скачать книгу бесплатно
Она стащила второй рукав с его культи в черном шелковом чехле, и он обнял ее.
– Не могу, – сказал он, поцеловав ее, – не могу даже вообразить себе жизнь без тебя.
Не говоря больше ни слова, они легли в постель.
* * *
Ну и денек, думал Эдвард, выпутываясь из одежды. Он чувствовал себя неважно – к привычному несварению, которым он страдал уже некоторое время, прибавилось общее ощущение недомогания. Он привык быть популярным, обаятельным, всеми любимым; оставаться в меньшинстве его совсем не устраивало, о чем бы ни шла речь. Если бы только Диане полюбился Хоум-Плейс, они могли бы заполучить его, и, конечно, все родные стали бы приезжать сюда, когда захотят.
Но она твердо решила обзавестись своим домом, и он не видел никаких признаков, что она захочет принимать в нем его родню. Тем не менее у Луизы, Тедди и Лидии, если она когда-нибудь получит отпуск, должна быть возможность приезжать туда. Он намеревался на этом настаивать, но в глубине смутно брезжила мысль, что ни в коем случае не следовало ставить в положение просящего. Как-никак, он многое сделал для сыновей Дианы, особенно для младшего, насчет которого теперь уже был твердо уверен, что тот не от него.
Он встряхнул пару таблеток алка-зельтцера в своем стакане для зубов, налил в него воды и выпил. Обычно это помогало, хотя бы отчасти. Эта треклятая напасть в доках. Было время, когда, видя, что у работников компании назревает забастовка, он спускался на пристань, потолковать с ними, и все улаживал. Теперь это исключено. С тех времен компания разрослась. Если до войны ему хотелось отдохнуть денек – пострелять, поиграть в гольф или побыть с Дианой, – он просто так и делал. Всегда можно было положиться на то, что Хью останется держать оборону или, еще при старике, прикроет брата. А как близки были они с Хью: регулярные партии в сквош, зимними вечерами – в шахматы, распределение обязанностей по работе. Продажи удавались ему, Эдварду, лучше, чем кому бы то ни было, Бриг научил его выгодно покупать древесину как на родине, так и на Дальнем Востоке. Хью педантично руководил доставкой и командовал их флотилией синих грузовиков (цвет непрактичный, стремительно выцветающий, однако он отличал их машины от другого грузового транспорта на дорогах). Просто Эдвард ясно понимал, что у них образовался избыток недвижимости и что в конце концов банк перестанет мириться с их неуклонно растущей задолженностью, а Хью, по-видимому, совершенно не замечал финансового кризиса, и с тех пор как его избрали главой правления, его упрямство, этот извечный ключевой фактор, только усугубилось.
Он подошел к окну, выходящему в сад перед домом, и открыл его; ночной воздух сразу же окатил его теплой и ласковой волной. Она была напоена благоуханием всех цветов, которые для этого и сажала Дюши. Беспорядочно порхая, мотыльки устремлялись из темноты на свет в комнате. Эдвард лег в постель, погасил лампу на тумбочке, и все его помыслы заполнила Дюши. Они с Хью ходили к ней в комнату проститься. Она лежала с белыми розами в руках, с лицом гладким и бледным, как алебастр. И выглядела так же юно, как в его детстве. «Ты всегда был самым большим негодником из моих сыновей», – он вспомнил, как она сказала это, когда он после помолвки с Вилли привез ее знакомиться к своим родителям. Вилли допытывалась, что значат эти слова, и Дюши объяснила, глядя ему в глаза: «Однажды ты пытался укусить свою сестру. И всякий раз, когда вел себя скверно и бывал наказан, ты просто вновь совершал те же поступки. И постоянно плевался», – закончила она и улыбнулась ему искренне и спокойно. Этот безмятежный, прямой взгляд! Он не знал больше никого, кто был бы наделен ее простой прямотой. Даже Рейчел, безусловно, натуре искренней, душевного спокойствия недоставало. «И я больше никогда ее не увижу». Его глаза налились нестерпимо жгучими слезами. Теперь, когда рядом не было никого – не было Дианы, – он мог оплакать ее.
* * *
Арчи ушел наверх последним – потому, что после странного и трудного вечера ощущал настоятельную потребность побыть одному. Он выскользнул за входную дверь и спустился в сад. Воздух казался теплым бархатом, небо трепетало от множества звезд. Клумбы с этой стороны дома были засажены душистым табаком и ночной маттиолой; жасмин, изящество цветов-звездочек которого не сочеталось с удивительно бурным ростом, цеплялся за плетистую розу.
