скачать книгу бесплатно
Анне, конечно, и в голову не приходило, что чувства, которые она испытывала, были и будут равно близки и понятны миллионам женщин и до, и после нее. Именно женщин, потому что мужчины, по большей части, этих чувств не только не испытывают, но нередко и не знают о них, а если знают, то, не мудрствуя, величают бабьими дрязгами или вовсе бабьей дурью. Да и с чего бы им относиться к этому иначе, если нелады, вплоть до настоящей вражды, складываются у вошедших в семью невесток и зятьев именно с тещами и свекровями, а не тестями и свекрами? А начинается-то с малого – с мелочей, мужскому взгляду подчас вовсе невидимых.
Любая хозяйка обустраивает дом по-своему, вкладывает в это дело всю душу. Порой годы уходят на то, чтобы исподволь приучить домашних к единственному и неповторимому укладу жизни; настроить его, словно музыкальный инструмент. Мужчина этот порядок замечает, только когда он по какой-то причине нарушается, да и то не всегда, а для женщины в нем заложен немалый смысл. Дом – это продолжение ее самой, ее характера, привычек, предпочтений. Любые изменения в этот уклад вносятся только с ее согласия и одобрения. Муж может, не спросив жену, принести в дом новый сундук или еще какую вещь, но место ей определит только жена.
В каждом доме свои запахи, шумы, настроение, разговоры и обычаи. И хозяйка все это творит, словно создает сложный узор, где любой стежок должен безошибочно укладываться в общую картину. А потому, коли появляется в доме новый человек – невестка или зять, каждый из которых привык к иному укладу, пусть даже заведенному в соседнем доме, но другой хозяйкой, и сразу же в жизненном узоре появляются необратимые изменения. На привычных местах не оказывается нужных вещей, обыденные действия делаются не тогда и не так, разговоры идут не о том. Мужу, когда он велит, скажем, принести ему рукавицы, все равно, вытащат ли их из короба, стоящего под лавкой, или снимут с полки в сенях. А для хозяйки это уже слом устроенного ею порядка, особенно, если она, сунувшись в привычное место, не обнаружит искомого, потому что невестка переложила это туда, куда с малолетства убирала в родительском доме. А если еще и хозяин проворчит: «Копаетесь, простой вещи от вас не дождаться…» Вот так и рождаются разговоры о том, что зять с тещей или невестка со свекровью живут, как кошка с собакой.
Не происходит такого, только если свекровь или теща умнее или сильнее невестки или зятя. В первом случае, не без скандала и скрипа, молодой пришелец постепенно встраивается в созданный большухой порядок, а во втором – что зять, что невестка, все едино – ломаются «через колено» и тихо ненавидят тещу или свекровь даже и после ее смерти.
Свекрови Анны – незаконнорожденной княжне Аграфене Ярославне доставало и ума, и силы, но и сама Анна не была ни дурой, ни размазней, так что… утряслось как-то без особых скандалов и ломки, хотя свою долю слез Анна все-таки пролила. Сейчас же, приезжая в ратнинскую усадьбу только по воскресеньям и замечая накапливающиеся мелкие изменения в домашнем укладе, она постепенно начала осознавать, что изменения-то исходят не от одной женщины, а от нескольких – будто сразу несколько невесток в доме поселилось, хотя ни Мишаню, ни уж тем более Сеньку она пока не женила.
После того как во время разговора с Татьяной в крепости Анне пришла в голову мысль, что пора отвыкать от роли большухи в ратнинской усадьбе (но не в роду Лисовинов!), ей остро захотелось разобраться, кто же вносит изменения в оставленный ею уклад домашней жизни, кто обустраивает жизнь усадьбы по-своему и как именно? Вот это-то желание и повлекло ее по многочисленным строениям, переходам и закуткам обширной лисовиновской усадьбы.
В большом доме – жилище Корнея – чувствовалась рука Листвяны. Сам воевода и не заметил бы ничего, в хозяйских покоях ключница строго блюла порядок, привычный и удобный Корнею. Даже если и появились едва заметные изменения, то, без сомнения, глава рода Лисовинов либо одобрил их, либо не заметил. На кухне же, в кладовых, погребах и вообще на подворье Анна явственно видела то по-другому расставленные горшки, то передвинутый на новое место ларь, а то и вовсе новые полки на стене, которых при ней не было: то ли в голову не пришло, то ли не нужны были, а вот теперь понадобились. Да и много еще всякого. Только в оружейной, наверное, ничего не изменилось, да и понятно – бабам туда ход заказан.
