк тому перетолка и вязаная простота. Дерево, птицы и желтое перо, слезы еловые, кости старика и Эвкалипта роса изумрудная.

Музыкальная улыбка далекой и близкой выси напомнила Зелени о ее детской привязанности к планетарным играм, которые ветхий тогда Сатурн устаивал для всех молодильных яблочек.

Времена с тех пор немного изменились, и сатурнианская любовь преобразовалась в емкую форму победошествия, желающую помогать всем и каждому.

А как же Юпитер, спросил бы внимательный наблюдатель, ведь он всегда был покровителем золотой добродетели? С Юпитером дела сахарным тростником выстланы. Для той информации есть Красная Мнига, там история показывает себя как последовательное уничтожение Чего-то ради жизни в Вечности действительного Ничего. Благодать, не правда ли?

Зелень продолжала свое делание, покуда не истончилось цветение любовного блеска и не погасила свечение же нижняя палуба местного океанического дна. Подъемный механизм выглядел как нечто, способное выстрелить в глубокие материи внешнего Космоса. Гермафродиту эта творческая помадка пришлась по душе, и он дал добро для завершения делания и густо поцеловал Зелень Сатурна в его ярко розовые губы.

– Теперь Песня о Млечном Пути станет моей судьбой в настоящем времени. Слагательное имя и суть всего будет сосредоточена в одну маленькую точку, откуда возьмет начало эта славная Вселенная, чей свет сейчас омывает нас красотой!

– Вашество Срединное, мне наказали, чтобы вы не забыли примкнуть к своей пластинке записывающее устройство. Другим такая музыкальность будет в новинку и станет очень ценным даром. Или проклятием с писанным благословением – там уж каждый сам решит.

– Распадись оно все в огне и молоке, пусть оно приблизит свою картину к моему пластинчатому лицу, и мы взойдем подобно розовым цветам! По лугу же, по утру, по весне и солнечному здравствию пролетим. Млечный Путь, я отправляюсь к тебе, о бесконечность ты звездная!

Подъемники затрещали, швы разошлись и Гермафродитная середина вытолкнулась из самоличного притолка Зеленой жижи, что являлась двигательным соком для более стремительной скорости и четкого маневрирования.

Движение это, как и весь путь побочным эффектом выступили на лице у Горы. Навершие же Эвкалипта, которое находилось в равной удаленности от всего, давалось воистину исключительному диву и самым почтительным образом желало оно удачи свежему путешественнику.

Середина Оно будто бы и не плыла вовсе, а находилась в недвижимости, хотя на самом деле скорость ея была настолько огромной, что даже сама Молочность Комическая ужаснулась и в приступе родительной любви размозжила всем системам их хрустальные черепа. Млеко жаждало принять к своей груди чудо природы!

Песня эта примыкалась к зрительной клетке Красного Круга, но началом всего была именно толковая простота Млечной музыкальности. Гармония приводила сознание в воображаемую сферу всевозможности. И потому таким ценным подарком станет запись данной Песни, ведь она сможет удивлять, а потом и исцелять всех и каждого (Мы конечно же понимаем, что это не совсем так. Ведь чтобы поднять голову ввысь требуется особая смелость, а ею обладают далеко не все).

Врожденное чувство ритма Середины заставляло ее пластинчатое тело выписывать в темном пространстве замысловатые фигуры и только неуемная красота звучания Млечного Пути ободряла не смыкать тонкий взор на всем протяжении пути.

Ясно было сказано в одном искусительном отрывке, чья полная запись находилась в уютных постелях Горы: если закроешь свет свой внутренний хоть на миг – ты бестелесный промурлыга и сухая деревяшка.

Туманы

«Эвкалипус Доминус Абракадабра»: стена Шва трещит по метлам из букового дерева. Кое-какая осторожность пришла в смятение. Диковинная песня разошлась до состояния супа и снова впрялась в круг. Ожесточенные то были битвы, а ея закрытые глаза? Неужели так хотелось посмотреть на бивень давно почившего создания, что дремота настигла раньше срока?

Бежит Оно через недра зависящих вулканов, а перед ними рассыпается помрачение еще большего размера, чем вся окружность Галактики. О чем здесь можно помыслить? Остается описывать все, не глядя на чем стоят изумрудные стулья.

Млечный Путь сделался чистым восторгом. И на том можно было выпить последний пластинчатый бокал с известным содержимым. Куда бы дальше его непомерность выплескивала свои недели и часы? Только так: среди земного очерка о любви, делаясь маленькой смышленой совой, которая умеет только пыхтеть и шмыгать носом. Да!

Через нежные и гулкие песни бежит Оно, через весь Космос стремглав, желая запечатлеть приходящее к нему со всех сторон великолепие. Эти звуки похожи на арфистов или на лиловые сады, припудренные карамельной стружкой. Бежит Оно не через, а вопреки всему: Сатурн и Зелень возжелали научить емкому знанию молодняк, а вышло, что Оно вылетело в темноту совершенно не знающим, что следует совершить.