Слева на газоне, ближе к углу, на фоне мягко освещенного неба строго темнела араукария. Она выглядела своего рода остротой Викторианской эпохи, но Дюши не трогали попытки родных подшучивать на этот счет. «Она уже была здесь, когда приехали мы» – вот и все, что говорила она в защиту этого дерева, но однажды призналась Арчи, что любит араукарию. «Она напоминает мне о доме в Стэнморе, – сказала она. – Мой отец обожал экзотические деревья. У нас было еще и гинкго».
Он повернул направо и медленно двинулся в обход дома, мимо осевшего в низине теннисного корта. Летучие мыши суматошно, но бесшумно сновали вокруг. Ближе к теплицам дорожка стала гаревой, Арчи уловил запах дозревающих помидоров. Впереди виднелись внутренний двор, старые конюшни и гараж. Над конюшнями жили Тонбриджи, но свет у них уже был потушен. Арчи еще раз свернул направо, к подъездной дорожке и крутому склону, ведущему к лесу.
Послышался отрывистый и раздраженный вскрик совы, и Арчи вспомнил, как встревожился Берти, услышав этот звук впервые. «Папа, это она от боли. Как будто мучается. Мы должны ее спасти». Арчи пришлось перевоплотиться в осла, в корову и в слона, чтобы показать, какими разными бывают голоса животных. Под конец Берти спросил: «А как же тогда узнать, когда кому-нибудь из них больно?» Ответить на этот вопрос он не смог и обнаружил, что детей ничто не тревожит так сильно, как невежество. «На самом деле ты знаешь – он ведь знает, правда, мама? Он все знает». А когда Клэри спросила, кто ему сказал, он ответил: «Конечно, королева – в телеграммах».
Еще раз направо, в белую крашеную калитку, и снова к табаку и маттиоле.
Он расстроился бы, узнав, что Хоум-Плейс пришел конец. Может, задумался он, и мне следовало поступить так, как сделал Руперт, бросить живопись и найти какую-нибудь постоянную работу. Но только ему одному было известно, чего стоило Руперту превращение в художника-любителя. «Мы же оба понимаем, Арчи: это все равно что поставить крест». А когда он попытался найти слова утешения – главное, продолжать хоть как-нибудь, – Руперт возразил:
– Бессмысленно. Если хочешь быть художником, все равно каким, черта с два обойдешься без постоянной практики.
Если семья решит расстаться с домом, конец чудесным каникулам, которые Дюши устраивала Клэри и детям. Мысль, пожалуй, постыдная, но неизбежная.
Он вошел в дом, тихонько пересек холл и поднялся по лестнице. Наверху постоял минутку, потому что из дальнего конца коридора, справа, еле слышались всхлипы, и он понял, что это плачет Рейчел. В голове мелькнуло сходить к ней, но он отверг эту мысль. Иногда, а может, и всегда горе должно иметь возможность выплеснуться в уединении.
А ему пора на выручку к Клэри: он был готов поклясться, что иначе она уснет на промокшей насквозь подушке.
* * *
– Не бывать этому никогда!
Она вся накрутилась на папильотки, то есть намекала ему, что не хочет сами знаете чего.
Они пили по последней за день чашке чаю, он – с клубничным пирогом, устроившись в нижней комнате их коттеджа. Она все сокрушалась, что десерт так и не доели, но они же в трауре, и как подумаешь, что хозяйка лежит в доме наверху, сердце кровью обливается.
– Сегодня днем ее увезли. Айлин видела.
– Что же ты меня не позвал?
– На станцию как раз ездил за мисс Сидней.
– Так я же рядом была, в кухне. Она могла бы и кликнуть меня.
– Это она не подумавши, – он обрадовался, скинув с себя вину. – Но помяни мое слово, – продолжал он, – раз хозяйка преставилась, это уже совсем другое дело. Для одной мисс Рейчел дом слишком велик. Вот я и говорю, что от него могут отказаться, – он сидел напротив нее в рубашке и подтяжках; галстук он снял, едва вернувшись в коттедж.
Мысль о последствиях, которые все это будет иметь с точки зрения прагматизма, поразила обоих одновременно, но они промолчали. Он – потому что у него просто не было сил искать выход (коттедж, конечно, уйдет вместе с домом), она – потому что ей казалось, что это было бы непочтительно.