А вот там, где поселились новообретенные родственнички, «не так» было все! Даже запах на кухне стоял совершенно другой, даже люди двигались по-своему. Ничего удивительного, что Дарена так быстро и легко подмяла под себя Татьяну. Младшая боярыня Лисовинова много лет жила под началом Дарены-большухи и с детства привыкла ей подчиняться. С появлением куньевской родни Татьяна вновь попала в знакомые с детства запахи, вспомнила привычный когда-то уклад жизни – и не хотела терять вновь обретенное, боялась его потерять, сейчас, в ее состоянии – особенно. Где, как не в родительском доме она могла почувствовать себя более защищенной и ни за что не отвечающей? Вот этой давней безмятежностью и защищенностью на нее и повеяло. Так что Дарена не столько подмяла ее, сколько просто подставила руки, принимая от судьбы такой подарок.
Ратнинская усадьба теперь напоминала Анне горшок с еле заметной, волосяной толщины трещиной: и не видно ее, и воду она не пропускает, но если не замазать ту трещинку, то рано или поздно горшок распадется на части.
«А кто замазывать-то станет? Мне не разорваться… да и не надо мне уже этого: моя жизнь – в крепости. Дарена? Сил и опыта у нее достанет, конечно, но как тогда быть с Листвяной? Она же никого мимо себя в хозяйки не пропустит, даром что холопка пока. А Дарена с таким возвышением ключницы никогда не согласится, она и мое-то старшинство еле терпит. Ведь умна баба, не отнимешь, но смирить себя не в силах, и оттого, как дура последняя, упирается – и себе во вред, и детям. Значит, коли гнуться она не хочет, ее надо ломать без жалости, да так, чтобы подняться уже не сумела!
Если Мишаня или Леша все-таки извернутся и Первак из похода не вернется, то Листя вольной еще до родов станет. Она здесь, на подворье, и сама со всеми делами управится, но если так, то, значит, сама себя и возвысит. А вот коли она ИЗ МОИХ рук власть над остальными бабами получит… Конечно, Корней все решил, не я, но оно и не важно – главное, что для остальных баб это будет и моей волей!»
Приняв наконец решение, Анна с легким сердцем завела разговор с холопами, семьи которых собирались передать Андрею с Ариной.
После памятного заявления у церкви, когда Корней ошеломил все семейство, а заодно и односельчан, громогласным обещанием не поскупиться, выделяя Андрею Немому его долю на обзаведение хозяйством, все Ратное гудело, гадая о размерах этого самого надела. А воевода и вправду мелочиться не стал. И хотя сам он, естественно, никому ничего докладывать не собирался, слухи о его невиданной щедрости пошли гулять самые невероятные. Дело усугублялось тем, что точный перечень имущества оставался пока неизвестен, а то, о чем уже узнали, впечатляло. Мало того, воевода в очередной раз доказал, что он мудр, аки змий, и не менее хитроумен: извернулся так, что и овцы остались целы, и волки сыты.
Ратнинцы уже забыли, а кое-кто и не знал, что мельник Степан, все больше тяготясь воинской службой в сотне, намеревался поставить еще одну, уже свою собственную, а не общинную, мельницу, а при ней дом. То ли хотел там одного из сыновей со временем поселить, то ли сам собирался туда перебраться, а усадьбу в селе сыновьям оставить – не суть. Главное, что он уже приготовил все потребное для новой постройки, да не скупясь – делал-то для себя, любимого, но успел только перевезти разобранный сруб к месту строительства – бунт спутал все планы. Победители же, как исстари водится, все имущество побежденных прибрали к рукам, и сотнику, помимо всего прочего, достался совсем новенький сруб. Сразу ли Корней предназначал его для Андрея, или эта светлая мысль осенила его только после появления у того целой кучи подопечных, он никому, разумеется, не сообщал, а самого Андрея не то обрадовал, не то озадачил новыми, совершенно непривычными хлопотами. Затевая постройку крепости, воевода частым гребнем прошелся по всем усадьбам бунтовщиков, подчистую выгребая все запасы мало-мальски пригодных для этого дела бревен. Готовые же и ожидающие только сборки срубы хоть и переправили в крепость, но сложили отдельно: может, Корней ожидал, может, просто надеялся, что одними крепостными строениями внуки не ограничатся. И в очередной раз оказался прав.
