Огненный поток

– Ят-дин, конечно, – согласился я.

Прошел слух, сказал Чжун Лоу-сы, будто англичане собираются направить сюда военную флотилию. Известно ли мне что-нибудь об этом?

Я сообразил, что за обманчиво простым вопросом может скрываться полное знание ситуации, обеспеченное разведкой, и решил быть осторожным в своих высказываниях.

В среде иноземцев, ответил я, уже давно поговаривают о том, что скоро англичане направят экспедиционный корпус в Китай.

Хай ме? Вот как? Где я об этом слышал? От кого?

Я пояснил, что многие мои земляки служат писцами и письмоводителями у английских купцов. Некоторые даже числятся в штате работников капитана Эллиотта, полномочного представителя королевы. Нередко мы обмениваемся новостями, и потому общеизвестно, что в апреле сего года Эллиотт письменно обратился к калькуттскому генерал-губернатору с просьбой сформировать экспедиционный корпус для отправки в Китай. Давеча я случайно услышал разговор моего хозяина, мистера Кулиджа, с друзьями: они считают, что военный штаб в Калькутте уже начал подготовку экспедиции, но гласности это предадут лишь после отмашки из Лондона.

Советник задал новый вопрос: поскольку корпус формируется в Иньду (Индии), каким будет его состав, английским или индийским?

Если учесть прошлый опыт, сказал я, состав, скорее всего, будет смешанным по примеру недавних военных кампаний в Бирме, Малайе и на Яве.

Чжун Лоу-сы ничуть не удивился. Во времена правления императора Цзяцина, поведал он, англичане прислали в Макао корабли с сипаями (старец назвал их сюбо бин). Пекин откликнулся жестко, и войска не высадились. Было это тридцать лет назад. Десятью годами позже, во второй год правления нынешнего императора Даогуана, англичане вновь прибыли с войском индийских сипаев. На сей раз они ненадолго оккупировали Макао, но потом были вынуждены уйти.

И тут советник меня ошарашил, сказав о выводе, который сделали китайские власти: сипаи – рабы, в бою англичане им не доверяют, потому-то и оставили Макао, не оказав особого сопротивления.

– Но сипаи вовсе не рабы! – возразил я. – Они получают жалованье, как английские солдаты.

– Наравне с рыжеволосыми вояками?

– Нет, – признал я. – Гораздо меньше. Примерно вдвое.

– А как к ним относятся? Индусы и англичане питаются и квартируют вместе?

– Нет, раздельно. Отношение к сипаям иное.

– Они могут занимать командирские должности? Есть ли офицеры-индусы?

– Нет, – сказал я. – Командуют только англичане.

Чжун Лоу-сы помолчал, задумчиво прихлебывая чай. Потом взглянул на меня и сказал:

– Значит, индусы получают мизерное жалованье и знают, что никогда не станут офицерами. Так?

Тут не поспоришь.

– Цзяо хай ло, – кивнул я. – Именно так.

– Но тогда почему они воюют?

Я не знал, что ответить. Как объяснить то, чего не понимаешь сам? Чего не понимает никто?

– Потому что это их работа, и она дает им деньги, – сказал я, не найдя ничего другого.

– Значит, они из бедных семей?

– Их родичи – земледельцы, обитающие в глубине страны. Но они вовсе не бедняки, у многих семьи знатного рода, которые владеют собственными угодьями.

Слова мои сильно озадачили советника.

– Но тогда зачем они рискуют жизнью, если в том нет нужды?

– Объяснить это непросто, – сказал я. – Понимаете, большинство сипаев происходят из кланов (я не нашел иного слова для “касты”), которые всегда зарабатывали на жизнь войной. Они присягают своему предводителю и за него воюют. Когда-то их предводителями были индийские цари, а потом – англичане, вставшие у руля власти. Вот сипаи за них и воюют, как прежде воевали за раджей и навабов[15], не видя в том большой разницы.

– Но, воюя за англичан, вкладывают ли они душу в свою работу?

И вновь я задумался.

– Трудный вопрос. Сипаи отменные солдаты, они помогли англичанам покорить значительную часть Индии. Но иногда бунтуют, особенно если их посылают за границу. Помнится, лет пятнадцать назад в Барракпоре вспыхнул мятеж, когда батальону сипаев приказали отправиться в Бирму. И вообще, выходцы из Бенгальского президентства не любят воевать на чужой территории. Вот почему для зарубежных кампаний англичане чаще нанимают мадрасских сипаев.

