скачать книгу бесплатно
Катька. Тридцать восемь историй о любви
Алекс Грас
В этой книжке почти всегда светит солнце, а если идёт дождь – его можно переждать на печке. Рассказчик и Катька – двоюродная сестра – встречаются обычно летом, на даче. Их детство, как и книга – череда коротких историй: иногда смешных, иногда сквозь слёзы. Это история о страхах, торфяных болотах и о волшебной силе слёз. О детском соперничестве, подкреплённом взрослыми пересудами. Меряться оценками, игрушками и днями, проведёнными в больнице, количеством родительского алкоголя и качеством пойманных ящериц – к чему приводит такая привычка? В чём-то похожие друг на друга, а в чём-то невероятно разные, Катька и её сестра будут расти, меняться, проживать необходимость быть вместе и завоёвывать желание быть по отдельности. Даже если вы никогда не соперничали с сёстрами, не дрессировали кур и не думали, что ваша бабушка – инопланетянин, вы найдёте в каком-то из рассказов себя. Маленького, смелого, умного, чуткого и очень любящего. Этого себя вам непременно захочется обнять. Обнимите же.
Про череп, дохлых жуков и хорошую девочку Катю.
Однажды в детстве мне сказали, что к нам снова едет хорошая девочка Катя. Для меня – просто Катька. Моя двоюродная сестра.
Между нами было ничего.
Такое, знаете, зубастое ничего, оно бывает между детьми, которых свели взрослые со словами "вот тебе хорошая девочка на два месяца, вы будете спать в одной кровати и подружитесь. Покажи ей свою коллекцию дохлых жуков, крыло голубя и домик на дереве".
Катьке говорили, что хорошая девочка Саша уже прочитала все книги дома и у соседей.
Мне говорили, что хорошая девочка Катя выше всех развлечений ценит возможность постирать свои платья и помыть посуду за всеми членами семьи.
Предчувствуя очередное весёлое лето "не-ходи-с-Катей-на-озеро-она-утонет-не-бери-Катю-в-лес-она-боится-выкинь-дохлых-жуков-Катя-плачет" я поняла, что нужно что-то решать.
Кругосветное путешествие провалилось: на меня настучали соседи.
Направляясь в сторону леса с рюкзаком, в дедушкиной шляпе и с его же большой палкой, я была слишком очевидна.
Оставалось сделать так, чтобы Катька сама захотела домой. Кажется, в предыдущие годы ей было со мной слишком весело.
Я не придумала ничего умнее, как из большого листа плотной белой бумаги – дедушка припас, воздушного змея с нами, дурами, делать – вырезать большой череп с клыками и намазать его дедушкиной же светящейся краской.
План был такой: хорошая девочка Катя выходит из машины.
Из ниоткуда, прикреплённый леской к верхушке разлапистой сливы у калитки, медленно и тихо спускается череп.
Хорошую девочку Катю засасывает обратно в машину и она не приезжает больше никогда.
Я вооружилась иллюстрированной книгой о вампирах и принялась за дело.
Дохлые жуки тихо наблюдали и сочувственно качали головами.
К вечеру третьего дня я убрала лишнее со второго клыка и отошла подальше – гордо взглянуть на свою работу.
Смотря прямо в самую нутрь меня пустыми светящимися глазами, на меня надвигался череп.
Мне стало так страшно, как прежде никогда.
Я запрятала своё жуткое творчество на чердак и следующие несколько ночей не ходила в туалет. Туалет был в саду, а в сад выходило чердачное окно, и я знала, что череп подлетает к нему и ждёт, ждёт, пока ветер распахнёт болтающуюся створку, чтобы тогда…
Днём всё было в порядке. Я смущённо рассматривала так напугавший меня лист бумаги и думала о том, какой же эффект он произведёт на трусиху Катьку.
И вот – этот вечер настал.
Всё было готово; череп – уже начавший делать мне страшно – надёжно связан леской с макушкой сливы. Я тихо спускаюсь с дерева и слышу, как дедушка переговаривается через забор с соседями, у которых есть телефон. Он говорит: "Ох, значит, Катя не приедет, как жалко".
А череп – там, он прячется в густых ветках, он светит глазами, а его клыки насквозь пробивают листья, и у него уже отрастают крылья, и он летит, летит…
Как же я орала.
Все думали, что я расстроена неприездом Катьки, утешали меня.
А я орала, рвала и комкала этот чёртов череп, я пинала его ногами и втаптывала в грязь, я прижала к себе противный коричневый комок остатков и закинула его в печку, где он и сгорел на следующий день.
Но ещё долго, до конца лета или даже до начала следующего, я не садилась спиной к печке.