Ну, а после такого щедрого дара, как добротное жилище и несколько холопских семей, всякая мелочь, вроде утвари, рухляди, скотины и птицы, сотника и подавно не волновала: бунтовали-то не самые бедные ратнинцы, трофеев всем хватило. Вот из этого-то имущества Корней и приказал выделить Арине на обзаведение все, в чем нуждается семья. Андрею же откровенно заявил, что баба ему попалась толковая, сколько чего потребно – сама сообразит, лишнего не хапнет, потому как скупердяйством не страдает, а значит, нечего у нее под ногами болтаться да в бабьи дела встревать.
Двое холопов в летах, главы семей, получили от боярыни приказ взять с собой старших сыновей, плотницкий инструмент, припасы на неделю и на следующий день отправляться в крепость.
– Найдете старшину артели мастера Сучка, – распорядилась Анна, – он вам покажет, где лежит разобранный сруб, который вы для нового хозяина, Андрея Кирилловича, и его семьи поставите. Отныне ваша хозяйка – Арина Игнатовна. Она и укажет, что вам дальше делать надлежит. Все понятно?
Младший из холопов только кивнул, а старший почесал в бороде и прогудел:
– Это… боярыня… нам бы пару детишек с собой взять… кого постарше… или баб…
– Детишки-то вам зачем?
– Это… ежели жилье ладить, так мох нарезать кому-то надо, да и всякое другое по мелочи… а у нас рук не хватит… А работа нетяжелая, мой меньшой мне уже помогал, справится.
– Ладно, берите еще пару мальчишек и завтра же с утра отправляйтесь. А сейчас ступайте, собирайтесь, – махнула рукой боярыня.
Когда Анна, обойдя все закоулки усадьбы (и не вспомнить, когда в последний раз столь дотошно все осматривала), направилась к главному строению, на крыльце ее уже дожидалась Листвяна с известием, что стол к обеду накрыт. И ведь сумела подгадать, подглядывала за боярыней, что ли? Но удивление чуть не перешло в оторопь, когда Анна увидела, КАК накрыта для нее трапеза. Только для нее одной, в торце большого стола – на том месте, где обычно восседал Корней…
Чего ей стоило с невозмутимым видом проследовать через горницу, сесть («Спину, спину держать… сама же девок учу!»), ополоснуть руки в поднесенной девкой-холопкой лохани, вытереть их поданным рушником. И все это, стараясь не коситься на стоящую возле двери Листвяну, по обыкновению сложившую руки под грудью и непостижимым образом сочетавшую вид ключницы, готовой исполнить любое приказание, и суровой надсмотрщицы, следящей, чтобы молодая холопка не допустила какой-либо неловкости.
«Конечно, у батюшки-свекра не забалуешь, он кого угодно подчинению выучит, но эта ведь не только сама подчиняется, но и других подчинять умеет – вон как холопки у нее по струнке ходят! …И из лука лихо стреляет, ну, прямо, Лука Говорун в юбке, только все больше помалкивает. Себе на уме бабонька…»
И вдруг, как озарение:
«Навыки десятника и девки да молодухи с самострелами под ее рукой! Только пожелает, и из усадьбы никто живым не выйдет… Так и не вышли же! Было уже такое: никто из бунтовщиков, что той ночью пролезли в ворота, назад не вернулся! Всех вперед ногами вынесли!»
Горница, знакомая до последней, самой мелкой трещинки в бревне, мгновенно обратилась в клетку, ложка в руке дрогнула и чуть не выпала из враз ослабевших пальцев, глаза вскинулись на Листвяну, а навстречу – вопросительный взгляд: «Что-то не так, хозяйка?» – и готовность немедленно исправить то, что вызвало неудовольствие боярыни.
«И ведь не притворяется! На самом деле обеспокоена, чем хозяйке не угодила. Но Корнея-то она уже обротала! И десяток стрелков при ней!»
Анна закашлялась и, мотая головой, отмахнулась от подавшейся к ней ключницы, мол, не нужно ничего. Она не поперхнулась, просто вид сделала: надо же было как-то оправдать вскинутые на Листвяну глаза, иначе сущая нелепица выходит – боярыня, большуха лисовиновского рода, испугалась холопки-ключницы.
Листвяна отступила на прежнее место, а Анна продолжила трапезу, но даже не замечала, что ест – не до еды ей стало, уж больно тревожные мысли нахлынули.