– Долгий у тебя выдался день, – наконец сказал он. – Пойдем-ка наверх.
Она грузно поднялась со своего стула. Туфли она сняла перед тем, как сесть, и теперь была обута в шлепанцы в форме чудовищно широких бобовых стручков. К концу дня ее страшенные натоптыши и шишки так раззуделись, что боязно было шаг ступить даже по ровному полу, не то что по узкой и крутой лестнице, ведущей в их в спальню.
Но он пошел впереди и протянул ей руку, чтобы помочь.
– Как бы там ни было, у тебя всегда есть я, – сказал он, глядя на нее сверху вниз скорбным собачьим взглядом.
Угроза? Обещание? Как всегда, когда он так выставлялся, ее охватила сначала досада, а потом чувство снисходительности. Это за ним нужен пригляд, и она это понимала, но он ведь хотел как лучше.
– Знаю, – ответила она. – Знаю, что есть.
Молодежь
– Понимаю, это расхожее оправдание, но моя бабушка действительно умерла, и я в самом деле хочу поехать к ней на похороны.
Редактор окинула его недоверчивым взглядом.
– Невилл, насколько я помню, за последний год у тебя уже несколько раз умирали бабушки.
– Да, но это по-настоящему. – Он обворожительно улыбнулся. На нем был черный бархатный, изрядно заношенный пиджак, белая рубашка с расстегнутым воротом, вельветовые, некогда черные брюки и теннисные туфли. – Время от времени каждого из нас настигает реальная жизнь. Или, полагаю, смерть, – добавил он. При этом он смотрел в пол, а договорив, поднял глаза на нее. Выглядит он, думала она, точь-в-точь каким воображаешь себе какого-нибудь поэта, если ни разу их не встречал, но при этом он на удивление практичен, взыскателен и хорош в своем деле.
Она пролистала свой ежедневник.
– На следующей неделе тебе предстоят большие съемки.
– Помню. В пятницу. У Альберт-Холла.
– В пятницу и в субботу.
– Сью, для этой работы два дня мне ни к чему. Если не возражаешь, я поручу Саймону обзвонить всех продавцов одежды и агентства насчет моделей. Я уже объяснил, какие мне нужны. Все улажено, честно.
– Ладно. Твоя взяла. Но попробуй только подвести меня!
– Не извольте беспокоиться, моя дорогая, – и он уставился на нее нежно-голубыми глазами: таким взглядам она уже научилась не доверять, но вместе с тем обнаружила, что противиться им невозможно. Так или иначе, ему всего двадцать пять, это она его нашла, и поскольку он еще недостаточно хорошо известен, чтобы перейти на внештатную работу, ей хотелось сохранить его при себе. Он работал ассистентом и у Нормана Паркинсона, и у Клиффорда Коффина – солидная практика – и всего несколько месяцев назад, когда они оказались заняты, сам явился к ней и предложил себя на замену. И справился с работой на редкость профессионально, блестяще подчеркивая достоинства каждой модели и скрывая их недостатки.
– Ладно уж, иди, – небрежно отмахнулась она. Все-таки она ему начальство.
Вернувшись на «ранчо», как он иногда называл замызганную квартирку на цокольном этаже дома в Кэмден-Тауне, которую снимал вместе с Саймоном, он застал последнего за мытьем кофейных чашек и объявил:
– Отбой тревоги. Налей мне кофе, потом позвони Панзи, пусть договаривается насчет всей одежды на пятницу.
Саймон вытер руки посудным полотенцем, с которого капала вода, и огляделся в поисках чайника.
– Она не обрадуется. Ей нравится, когда с ней советуются, а не отдают распоряжения.
– Объясни, что у нашей бабушки похороны. Обычно от такого люди затыкаются. И еще, Саймон, хватит прикидываться, будто твое дело сторона. Ты мой ассистент. Значит, должен стараться вдвое больше меня.
Ага, за три жалких фунта в неделю, мысленно подхватил Саймон, наполняя чайник и ставя его закипать с хрипами и свистом. Он четырьмя годами старше своего кузена, а вон как все обернулось!