Чжун Лоу-сы задумчиво покивал, оглаживая седую бородку. Он поблагодарил меня за беседу и выразил надежду на скорую новую встречу.

Кесри был старше Дити на восемь лет. За это время в семье родились еще пять ребятишек; двое выжили, трое умерли. Несмотря на заметную разницу в годах, Кесри и Дити друг с другом были схожи больше, чем с прочими из потомства.

Во-первых, у обоих были одинаковые светло-серые глаза. Для Дити это стало своего рода изъяном, ибо суеверные жители деревни считали светлоглазых женщин ведьмами. Сия черта, которая у Кесри благодаря его полу считалась всего лишь необычностью и не более того, укрепила узы между сестрой и братом, мгновенно бросавшимся на защиту ее от дразнилок других детей.

Еще одним фактором, сближавшим их, было то, что оба воспринимали судьбу как личного врага. Для Дити поводом к тому стала ее астрологическая карта, утверждавшая, что девочка родилась под неблагоприятным расположением небесных светил. У Кесри была иная причина: его угораздило родиться старшим сыном в семье.

Во многих семьях статус первенца почитался благом, и будь Кесри иного складу, он бы, наверное, тоже считал себя везунчиком, появившимся на свет в семействе, где блюдут традицию: старший сын остается в родном доме, чтоб возделывать семейные угодья. Однако его ничуть не прельщало весь свой век провести в Наянпуре, таскаясь за плугом и покрикивая на быков. С малых лет он заслушивался рассказами дядьев и наставников, отца, деда и всех других деревенских мужчин об их солдатской службе, когда в юности они были истинными джаванами, бойцами. Кесри не желал ничего иного, как повторить их путь: служить сипаем в любой части Индостана или Декана.

В его роду землепашцев всех мальчиков с раннего детства обучали бою. В те времена повсюду рыскали банды вооруженных головорезов, и потому при выходе на поля вдобавок к плугу и косе брали щит и меч. Иначе как возделаешь свою землю, если не умеешь ее защитить?

Кесри с братьями еще малышами стали заниматься борьбой. Неподалеку от их деревни была знаменитая акхара – гимнастический зал, где различными дисциплинами укреплялись тело и дух. Акхара эта принадлежала секте нага-садху – аскетов, не носивших иного одеяния, кроме пепла, но прославившихся бойцовской доблестью и навыком самоограничения. Для них происхождение человека не играло никакой роли; по крайней мере, в пределах акхары действовало нерушимое правило: здесь не существует кастовых различий, всякий гость может искупаться, поесть и вступить в схватку, независимо от своей биографии.

Это коробило отца Кесри, ярого поборника кастовых разграничений, сам же Кесри находил сие правило весьма верным, хотя ничуть не возражал против очистительного омовения по возвращении домой. Дух товарищества, царивший в акхаре, нравился ему не меньше физических испытаний: крепыш и непоседа, он получал особое удовольствие от больших нагрузок. Кесри любил тягать гири, вращать булавы и, в отличие от других ребят, не отлынивал от упражнения под названием “вспашка борцовской арены”: один усаживался на деревянный брус, а другой, запрягшись в лобную лямку, таскал его по акхаре.

Однако наибольшую радость ему доставляло собственно единоборство, когда в схватке обострялись все его чувства; он умел сохранить холодную голову в ситуациях, у других вызывавших панику. На самостоятельных занятиях он часами оттачивал приемы вроде броска через бедро и удушающего захвата; иногда его слегка раздражало, что контролю дыхания и результатам работы кишечника садху уделяли внимания не меньше, чем практической борьбе, но он исполнял все эти требования, воспринимая их как неизбежную плату за обучение. Каждое утро он дотошно исследовал змеюку, выползшую из его задницы, и если она была тусклой либо плохо “свернулась в кольца, готовая к броску”, честно докладывал о том наставникам и менял свое питание согласно их предписаниям.

Благодаря волевым усилиям Кесри достиг того, что к десяти годам был признан одним из лучших борцов в своем весе и возрасте. Вскоре в его тренировки вошло овладение оружием – латхой, тяжелой бамбуковой дубинкой, и тальваром, кривой саблей. С огнестрельным оружием он познакомился дома – на досуге отец обучал сыновей обращению с мушкетом.