Зато как жадно Середина примыкала ко всем благоухающим и льющим золото местам Галактики. Знало Оно, что нужно зачерпнуть как можно больше, чтобы потом, уже насытившись, все это выплеснуть в проявленную влагу привычного мира: и станет все до неузнаваемости ярчатым, певческим, прелестным, чеканящим сердечный шаг.

Птица, помнящая о доме, уже не птица, а сверчок с тремя юркими глазенками. Совершая музыкальное Па тонкие ножки ее запинаются о матерчатость и снова проявляются на тусклом свете маяка. Туманное и ясное, среди букв с застывшими краями появляется среди пустоты своим мощным нефом. Если и делать нечто безумное, то только от полутоски, не более и не менее!

Завыкать-непривыкать, отторгать перечные гущи, улыбками прощаться с некоторыми своими друзьями, а всех других сваливать в кучу-малу и провести там глобальную переполку.

А где же финал, где достославный Эвкалипт и его еловая мазь? Вершина Горы промчалась мимо Оно, и не заметив вовсе ея красочной преображенности. Время – факт свершившийся, на фотоны разменявшийся. Вот какое Оно разумеющее Велико, стремящееся вобрать в свою тонкую плоть всю гармоническую красоту Млечного Пути.

Звуки теперь могут помещаться на закутке ладони, и разрушенные помадки дворцовых переворотов выступают абстрактной приправой к невиданной щедрости.

Напоминание строится из самопроизвольных, взаимовыгодных перебросов одного мудрого чела к другому светлому лику. Спросить бы их: «А как же темнота, неужели ей нет места среди восхищения?» Простаки!

Темнота занимает весь видимый Космос, ей достаточно красоты и без какого-либо участия вашего внимания! Она соделана из ткани мерцающей всевозможности. Она соделана для странных суток, для глаз, покрытых ледяной снежностью, в которых теплится огнево натурального созидания, ждущего своего часа.

Надеяться для краски и для сна, для вечного непоколебимого или для очень приятного кривотолка. Что она творит с моими руками, о, непобедимый Космос! Звездная пыль раздирает легкие.

Некоторым же или всеми глазами сразу посмотреть бы на веретено сумрачного смысла. Долгое повиновение то было, а сделалось еще более прекрасной недоступностью в мирах гулко падающих стекол.

Сухие древа готовы попрать прелесть холода и протолкнуть его тело в безобразное помутнение. Оборачивать голову для сознательной и приятной непонятности теперь было не нужно. Для потерянности, для обречения на вечную тоску земного бдения – существует одно незамысловатое средство: разрушение видения. Это смещение меланхолии ума на восхищение, что идет из сердца.

Музыка все льется из корыта разбитого. Плавно Оно превращается в дворцовый переворот, и уже видна помадка, а мальчик обозначает себя только короткой улыбкой.

«Весна для сильных, зима для любимых, а туманная песня делает оборот вокруг Галактики Млечный Путь. И я вроде бы здесь, но также и там. Данное Оно деятельно певуче да по силе с примесью легкоплавкого металла равняется влегкую.

Неизмеримое Оно подобно книжному переплету СтеклоGasm’а. Святые красные тетради делают из тварей живорвущих вполне порядочных созданий. Как же Оно хорошо, смилуйтесь звуки калейдоскопом меня обступившие!»

Вытолкнуть бы Древо Серединой вперед, а потом водрузить это на постамент и пускай все оно гремит костьми, певуче рассекая темную всевозможность! Красота сердечная забывает про ум. И то есть исключительно хорошо, то значит, что больше не нужно будет молоть буквы под странные звуки, посылаемые из внешних миров.

Строчка бежит за другой, заворачивает за угол и смотрит на человеческих детей: туманны их натуры, а еще более туманна их снежность весенняя, что распускается летом и засыпает сладким сном под золотом осени.

– Без листьев деревья были бы красивее, я вам как веское Оно вещаю с полей неубиенных!

– Живость зелени непомрачима никаким словом! – Натура громко кипит, мерцая на ветру как одинокий старик, чело которого просто-напросто хотело прикоснуться к Эвкалипту в последний раз.

– Многое теперь нам открыто, мы можем записать шедевр и творческой вершиной стать!

– Живость Зелени, спасибо благодарности твоей! Мы не вернемся больше, лишь для последнего поцелуя розового приготовь свой лоб.

Туманам не долго осталось бродить по космосу. Песенка смеха и океанические доблести научат родительское начало хорошему завершению. «Последнее суть первое» – помнит Оно и мчится быстрее глубочайших прожорливых звезд. Стихотворение мелькает в левом глазу, а фантастические глупости в правом. Видеть все – не видеть ничего. Мир из конфетных фантиков, из фанатиков-еретиков или страстной литературы? Не важно!