Светлая челка упала на его высокий лоб, он склонился над жестянкой «Нескафе», выскребая оттуда остатки кофе. Судя по всему, это еще одна работа, для которой он не создан, а он и так уже невесть сколько таких сменил за последние шесть лет. В университете все складывалось замечательно, в армии – отвратительно, офицером он быть никогда и не хотел, а потом кое-как выучился на электрика. Отец звал его в компанию, но и туда его не тянуло. Так он и дрейфовал от одной бессмысленной работы к другой, в то время как у Тедди, почти его ровесника, уже имелось жалованье, собственная квартира и автомобиль (правда, выданный ему компанией, ну и что, водил-то он его сам). А Невиллу было не занимать самоуверенности. Когда он уговаривал Саймона поработать на него – «три фунта в неделю и бесплатное жилье», – предложение казалось многообещающим. Но вся работа состояла в том, чтобы таскать тяжеленную и хрупкую аппаратуру в побитый «МГ» Невилла и обратно, а также выполнять всю домашнюю работу в квартирке, где ему самому приходилось спать в шкафу под лестницей. Комната у Невилла имелась лишь одна и предназначалась для остального – вечеринок, бумажной работы, приемов пищи, словом, для всего. В другом стенном шкафу была устроена кухонька и крошечная ванная, в которой пахло грибами и из которой ты выходил с ощущением, будто бы стал чуть ли не грязнее, чем до купания. Несмотря на все это, Невилл ухитрялся придавать себе потрепанно-шикарный вид, а Саймон выглядел как… ну, как человек, оставшийся почти без средств к существованию. Похоже, он единственный из всех знакомых ему людей не имел ни малейшего понятия, чем ему заняться – или в чем его предназначение.
Он оценивал действия старших кузенов: Кристофер стал монахом и, должно быть, очень хотел этого, если так стремился. Тедди – ну, Тедди быстро превращался в подобие отца Саймона и его братьев, то есть в бизнесмена. Саймону никогда не хотелось стать одним из них, и это подтвердили три кошмарных месяца, которые он проработал в компании. Девчонки в порядке: или вышли замуж, как Полли и Клэри, или нашли свое призвание, как Лидия. Младшие не в счет: они все еще носятся с глупыми мечтами, что станут машинистами, или астронавтами, или, как Джульет, кинозвездами. А у него даже девушки нет. Была одна, правда, недолго, но хотела только на танцы чуть ли не каждый вечер, когда они виделись; а танцор из него никудышный, да и вообще он не мог себе позволить всю программу развлечений – ужин, билет в дансинг, напитки там же, вдобавок Пегги ждала, что потом он отвезет ее домой на такси, и явно рассчитывала, что в машине он ее поцелует. Ее разгоряченное, потное лицо с поплывшим макияжем вызывало у него отвращение, а попытки избежать поцелуев – приступ заикания. Ничего не вышло. «Не хочу больше с тобой встречаться, – сказала она. – Ты скупердяй и танцевать не умеешь». Если бы она его любила, она бы ни за что так не сказала. Впрочем, и он ее не любил, не испытывал ни капли чувств, вот только ее волосы ему нравились. С тех пор с девушками он сталкивался только в случаях, когда сам находился в унизительном положении: наводил порядок, готовил гостям чай или кофе, а также когда на него кричали и требовали поспешить, поскорее сделать, что велено. Он помногу спал и заметил, что ему становится все труднее вставать по утрам. Забавно, но похорон он ждал с нетерпением, потому что там почти наверняка будет Полли. А Полли он обожал – больше, чем кого-либо.
Все изменилось с тех пор, как умерла мама. Когда это случилось, он был в школе, и ему казалось, что злиться из-за этого он не перестанет никогда. Он пробовал было поскандалить на этот счет с Полли, но остановился, увидев, как сильно она мучается. Виноватым он назначил отца. «Каково бы ему пришлось, если бы его вызвали к директору, велели сесть, а потом объявили, что его мать умерла?» Но вслух он об этом даже не заикался, потому что видел, что и отец очень горюет. Сибил – так ее звали. Ему казалось странным, что он так сильно любит человека, которого ни разу не назвал по имени. И теперь, мысленно разговаривая с ней, что с ним иногда случалось, он называл ее взрослым именем Сибил. С Полли, в отличие от отца, он мог поговорить о матери, а Уиллс, который скоро уходил в армию, хоть в раннем детстве и искал ее повсюду, но теперь совсем не помнил.
* * *
– Мне пора. Прости, дорогая, но если я опоздаю, мои кишки пустят на подтяжки.