«А ведь я еще и сама ее усиливаю: если Леша с Перваком устроит все, как уговорено, то Корней повинен дать ключнице волю и кормить ее, пока сыновья в возраст не войдут. Тогда ребенка от Корнея родит уже не полонянка-холопка, а вольная женщина. Совсем другое дело. Крестить новорожденного Корней, конечно же, понесет сам – в его-то возрасте такой повод для гордости! А отец Михаил наверняка не удержится от попрека: мол, в блуде дитя прижито, от невенчанной жены… Невместно воеводе, он же христианские строгости в Ратном насаждает… Один выход – жениться на Листвяне! Листька – воеводиха? Боярыня? Листька – большуха лисовиновская?! И все это я своими руками? Господи, да неужто и впрямь, как святые отцы учат, злодейство против самого злодея оборачивается? Ведь это же я Первака приговорила!
Нет!!! Я мать, я в своем праве, я детей своих защищаю!!!»
Извечная материнская уверенность в своем праве ради спасения детей перешагнуть через все и всех придала Анне силы и помогла успокоиться.
«Хватит, матушка-боярыня, прежде страха пугаться! Сразу об этом не подумала, а сейчас дело уже сделано, поздно слезы лить. У кого помощи искать? Об Корнее и речи нет, а кроме него? Опять Аристарх!.. Господи, за что меня снова в его руки отдаешь? Но… да будет воля Твоя! Кто я такая, чтобы ей противиться?»
Анна истово осенила себя крестным знамением, а Листвяна, ошибочно приняв это за знак окончания трапезы, приоткрыла дверь и повелительно мотнула головой, призывая в горницу еще двух девок. Та, что все время стояла слева и чуть позади Анны, снова подсунула боярыне лохань для омовения рук, а две вошедшие холопки споро прибрали со стола. Толком не поевшая Анна чуть было не принялась их останавливать, однако вовремя удержалась. Сидя все так же с прямой спиной, она молча наблюдала, как девки расправляют скатерть на весь стол (до того накрыт был только тот край, где трапезничала боярыня), выставляют на него кувшин, объемистую серебрянную чарку (не Корнееву – другую) и блюдо с печеными заедками. Наливать из кувшина взялась сама Листвяна, от льющейся в чарку струи пахнуло вином.
«Ишь ты как! Ай, да Листя! Ну прям как для царицы…»
И словно напоминание о грехе гордыни всплыли вдруг в памяти слова сказки, рассказанной Мишаней отрокам:
За столом сидит она царицей,
Служат ей бояре да дворяне,
Наливают ей заморские вины;
Заедает она пряником медовым[1 - У А.С. Пушкина в цитируемой строфе из «Сказки о рыбаке и рыбке» написано: «пряником печатным», но в XII веке их еще не знали.].
«Вот же, вспомнилось… а конец-то у сказки…»
Ключница, дождавшись, когда холопки выйдут, напомнила:
– Дарена ждет.
«Ах, да!»
– Давно ждет?
– Да вот как ты за стол села, тут она и подошла. Велела было сразу же пропустить ее, но… ты же приказывала после обеда ей явиться, – Листвяна изобразила едва заметный намек на презрительную ухмылку. – Обождать пришлось.
– Зови.
Когда Анна по дороге в Ратное только обдумывала будущий разговор со Славомировой большухой, та представлялась ей очень и очень опасной для благополучия лисовиновской семьи. Настолько, что она просто диву давалась, как батюшка-свекр этого не понял? Ладно, Листя – его песня лебединая, но как он мог про эту-то не подумать?
«Ну да, мужам кажется, что никакой опасности от бабы исходить не может, ежели она с виду покорна и за лук или нож не хватается. Да ведь бабы-то не железом воюют, и сила наша в ином. А Дарену, коли уж ее родней признали, мы сами и усилили. Покориться-то она покорилась, но вынужденно».
Старше Анны по возрасту, большуха, хоть и бывшая, сильного дреговического рода, старшая сноха Татьяны – жены наследника Корнея, бабка или тетка всем отрокам первого десятка Младшей стражи, да и другим отрокам не совсем чужая, тетка Демьяну и Кузьме. Родовое право на ее стороне, и она, что немаловажно, в своем праве по-прежнему уверена. А потому и не смирилась по-настоящему. Встреться Лисовины и Славомировичи полюбовно, к примеру, на торгу в Княжьем погосте, Анне пришлось бы приветствовать Дарену первой, как равную по положению, но старшую годами.