Потому что знала: он там, прячется в белом пепле, он светится в темноте. Он смог навсегда напугать Катьку, даже не показываясь ей на глаза. И стоит только отвернуться… .
Родная кровь
«Всё-таки родная кровь», – говорит дедушка.
Когда мы в очередной раз дерёмся с Катькой.
Когда я кричу, что не хочу никаких гостей.
Когда нужно поехать к Катьке, помочь Катьке.
Когда я говорю, что нет, не общаемся, нет, не хочу.
Когда я говорю, что зачем-то ей написала.
Когда я говорю, что мы встретились и у меня как будто крылья.
В детстве я его не очень понимала, но в одном он был прав: крови в наших с Катькой отношениях полным-полно. Мы царапаем друг друга и кусаемся – шрам на предплечье у меня, отпечатки зубов на щеке Катьки. Мы падаем с деревьев, застреваем в брёвнах, разбиваем коленки о кирпичи – в тот год ни у кого в деревне не было кирпичей, но мы нашли. Мы выбиваем друг другу зубы – по обоюдному согласию и не очень – а в те дни, когда вдруг ничего кровавого не происходит, рисуем себе кетчупом страшные раны – красный цвет привычен.
С него началась вся наша история.
Мне четыре года, Катьке пять. Мы на лужайке у дома. Лужайку совсем недавно наши родители оформили, как в модном журнале: привезли несколько валунов и сложили каменную горку в самом центре. Посадили пару вюьнков, и они уже ползут по камням вверх. Взрослые говорят: красиво. И: лазить на горку нельзя.
Если так подумать, нельзя ничего. Начало июня, мы ещё не переехали в деревню окончательно, все мои игрушки остались в городе. Там же и кавказская овчарка Лана. За калитку выходить нельзя. На пруд нельзя. Соседям мешать нельзя. Поэтому мы просто сидим на лужайке из модного журнала и думаем, как бы развлечься. Или это я думаю, а Катька просто сидит? У неё всегда отлично получалось просто сидеть, я так до сих пор не научилась.
Я вскакиваю на ноги. Придумала. Я – самолёт! Развожу руки в стороны и тихо-тихо (окна веранды выходят на лужайку, а шуметь нам тоже нельзя) захожу на первый круг. Я -самолёт. Я разгоняюсь, я тихонечко поднимаюсь в воздух; выше, выше, я уже касаюсь коленками макушки яблонь, мне щекотно и смешно…
«Ушли», – констатирует факт Катька. Она так себе самолёт, но вот сидеть и констатировать факты у неё получается прекрасно. Самолёт остановился, я прислушиваюсь: скрипят ступеньки на заднем дворе. Взрослые спускаются в гараж. Оттуда нас не слышно. Можно бегать и кричать.
Я – самолёт! Нет, я – большая птица! Нет, я просто я, мне смешно, мне громко, АААААААА – я нарезаю круги по лужайке и ору что есть мочи.
«Голова закружится», – опять Катька. Самолёт остановился.
«Ничего не закружится. Я сколько хочешь могу так бегать. Я вообще всё что хочешь могу. Даже гвозди есть! И ничего мне не будет».
«Гвозди есть, – задумчиво протягивает Катька. – Ты как бобр. Они тоже всё подряд могут есть. Значит, прозвище у тебя такое будет: бобр».
Я не знаю, что такое «прозвище», но бобр мне нравится. Бобр – моё любимое слово на детском плакате с алфавитом. Б – Бобр! Самолёт разгоняется. Набирает высоту. Я кричу: «Боооооообр!». И ещё громче: «Бооооооооообр!». А ещё громче получится? Буква «о» какая-то негромкая, «а» получается кричать лучше, буду кричать «Аист», это тоже слово с плаката. Или лучше просто: ААААААААААА. Я нарезаю круги, быстрее, ещё быстрее, меньше, больше; сандалии цепляются друг за дружку, но мне это абсолютно не мешает, я бегу, бегу, ещё один круг, ещё, ещё….. бум!
Самолёт приземляется лбом прямо на каменную горку.
Я медленно встаю. Мне не больно. Лицо какое-то горячее и мокрое. Высовываю язык, касаюсь щеки. Солёная. Касаюсь другой щеки. Тоже. Мокрое затекает в воротник футболки, противно.
«У тебя кровь», – говорит Катька. Я медленно двигаю головой туда-сюда. Всё такое мягкое вокруг. Ха. Ха-ха.
Кажется, кто-то идёт.
«Ну как вы тут, играете? Скоро домой поедем», – это бабушка. – «Саша, ты что делаешь?».
Я медленно поворачиваюсь. Вижу большие-пребольшие бабушкины глаза. Слышу дедушкино: «Ну что за ребёнок».