Мастерское владение оружием и приемами борьбы увенчалось тем, что к пятнадцати годам, возрасту, когда парней начинали рекрутировать в джаваны, Кесри стал самым грозным бойцом в деревне. Однако отец посчитал это еще одной причиной, чтобы он остался дома, – мол, при нем земля их будет в большей безопасности, чем под охраной любого из его братьев.

Младший брат по имени Бхим, парень крепкий, но тугодум, не способный на самостоятельные решения, во всем слушался отца беспрекословно.

Отец Рам Сингх, некогда и сам отслуживший в солдатах, был упрям и скор на руку. Перечить ему означало напрашиваться на встречу с палкой. Но это не удержало Кесри от огласки своего желания, и потому он многажды был бит за непокорство. Наконец он понял, что споры с отцом – зряшная трата времени: Рам Сингх был из тех солдат, кто при виде неприятеля только глубже окапывается. Стало ясно, что записаться в армию можно лишь наперекор отцу и без всякой сторонней помощи. Но как это сделать? Ни один приличный вербовщик не возьмет рекрута без согласия его родных, иначе поди знай, что может выкинуть новобранец. И потом, без помощи семьи не осилить положенного рекруту снаряжения, не говоря уже о коне. Что до иных вариантов – вступить в орден нищенствующих монахов или какую-нибудь банду, – благодарим покорно, уж лучше копаться в земле.

Так что Кесри оставалось держать язык за зубами, когда в их дом зачастили вербовщики, справлявшиеся о желающих стать солдатами. Молча сглатывая злость, он слушал отца, готового обсудить перспективы второго сына, а что касаемо старшего, тут говорить не о чем, его судьба решена: парень остается дома и будет землепашествовать.

Вдобавок к этому злосчастью стали поступать брачные предложения старшей сестре. Значит, и она вскоре покинет отчий дом. Похоже, новые жизненные горизонты открывались перед всеми, кроме Кесри.

Поскольку Дити много времени проводила в полях вместе со старшим братом, только она одна понимала его душевное состояние. Сестер ее старались держать дома, чтоб не испортили цвет лица, а у нее из-за неблагоприятного расположения звезд почти не было шансов на хорошее замужество, и потому ее отправили познавать секреты земледелия. Ростом она была по колено брату, когда тот стал обучать ее обращению с нукхой – ножом с восемью зубцами для надрезания созревших маковых коробочек. Вооруженные нукхами, они шли вдоль рядов обнажившихся маков и надсекали набухшие соком бутоны. Когда от одуряющего опийного аромата их начинало смаривать, они присаживались передохнуть в тени дерева.

Несмотря на разницу в возрасте, вместе им было легко как ни с кем другим. Способность Дити к сочувствию и пониманию чужих горестей была так необычна для маленькой девочки, что порой Кесри задумывался, не наделена ли она и впрямь колдовской силой. Когда он впадал в отчаяние от невозможности покинуть Наянпур, именно она, пигалица, его ободряла. Зная, что он изводит себя мыслями о новой жизни, открывавшейся перед младшим братом и сестрой, Дити говорила: “Ву сааре баат на сочо. Не думай об этом, обрати мысли на что-нибудь другое”.

Но сделать это было просто невозможно: как тут думать об ином, если еще никогда в их доме не было столько посторонних, обхаживавших и улещавших родителей? В конце рабочего дня, возвращаясь в свой глинобитный домишко, Кесри и Дити видели отца, который в тени мангового дерева вел переговоры с вербовщиками, и мать, во дворе увлеченно беседовавшую со сватами.

В вербовке новобранцев Рам Сингх разбирался так же хорошо, как его жена в спросе и предложении на рынке невест. Много лет он прослужил в армии султаната Берар и был знаком с изрядным числом профессиональных вербовщиков, рыскавших по деревням в поисках перспективных юношей. Костяк армий Северной Индии всегда составляли уроженцы долины Ганга, и потому у них, выходцев из таких же крестьянских семей, были родственники в самых разных полках. Рам Сингх, дороживший этими связями, задолго до появления вербовщиков знал, кто именно объявится на его пороге и кому он сразу откажет, будь тот хоть трижды родич.

Первым появился представитель от Дарбханг-Раджа – территории, где у семьи имелись родственные связи. Отдавая дань родству, вербовщика вежливо выслушали, но едва он отбыл, предложение его было похерено категорически.