Для чего Оно проплешиной летит в лицо, для чего Оно держит за горло всея Реальность? Пускай уже освободит эту жизнь, разлетится в щепочки, одной страницей осталось расписать звездную пасть. Ах как хорошо это, как велико это! С кем в дальнейшим переплетать узы и вяты, и остальное с прочим? Самое же светлое солнце и прочее…

Музыка расходится. Сперва показывается она птицей желтой, а потом воспаряет красной магией и вязко порхает под ногами: «как не явью и сном починить новую гармонию и взять еще немного смысла для Эвкалиптового рожка?» Это обычная песня, в каждом уголке ее распевают. Простота настоящей музыки снов пленяет!

Млечный Путь и Эвкалипт переплетаются в спиралевидное облако, ритм задается откуда-то сверху или снизу – в многомерном космосе уже того не разобрать.

Туманная музыка плещется в желобке желудочных соков. Встреча с близкими по духу напоминает, что есть в этой реальности остатки чего-то земного.

У Оно никогда и никого не было из людского племени, да Оно никого и не знало кроме Старика, Эвкалипта и Срединного столпа (о котором речь всколыхнется в следующей главе). И все-таки, исполосив доброе количество безмерных пространств Млечного Пути, Оно кое-что да уловило. О любви, о красоте встреч, о родственной душе.

Звуки стали затихать, записывающее устройство оказалось преисполнено дивными соцветиями искусства. Красные круги под пластинчатыми ребрами падали снегом на непривычные пейзажи посвежевшей Земли.

Среди вращательных мощностей наступает желанная тишина. Оно остановилось, оглядывая пустое окружение. Оно распелось, привлекая к себе звездные эллипсы с планетарными мирами. Оно хотело, чтобы Вершина Эвкалипта посмотрела на обновившуюся пластику себя и увидело наконец новое время бесконечных дней.

– Дар небесам я пришла вознести! Материи своей родной принести величайшее диво под названием: «Песня о Млечном Пути и Эвкалипте»!

Флюидальная проекция близкого окружения проявилась. Ее стало отчетливо видно, и теперь она вышла из темноты как выходят все приличные особы.

– Оно, твоя смелость нам всем в назидание придет, твоя творческая искра делом искренним привлечет очередь из самых-несамых. Тебе открыта область возвращения и туманы тебя больше не потревожат, давай же обнимемся в прозрачностях наших!

Прыг-скок помпезность, прыг-скок Сатурна зеленая вуаль кидается в солнечное пекло: он понял, что путь Оно практически у кромки острых зубьев и костер космический вскоре разделается с неуемными энергиями человечества, ура!

Белесое и мелкое, пылевое легко проникает в разум всеобщего хвастовства. Нараспев здесь митры поют и семиколодку деревянную ветром сдувают. Плечи Оно налились материей, на груди висит блестящая стекляшка – смешно она звенит и нравом приличным дергает красиво. Планетарное цветение окружностью вскрикивает совершенным же превосходством.

«Писать – не значит каждый раз умирать, так-то!»

Так-то! Дремота со снежностью близкими друзьями заделались и с большим весельем принялись коленки острых зубов расплющивать. Прелесть существует для мерцающих основ!

Драгоценность этой истории в том, что она непонятна изумрудности океанической, в противовес розовости небесного Времени! Так-то!

Свет Времени

Всеобщность – звонкая роса. Это есть желательный глагол, что бдит на страже красоты восхода солнца. И через крепкое повествование слеза не упадет за просто так на бледную кожу.

Туман окончательно рассеялся, явив наконец Землю со всем ее зелено-желто-голубым пиршеством. Писательские токи вместе с понятными вращениями слова сочиняют натуральное преступление против глупости и полуторогодовалой, седьмой печати бывшего божества, имя которому Аристократ.

Оно напевало видимое, гармония плыла вместе с нею. Час за часом с ней дружно шли некие сущи, и на пригорке, близ Горы и стола из сна, они показали свой лик. То высились бумажные стопы из тонкого волокна, с темнеющими на свету буквами: «Анаро Роза Грамина О-семь». На каждой плоскости были начертаны эти слова. Ты веришь мне, сознающий? Если да, то вперед!

Диалоги все так же восходили и ввысь, и вверх, дна не существовало в земном же присутствии. Ибо Земля сама по себе есть Время, неумолимое движение которого размазывает внешнюю реальность на миражи и сказку.

Глагол – деятельный. Глагол этот рассредоточен везде. Глагол намазывает губы Оно красной помадой, а завершает розовой: этакий штрих для звездного возмущения, с которым во внешние слои будет отправляться все больше и больше света. Так, мы сможем рассмотреть страстные ниточки более подробно.