– О, Тедди, вечно у тебя одно и то же. А я думала, у нас в запасе целый день. Ты же говорил. – Она приподнялась на локте и состроила задорную гримаску. – Ты в самом деле неисправим!
– Ничего такого я не говорил. Только что у меня долгий обед, а уже почти четыре часа. Я уже опаздываю, – он вскочил с постели и начал одеваться.
Она наблюдала за ним.
– Ну что ж, хорошо еще, у нас выходные впереди. Ты обещал сводить меня в тот шикарный ресторан в Брее.
– Боюсь, нет их у нас.
– Нет чего?
– Выходных. Я уезжаю за город с родными. – И, прежде чем она успела расхныкаться, добавил: – Моя бабушка умерла. В понедельник похороны.
– О-о, соболезную. А ты не можешь хотя бы вернуться в понедельник вечером?
– Увы, нет, – он уже повязывал галстук. – Вставай, конфетка, мне надо запереть квартиру. – Он оглядел ее, очаровательно растрепанную, с иссиня-черными волосами, рассыпавшимися по удивительно белым плечам. Кожа у нее чудесная, прямо шелк. Надев пиджак, он сдернул с нее простыню. Груди у нее были маленькие, но красиво округленные, с густо-розовыми сосками; от прикосновений к ним она сразу распалялась. Постель была ее стихией, но не проводить же в ней всю жизнь. Они обошлись без обеда, и он понял, что зверски голоден. В квартире из съестного он держал лишь кофе, который пил на завтрак – с готовкой у него не ладилось, – а Энни интересовалась лишь той едой, которую подавали в ресторанах.
Наконец она оделась, он посадил ее в такси. Наверное, мисс Корли, их общая с Хью секретарша, согласится принести ему сандвич, если как следует попросить.
Ведя машину по Лондону, он размышлял о том, что понятия не имеет, какие чувства у него вызвала смерть Дюши. Сама смерть казалась ему настолько немыслимой, таинственной и ужасной, что лишала его дара речи. Ее протяженность добивала его. Окончательность – вот это слово. Даже когда папа бросил маму, как бы ужасно это ни было для мамы и неловко для всех, но все же не означало, что их больше не будет. А Дюши теперь он больше не увидит никогда. Он понял, что на глаза навернулись слезы, когда транспорт впереди стал размытым. И быстро отер лицо. Реветь нельзя. Он же не плакал, когда Бернадин бросила его; честно говоря, он даже не расстроился, а скорее, вздохнул с облегчением. Хотя, вспоминая о ней, он признался себе, что она кое-чему научила его в сексе. Когда у них все только начиналось, секс казался не только самым прекрасным, что есть на свете, но и тем, что может быть прекрасным лишь с ней. А когда она захотела за него замуж, он пришел в такой восторг, что сразу женился на ней, ни слова не сказав родным. И был всецело уверен, что влюблен в нее, отчего все казалось радужным – пока она не приехала в Англию.
И возненавидела все сразу, особенно когда узнала, что он совсем не богат, что она себе явно навоображала. Так что он жил в разводе уже несколько лет, у него сменилось несколько девушек, но ни на одной из них он и не думал жениться. Все силы он отдавал работе, игре в сквош, летом – в теннис, и коллекции джазовых пианистов. Примерно раз в месяц отец с Дианой приглашали его на ужин, где он по-настоящему плотно заправлялся и ужасно много пил, и с той же частотой, примерно раз в месяц, он проводил довольно тягостный вечер у матери. Она так ожесточилась, постоянно расспрашивала про отца, а он не знал, что сказать. Спрашивала и про Диану, и вопросы были как будто бы безобидными, но звучали ядовито, и отрава в них не становилась менее губительной от попыток скрыть ее. Ужаснее всего было то, что хотя он, конечно же, любил и жалел ее, но все-таки представить себе не мог, кто захочет лечь с ней в постель, и в то же время видел, что с Дианой, которую он вообще-то недолюбливал, его отец вытянул счастливый билет. Сочувствовал он и Роланду: тот с отцом почти не виделся. Ему уже минуло семнадцать, он как раз заканчивал учебу. Может, даже лучше для него жить в закрытой школе, а не с мамой.
В машине было жарко, и он, отирая лицо ладонью, почувствовал, что на его пальцах сохранился запах Энни.