Замашки и привычки, да и гордыня у Дарены остались, а вот влияние она утратила, даже своих младшух унять уже не может. История же с Демьяном, решившим поучить кнутом куньевских родственниц, и вовсе ей боком выйдет. Сделать вид, что ее это не касается, и не вмешиваться – самой в своем бессилии признаться. Не в ее норове это. Защищать младшух – значит испортить отношения с Демкой. Да что там испортить – врагом его своим сделать! Одобрить поступок сына Татьяны и своих окоротить – обозлить куньевских молодух. Анна, хоть и гневалась на племянника за его выходку, а тогда сразу подумала, что лучшего случая окончательно указать Дарене ее место и быть не может.
Однако сейчас, когда Листвяна представилась ей в новом свете, суетливая возня женской части куньевской родни стала выглядеть такой… Нет, не мелкой или совсем уж безобидной, а скорее безнадежной и бесцельной. Суетятся тут – со страстями, с постоянным недовольством собственным положением, с совершенно дурацкими надеждами и мелкими бабьими дрязгами. Они могут натворить множество глупостей, а если от дурости втянут в свою грызню и мальчишек из Младшей стражи, то глупостей опасных. Но добиться чего-то путного, кроме неприятностей на свою же шею, уже не сумеют.
Мишаня как-то при Анне поучал своих ближников, что, затевая любое дело, надо точно представлять себе цель, которой хочешь достигнуть. Она тогда это хорошо запомнила, а сейчас вспомнила и чуть было вслух не рассмеялась. Ну, да – все правильно.
Не было, да и не могло быть у куньевских родственниц ясной и понятной цели – просто они никак не могли смириться с новой судьбой, вот недовольство свое так и выплескивали, оттого и тщетны все их потуги. А вот Листвяна представляла себе цель совершенно ясно и шла к ней хоть и медленно, но упорно.
Получается, что Дарена вроде бы имеет много прав, но почти ничего не может, а Листвяна не имеет почти ничего, но способна на многое.
Дарена, подтверждая все размышления Анны на свой счет, вошла, не скрывая негодования от того, что ее заставили ждать под дверью – явное унижение, при ее-то замашках! Миновала ключницу, словно пустое место – и ни «Здрава будь», ни «Звала?», не говоря уж о том, чтобы поименовать боярыней – с таким видом, будто собиралась влезть в драку, подступила к противоположному от Анны торцу стола, уперлась в столешницу сжатыми кулаками и заговорила тоном поучительно-ругательного вразумления бестолковой молодухи:
– Это так-то ты родство чтишь да обычаи, от пращуров заповеданные, блюдешь? Холопкам велишь старшую родственницу у порога держать!
Мельком глянув мимо Дарены на Листвяну, которая, уже не скрывая насмешки, уставилась куда-то в поясницу Славомировой большухи, Анна подтянула блюдо с заедками к себе поближе, пригубила вино и принялась копаться в горке печеностей, вдумчиво выискивая что-то, известное одной ей. Нашла, откусила малый кусочек, прикрыла глаза, будто наслаждалась вкусом, прожевала, милостиво покивала Листвяне, опять подняла чарку.
– Ты что о себе возомнила?! – еще повысила голос Дарена. – Никто тебе не указ? На родство плюешь?!
Никак не реагируя на слова впадающей в ярость родственницы, боярыня погоняла во рту вино, словно внимая вкусу и аромату, сглотнула и промакнула губы платочком так, как Мишаня учил делать это отроков, норовящих после еды или питья утереться рукавом.
Закипающая ярость Дарены ее вполне устраивала, именно этого она и добивалась – подтолкнуть бывшую большуху к скандалу, а коли руки распустить попробует, так совсем хорошо. Чем громче и безобразнее выйдет свара и чем более скандальной бабой Дарена себя выкажет сейчас, тем лучше. Так, чтобы потом с ясными, а самое главное, честными глазами заявить Корнею: «Ни слова не сказала, пальцем не тронула, а она… И вообще, все они, куньевские… Молодухи вон до чего Демку с Лавром довели, а эта и вовсе бешеная!»
Корнею долго разбираться не с руки, раскидает Татьяниных родственниц кого куда: на выселки, на новые огороды, на дальние пасеки (благо, пасек уже целых три штуки развели), а тех, кого в Ратном оставит, так прижучит, что тише холопок станут.