Слышу Катькино «У тебя кровь».
Слышу Катькино «У тебя кровь».
Мне восемь и я полезла за колокольчиком. У нас в деревне есть такое специальное место, свалка, где раз в год растут большие колокольчики. Огромные. С кулак. Обычных, мелких колокольчиков, полно везде, но они никого не интересуют. Даже кроликам их не скормишь – горькие. А вот эти, огромные, красивые, нежно-лиловые… ах, какие из них получаются букеты. Ах, как потрясающе они смотрятся в венках из ромашек! Можно ходить по деревне и покачивать головой, и торчащий из венка колокольчик будет покачиваться в такт.
Моё любимое число – семь. У меня семь колокольчиков.
Катьке нравится число девять. Колокольчиков у неё восемь. Этот год какой-то неурожайный. Жимолости не было. Ландышей тоже. Теперь ещё и колокольчиков нет, раньше их каждый день охапками таскали.
Катька недовольно смотрит на колокольчики. Сейчас расплачется. У неё так бывает: придумала себе девять колокольчиков и всё, надо, чтобы девять. У меня тоже так бывает, но не сегодня. Сегодня у меня всё есть и я готова спасать Катьку. Или это я себя так спасаю? Расплачется – проблем не оберешься, бабушка опять решит, что я её обидела. Будет мне выговаривать потом – Катя у нас в гостях, Кате нужно уступать…
Я оглядываюсь по сторонам. Колокольчиков нет. Но вон там, подальше, за ржавым остовом автомобиля… Туда мы ещё не забирались, по свалке не очень удобно ходить. Повсюду битое стекло, трубы и просто мусор. Многое заросло травой, неизвестно, во что там можно вляпаться. Кстати, на свалку нам лазить нельзя, я уже говорила?
Теперь мне уже и самой интересно посмотреть, что там, за автомобилем. Катька со мной не полезет, это понятно. Ладно, говорю, тут постой, если что – кричи.
Начинаю аккуратно пробираться через заросли. Ого, холодильник. А это что такое? Фуу, похоже на мёртвую птицу.
Голова куклы. Осколки посуды. Плита без дверцы. Какие-то мешки. Под ногами песок вперемешку со щебёнкой; камни, непонятные железки. Вот я и пробралась в дальний угол свалки, вот и ничего страшного. И колокольчик тут не один, их много.
Машу Катьке – иди сюда! Она отмахивается. Тьфу, зануда. Ладно, рву колокольчики и вылезаю отсюда. Катьке – один, и мне … ещё один? Или мне не надо, у меня ведь уже есть семь, эти пусть растут, потом сорву? Я тянусь за колокольчиком, балансируя на бетонной плите, тянусь, тянусь и …. Шлёп – не удержала равновесие, плюхнулась на коленки в песок. Колокольчик в левой руке; ладонью правой упёрлась в какой-то ржавый трос. Рука грязная и болит. Нужно выбираться отсюда, да побыстрее. Соседи с дороги увидят – нажалуются.
«На вот», – сую Катьке колокольчик. – «Там ещё много, завтра давай вместе сходим».
«У тебя кровь», – говорит Катька.
Я опускаю глаза и вижу пятна на кремовых бриджах. Дедушка дальновидно предлагал купить чёрные, но я выпросила такие – летом в чёрном жарко. Теперь все бриджи в бурых пятнах. Их становится всё больше. Кровь капает на сандалии, колокольчики тоже в крови. На руке глубокий порез.
Идти домой и признаваться? Опять скажут за калитку не выходить.
К таким ситуациям я уже подготовлена. В потайном ящике стола у меня собрана целая аптечка: в течение года таскала у взрослых то одно, то другое. Отправляю Катьку за бинтами; иду на пруд стирать бриджи.
В июле у взрослых много работы в саду. Обед нам оставляют на столе; ужин можно и пропустить. Мне удаётся скрывать порез на руке целых три дня, а после этого на вопрос «что у тебя там» я отделываюсь обычным «не знаю, поцарапалась».
И только бриджи приходится спрятать в лесном тайнике: кровь с них не отстирывается. Я делаю грустное лицо: потеряла. Очень жалко. Любимые бриджи были. Сигнализирую Катьке: молчи.
«У тебя кровь», – одними губами говорит Катька.
Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не рассмеяться.
На следующий день мы достанем бриджи из тайника и, по очереди их надевая, пойдём кататься по склону песчаного карьера: сто метров вниз, юхххууу!
Делать это было строго-настрого запрещено.
Нарушителей взрослые распознавали по густо-коричневому песчаному цвету штанов сзади – песок не отстирывался.
Но у нас теперь были бриджи.