Часть 3
Июль-сентябрь 1956 года
Арчи и Клэри
Из-за похорон поездку на отдых им все же пришлось отложить. Деньги, отданные за билеты на паром, пропали; правда, французская компания согласилась дать им трейлер напрокат на неделю с учетом полученного задатка. Но на этом их везение, похоже, и закончилось. Во время переправы поднялись сильные волны, обоих детей непрерывно тошнило; Клэри пришлось обтирать их губкой в нездоровой атмосфере каюты с раковиной и уборной, распаковывать чистую одежду и выпрашивать у стюарда мешок, чтобы сложить в него запачканную. Никто не сомкнул глаз, каюта провоняла рвотой, дети измучились. Арчи делал все, что мог, чтобы помочь Клэри, принес из машины чемоданы, сходил в бар за напитками – ячменной водой с лимоном для Гарриет и Берти и бренди с имбирным элем для Клэри. «Твой напиток экстренной помощи», – объявил он и был вознагражден бледной, но благодарной улыбкой. Они уложили детей на койки и весь остаток ночи читали им вслух.
Утро было сереньким, с периодическими проблесками солнца; начался длительный процесс выгрузки машин с парома. Они прибыли в Сен-Мало, их приветствовало желанное зрелище целого ряда кафе.
– Сейчас у нас будет отличный завтрак, – пообещал Арчи.
Завтрак удался на славу. Дети с удовольствием уплетали круассаны с кофе, сильно разбавленным молоком, но гвоздем программы стал старик, который неторопливо прошелся туда-сюда мимо них с гепардом на поводке. Естественно, это взбудоражило детей, и он, заметив интерес, остановился возле их столика. Оказалось, что гепарда зовут Соня, хозяин предложил детям погладить ее по голове. Арчи вовремя сообразил, что от него ждут чаевых, и поскольку мелочи у него не нашлось, чаевые получились довольно крупными. Но не пропали зря: дети были совершенно очарованы.
А в остальном отдых вышел так себе. Часто шли дожди, больная нога Арчи ныла сильнее обычного, трейлер оказался не самым подходящим местом, чтобы просиживать в нем часами. Но когда наконец выглядывало солнце, дети с упоением играли на берегу, в озерцах морской воды среди камней и песка: каждый облюбовал себе свое озерцо, и оба часами радостно плескались в них и ловили креветок.
Арчи и Клэри ходили на пляж по очереди: пока один был с детьми, другой наводил порядок в трейлере, пытался хоть как-нибудь просушить их запас полотенец, чтобы хватило детям, бегал за покупками и готовил еду для пикников. Однажды, когда Берти пожаловался, что у него царапучий сандвич, Гарриет напустилась на него:
– А какой еще он должен быть? Думаешь, почему он называется «санд-вич»?[2 - От sand – песок (прим. пер.).]
– В Англии они не царапаются, – Берти чуть не плакал.
Клэри взяла его за облепленную песком лапку, дочиста вытерла ее, а потом стряхнула песок с его багета.
– В Англии была пребольшущая война, и миссис Беррелл в школе говорила про всякий дефицит. Вот и песок тоже был в дефиците, дуралей.
– Я не дуралей. А ты противная.
– Не противнее тебя.
Они сердито уставились друг на друга.
Арчи разразился громкими притворными рыданиями.
– За что мне достались сразу двое противных детей? Это ты виновата! – он возмущенно уставился на Клэри, которая сразу подхватила игру.
– Нет, ты! Я нисколько не противная, значит, дело в тебе, – и она тоже разрыдалась.
Гарриет обняла отца обеими руками.
– Не плачь, папа! Ты совсем не противный, и мама тоже, – она протянула руку, чтобы утешить и мать. – На самом деле вы любите друг друга. А сейчас только Берти расстраиваете. От ваших ссор все сразу портится.
Арчи послал Клэри воздушный поцелуй.
– Я ужасно виноват, дорогая. Я не нарочно.
– Да ладно, ничего. И ты меня извини. – И увидев, что дети наблюдают за ними удовлетворенно и с облегчением, она добавила: – И вы, Гарриет и Берти, тоже любите друг друга, правильно?
После паузы Гарриет ответила:
– Более-менее. – Потом посмотрела на встревоженное, красное, зареванное личико Берти и смягчилась: – Я по правде тебя вообще-то люблю, – сказала она. – Почти всегда.
Арчи подхватил:
– Вот и обними его.