В том, что Дарена обязательно сорвется, Анна нисколько не сомневалась: знала, как угнетает такая неопределенность и вынужденная покорность, особенно при несмиренной гордыне; представляла себе, каково большухе, привыкшей к беспрекословному подчинению всех женщин в немалом роду, сравняться в положении с ними – особенно с ними! – не имея ни силы, ни возможности их окоротить, ничего, кроме привычки своей – приказывать и их – подчиняться. Потому Дарена и цеплялась мертвой хваткой за старые, от предков завещанные обычаи, не понимая, что в Ратном многое из языческого наследия уже отринуто.
«А я ей в этом еще немного помогла. Свои-то бабы не осмеливались так явственно указать, что не большуха она более, а она сама себя пустыми надеждами не могла не тешить, особенно когда я в крепость переселилась. Татьяну-то она под себя мигом подмяла. Вот и получила урок, да какой! Ее топтание у меня под дверью все видели. А я сейчас еще добавлю».
Как было задумано, так и вышло – Дарена, заорав что-то уж и вовсе непотребное, обогнула дородными телесами угол стола и рванулась к обидчице. Драки Анна не боялась: силой скандалистке не уступала, а гибкостью и ловкостью превосходила, да еще и Лешка кой-чему обучил. С шутками-прибаутками, с хватанием за «тайные места», а все-таки вдолбил в нее нужные умения. Сейчас Анна совершенно точно знала, что будет делать: плеснуть вином в глаза (обязательно в глаза, Лешка это все время повторял), а потом донышком той же чарки – в лоб! Анна во время Лешкиных уроков убедилась, насколько даже малый предмет, зажатый в руке, увеличивает силу удара, а чарка была увесистой и твердой.
Только зря готовилась, ничего не вышло. Первым ударом, еще больше распаляя себя, Дарена смахнула со стола блюдо с заедками, а потом… Провожая глазами отлетевший в сторону Даренин повой, Анна и не заметила, как Листя оказалась у той за спиной. А когда боярыня опять подняла взгляд, то обнаружила, что Дарена – немалых размеров бабища – стоит на коленях, а Листвяна, упершись ей коленом в спину и ухватив за волосы, заламывает ее голову назад. Умело, явно не впервые в жизни! Анна ничего подобного никогда не видала и даже не слыхала о таком – руки у Дарены оставались свободны, а сделать она ничего не могла, только не то кряхтела, не то хрипела придушенно. А слова-то какие при этом ключница говорила! Даже Корней… ну, не то чтобы сильно удивился бы и, конечно, не засмущался, но кхекнул бы обязательно!
– …! … …! На боярыню умыслила!!! Сука драная!!!
Анна встретилась с Листвяной глазами, обе женщины лишь слегка шевельнули веками и поняли друг друга без слов: не холопка подняла руку на вольную женщину, а ключница защитила боярыню от взбесившейся бабищи! Теперь Листвяна подтвердит Корнею все, чего бы Анна ни сказала, а Дарене не то что веры не будет, вообще слова сказать не дадут – Корней есть Корней.
– Она меня слышит? – поинтересовалась Анна.
– Должна, – коротко ответила Листвяна, чуть ослабляя хватку, загибающую голову Дарены назад.
– Слышишь меня, дура старая?
– …тебя, лахудра… – не сказала – выхаркнула Дарена.
– Не хочет слушать, – сожалеющим тоном оповестила ключницу Анна.
– Ничего, сейчас… захочет.
Листвяна, продолжая левой рукой удерживать свою жертву за косы, коротко размахнулась правой и ударила. Анну покоробило – удар был донельзя подлым и болезненным: не по голове, не в спину, а раскрытой ладонью по груди. Дарена взвизгнула и задергалась, Листвяна снова придавила ее, не давая шевелиться.
– Боярыня говорить с тобой желает, дерьма лепеха! – новый удар и вскрик. – Слушай или насмерть забью!
«И ведь не врет – забьет и не поморщится! Умеет пленника удержать и знает, как баб бить… Господи, не злобы ради, не из корысти, но родную кровь оберегая… Самой тошно, но пса… псицу на злодейку натравить не грех – необходимость!»
– Так слушаешь или нет? Еще поддать?
– Д-да… слушшш…
Листвяна убрала упиравшееся в спину Дарены колено, та сразу же ссутулилась и обхватила руками грудь, но опустить голову ключница ей не позволила – держала за волосы.