Ларингит и сальмонелла
Мы с Катькой всё время как будто соревновались – у кого веселее. У кого больше. У кого интереснее. У кого хуже.
У меня папа есть. А у меня зато два дедушки. Я на море на две недели еду. А я – на месяц! Мне плавательный круг купили. А мне – нарукавники! И вообще, у меня ещё надувной матрас есть. В нём всего две дырки и сдувается он медленно, доплыть можно до середины пруда и обратно. Ну и что, что матрас, вот я в больнице была две недели. А я – четыре!
Соревноваться болезнями мы начали в раннем детстве, когда ещё даже не были знакомы. Я опрокинула на себя турку с бабушкиными кофе. Помню, что было больно. Врачей не помню, хотя взрослые говорят, что вызвали скорую и я плакала от страха перед врачами сильнее, чем от ожога.
Позже, когда научилась читать, перебирала справки: 20% поверхности тела. Это звучало гордо.
Через несколько дней Катька изучала устойчивость кастрюль на плите и опрокинула на себя ковшик с молоком. «А у меня в детстве – двадцать пять процентов было!»,– иногда любила напомнить она.
Когда Катьке исполнилось четыре, она подхватила сальмонеллёз. Где и как – никто не знал; но в больнице сказали – изолировать. Уже будучи взрослой, Катька вспоминала, как держится за решетку перил на лестнице и плачет. Родители быстро уходят, и, кажется, плачут тоже.
В четыре с половиной года я простудилась. Ничего особенного, лежала дома, играла в игрушки, пила чай с малиной – до тех пор, пока не стала задыхаться. В скорой сказали – пока врачи едут, включить душ и поливать холодной водой. Не знаю, чего я испугалась больше: того, что не могла дышать, или того, что мне было холодно, невероятно холодно, я просила взрослых перестать держать меня в этой ужасно холодной ванной, но это длилось, длилось.
Меня забрали в больницу; в палате я была одна. Навещать меня разрешалось в окошечко. Несколько дней я смотрела на головы взрослых в этом окошечке, а по ночам мне снилось, что взрослых уже нет, остались только их головы, ужасные оторванные головы с лицами близких людей.
«Повезло тебе, – говорила Катька. – Нас в палате двое было. Мне родители карандаши передали и раскраску. Та другая была старше меня, я сяду рисовать – а она у меня карандаши отбирает и к себе прячет. Что смотришь, сейчас я тебя наваляю, говорит. Я боялась. Так и не порисовала, родители потом удивились – раскраска чистой осталась. И родителей я даже в окошечко не видела, им не разрешали на меня смотреть. Говорили, что если я увижу – расстраиваться буду».
Я не считала, что мне повезло. Никакие игрушки не передали. Я часами складывала по-всякому коричневое колючее одеяло, представляя в его складках то пустыню, то лес, то горы.
«Чего ворочаешься, болит что?», – заглядывает больничная нянька.
Мотаю головой.
«Ну и лежи себе спокойно, раз так», – дверь захлопывается.
Вечером не могу уснуть, неуютно. Одеяло короткое, спрячусь с головой – мёрзнут ноги. Накрою ноги – голова торчит, фонарь под окном светит прямо в глаза. Я выбирала закрыть голову, а ноги мёрзли, и я тёрла одну об другую, тёрла – и засыпала. О том, что эта привычка – потирать ноги друг об дружку перед сном – дожила со мной до взрослого возраста, я узнала, когда завела кота. Он очень заинтересовался шевелящимися под одеялом существами и каждый вечер пытался на них охотиться. Я поняла и перестала. Засыпать в первые недели было сложно.
Соревновались мы и в том, чего с нами ещё не случалось: кто первый что-нибудь сломает. Во дворе, в деревне, в школе постоянно у кого-то был гипс. Чаще всего ломали руки. Тем, кто умудрялся сломать правую руку (знакомых левшей у нас не водилось) завидовали – им разрешалось не писать, в том числе и контрольные. Над теми, кто ломал левую, необидно подтрунивали – никакой пользы от этого гипса, писать всё равно приходится. На гипсах рисовали, на них оставляли подписи, в них ковыряли дырочки, под них подсовывали линейки разной толщины – у кого какая влезет.
Мы с Катькой всё никак не могли себе чего-нибудь сломать. Если так подумать, мне не очень-то и хотелось: кто-то говорил, что это очень больно, а кто-то – что не больно, но противный треск кости вспоминается до сих пор. Но вот это «спорим, у меня первой будет гипс» нет-нет да и всплывало в наших разговорах.
Мы стали взрослыми. Я обзавелась парой сотрясений мозга и повредила спину, а Катька – палец ноги, но гипс ни одной из нас не полагался.
Ну что, кто первый?
Про то, как я не стала Тимуром.