– Значит, так, Дарья, – Анна выделила голосом христианское имя. – Это не я возомнила, а ты, дура из-под елки, не понимаешь, что вокруг тебя творится и кто ты ныне есть. На родство, говоришь, плюю? А не твои ли муж и свекор кровь твоих же племянников пролили? Так, по-твоему, родовое вежество блюдут, свою кровь оберегают? Ты, гнида языческая, меня небрежением к обычаям попрекнула? Так по этим обычаям мы весь ваш гадюшник славомировский истребить право имели! Слышишь меня? Понимаешь?
– Д-да… – Дарена подала голос только после того, как Листвяна тряхнула ее за волосы.
– Тогда слушай дальше. Пока я про ваши, языческие обычаи говорила, и по ним ты повинна смерти со всем своим выводком. Из милости нашей живешь. А вот по христианским законам на всем вашем роду лежит каинова печать, потому как братскую кровь пролили. На всем роду! Ибо сказано: «Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого колена…» Ты себя старшей в Славомировом роду мнишь, значит, на тебе первой и грех Каинов, а уж затем на всех остальных, до внуков и правнуков.
Анна коротко глянула на Листвяну. Та слушала, очень внимательно слушала.
«Чего это она? Ее же Десять заповедей еще перед крещением вызубрить заставили. Должна помнить… А-а, вот оно что! Одно дело – выучить и повторить, и совсем другое – применить Писание к обыденной жизни. Вот она и слушает, и не скрывает, что учится у меня».
– Что ты там еще гавкала-то? – Анна сделала вид, что задумалась, припоминая слова Дарены. – Ах, да! Про старшую родственницу! И в чем же твое старшинство? По годам-то ты, и верно, старуха уже. Вон, расплылась как корова, да и морда отвратна. Ну, да такой старой ветоши в любом селище… – Анна пренебрежительно махнула ладонью. – А в чем еще? Большухой-то ты при муже да свекре была, а как их не стало да гнездо ваше осиное дымом пустили… Кто ты теперь? Никто! А я – большуха самого сильного и уважаемого рода в Ратном, а значит, и во всем Погорынье! Ты с кем себя равняешь?
Если до сих пор Анна цедила слова вальяжно-пренебрежительно, свысока, то сейчас в ее речи сам собой появился напор, голос зазвенел, слова стали четкими, как воинские команды, тело напряглось, а глаза прищурились, будто она прицеливалась.
– Но это по вашему, языческому счету. А у нас я – боярыня, и останусь ей навсегда, что бы ни случилось! И даже Елька моя – боярышня Евлампия Фроловна, и выше простых баб, какого бы возраста они ни были. Сие не только людским хотением, но и волей Божьей утверждено, и не людям смертным то изменять! – Анна неспешно, размашисто перекрестилась; Листвяна, чуть промешкав, свободной правой рукой повторила движения боярыни и снова застыла, внимая каждому произнесенному Анной слову.
– МОЙ БОГ СИЛЬНЕЕ! Все мы в руце Его, и все творится по воле Его, хоть ты наизнанку вывернись перед своими идолами! И цену крещению твоему Он тоже знает! ОН НА МОЕЙ СТОРОНЕ, так что даже и в мыслях не держи что-то изменить, Он не даст! Уже не дал – Славомирова рода больше нет. Ты сама, попущением Божьим, жива, живы дети и племянники-внуки твои, но уже сейчас они себя Славомировичами не величают. Лисовины они, и все тут! Усомнится кто – на месте убьют! Нет Славомировичей, кончились! А у меня два сына – бояричи, два племянника – тоже бояричи, и, в отличие от тебя, старухи, – Анна не удержалась и окинула Дарену взглядом, равносильным плевку, – я еще родить могу! У меня еще все впереди, а у тебя ВСЕ В ПРОШЛОМ! БЕЗВОЗВРАТНО! Иная сказала бы тебе: «Забудь о былом», – а я говорю: «Помни, чего лишилась!» Помни и вой на луну, сука облезлая!
Анна говорила, втаптывала Дарену в грязь, в сущности, убивая противницу. По-женски, пальцем не тронув, но убивая. Поражалась собственной ожесточенности и беспощадности и одновременно удивлялась: с чего вообразила эту бабу опасной? Никто она и ничто, и неизвестно, сумеет ли даже своими ногами из горницы выйти после того, что с ней здесь сделали.
А еще прямо-таки кожей чувствовала, как жадно впитывает и запоминает ее слова, движения, взгляды Листвяна. Вот так поучиться быть христианской боярыней – редкая удача, такие уроки раз в жизни случаются! Жадность до ТАКИХ знаний Анну покоробила, и в какой-то миг она даже представила: не ключница стоит, удерживая свою жертву за волосы, а кто-то из ее стрелков-молодух, сама Листвяна сидит на месте Анны и говорит что-то, подобное только что сказанному боярыней, а жертва, стоящая на коленях… уж не сама ли Анна?
«Нет! Не посмеет! Не сможет! Не позволим! Мишаня, Демьян, Кузьма, крестники, сотня Младшей стражи… Лавр за меня даже против Таньки пойдет, а уж против Листвяны-то… А еще Лешка – Рудный воевода. Зверь лютый, но МОЙ зверь! Верка, Ульяна, Арина… Настена тоже на моей стороне будет! И наставники Академии… да даже и сомневаться нечего – за меня! Даже Сучок со своими плотниками… обласкать надо, приблизить, моими будут, никуда не денутся. И ВСЕ БАБЫ Ратного, кому девок замуж пристраивать… не выйдут из моей воли, не дам! А коли бабы, то и мужья их. И… прости, Господи, меня грешную, Аристарх!
И против всего этого Листвяна? Даже если и с Корнеем… Да и то неизвестно… И для Корнея предел есть!»
И такую вдруг она ощутила в себе силу! Не потому, что ослабела Дарена, не потому, что Листвяна рвалась исполнять приказы и учиться у боярыни, а потому, что осильнела внутренне. Вроде бы и знала все это раньше, а до сих пор ни разу не приходило в голову вот так перечислить всех тех, на кого при необходимости можно опереться, кого и как привлечь на свою сторону, а на кого и просто влиять – никогда в этом не было нужды. Сейчас же, все припомнив и приложив это к возможному противостоянию с Листвяной, вдруг поняла: и эта не опасна! Ну, разве что хитростью какой-нибудь, тайным злодейством, да и то по-настоящему, явно, воспользоваться плодами этого злодейства у Листвяны не получится! Не дадут, не позволят все те, кого Анна сейчас перебирала в уме.
Анна, вдова Фрола, невестка Корнея, вдруг поняла: она не просто большуха рода Лисовинов, а боярыня, способная заставить исполнять свою волю множество людей, которые, в свою очередь, тоже способны очень и очень на многое! В ее воле направить желания, усилия и умения десятков, даже сотен – не холопов, не закупов, не нанятых работников, а вольных и сильных – на нужное ей дело!
Вот она, власть!
С ощущением этой новой силы, нового для нее знания Анна с вызовом, даже с угрозой глянула на ключницу и… удар ушел в пустоту. Листвяна – Анна готова была в этом поклясться – тоже поняла что-то, примерно такое же, что и боярыня. Слушала-то Анну не только Дарена, но и «последняя женщина Корнея»! Слушала, запоминала, осмысливала. И поняла: против того, что стояло за боярыней Анной Павловной, у нее нет и не может быть ничего.
И снова Анна глянула, Листвяна взгляд приняла. Не играли они в гляделки – кто кого пересилит; одна поняла, что давить незачем, другая не сопротивлялась – тоже незачем. Без слов договорились, что сейчас они действуют заодно. Потом Листвяна перевела взгляд на Дарену, совершенно оплывшую на полу – та не заваливалась на бок только потому, что ее удерживала ключница, – и приподняла брови в немом вопросе. Анна, так же молча, указала глазами на дверь.
Листвяна потянула голову Дарены вбок, одновременно выворачивая ей шею и вынуждая встать на четвереньки, и потащила бывшую большуху к выходу. И снова Анна обратила внимание на то, как сноровисто, даже привычно это получилось у ключницы – явно в прошлом проделывала такое не единожды. Выпихнув свою жертву в сени, та буркнула кому-то: «Уводите ее», – и, захлопнув дверь, снова вопросительно глянула на боярыню.
Анна, все так же не произнося ни слова, чуть дернула подбородком, указывая на место за столом. Молча, потому что очень не хотелось разрушать голосом их бессловесный сговор. Даже и не сговор, а… Боярыня прекрасно понимала, как выглядела со стороны во время расправы над Дареной – сторонний человек, скорее всего, не смог бы найти приличных, не ругательных, слов для описания того, в каком виде предстала перед ним Корнеева невестка. У кого-нибудь из мужей наверняка и кулаки бы зачесались на эдакую… Так что лучше уж и не подбирать слов.