– Нынче Дарбханг-Радж – жалкий край, уже совсем не тот, каким был во времена моего отца, – сказал Рам Сингх. – Теперь это вассал белых саибов, служить ему еще непотребнее, чем вступить в армию британской компании.

На этот счет взгляды его были непоколебимы. Уже давно здешние земли были захвачены Ост-Индской компанией, но поначалу вроде бы ничего не изменилось, все шло как обычно. Однако со временем компания стала вмешиваться в дела, в которые прежние правители никогда не лезли, – скажем, такие, как посевная и уборка. В последние годы гхазипурская опийная фабрика начала рассылать сотни агентов – старателей и стряпчих, которые всучивали ссуды крестьянам, чтобы те по осени сеяли мак. Деньги, говорили они, даются на покрытие посевных трат, а урожай принесет небывалую прибыль. Но когда подходило время расчета, фабрика меняла закупочные цены в зависимости от урожайности года. По контракту крестьяне могли продавать сырец только фабрике, и многие из них несли убытки, еще глубже увязая в долгах. Некоторые знакомые Рам Сингха вот так вот разорились начисто.

С недавних пор компания стала вмешиваться даже в рынок рабочей силы, стараясь отбить охоту у мужчин служить в иной армии, кроме ее собственной. Для Рам Сингха и других крестьян это было еще возмутительнее вмешательства в их посевные планы. Казалось невероятным, что кто-то заявляет о своем исключительном праве на их услуги, посягая на самое главное – возможность выбора лучших условий. Не было ничего необычного в том, что единокровные или двоюродные братья служат в разных армиях; если вдруг они встречались в бою, предполагалось, что каждый будет верен долгу и постоит за своего предводителя, у которого “отведал соли”. Так было заведено с незапамятных времен, и нынешняя ситуация давала Рам Сингху еще один повод воспротивиться службе его сыновей в полках компании.

Он хорошо знал эту армию, поскольку участвовал в битве при Асаи. Войска Берара выступили единым фронтом с воинством Гвалиора и едва не разгромили англичан наголову. Рам Сингх частенько вспоминал это сражение и говорил, что британцы одержали победу только благодаря коварству своего командующего Артура Уэлсли, сумевшего обманом и подкупом внедрить измену в стан противника.

Он был незыблемо убежден, что сыновьям его не место в армии Ост-Индской компании. В английской манере войны, говорил Рам Сингх, нет ничего будоражащего кровь, нет никакого героизма. Британский солдат никогда не выйдет на поединок, не станет искать славы в том, чтобы, покинув свои боевые порядки, напасть на врага врасплох. Англичане воюют, точно муравьи: всегда наступают строем, прикрывая друг друга, и, словно куклы, одновременно совершают заученные движения. Даже внешне они смахивают на муравьев: все в одинаковой форме, никто не дерзнет выделиться неповторимой эмблемой или тюрбаном. Их обозы – полное убожество по сравнению с теми, что сопровождают войска Гвалиора, Джайпура, Индора, предлагая услуги баядерок и базаров.

Какой смысл в солдатской жизни, если она тускла и лишена удовольствий? Зачем бросаться в бой, если потом нельзя отдохнуть душой в обществе приятных женщин, вкусив отменной еды и пьянящих напитков? Тогда уж лучше пасти коров, ибо в такой жизни нет иззата, достоинства, она противоречит законам касты и обычаям Индостана.

Рам Сингха огорчало, что многие индийские царства и княжества стали подражать английским войскам. К счастью, еще оставались те, кто воевал по старинке, – к примеру, Авадх, Джайпур, Йодхпур, Джханси. Кроме того, была армия Моголов, сохранившая свою привлекательность: пусть древняя империя быстро съеживались, но и поныне благодаря ее вековому престижу служивший под могольскими знаменами вызывал уважение у односельчан.

Здешние места облюбовали вербовщики всех армий, и Рам Сингх знал, что у его сына не будет недостатка вариантов. И точно, вскоре начался наплыв зазывал. Некоторые джамадары и дафадары были профессиональными “покупателями”, работавшими на несколько царств и княжеств. Как правило, люди в возрасте, они были знакомы Рам Сингху по его солдатским будням. Когда гости появлялись, под манговым деревом устанавливали чарпаю[16], посылали за кальянами, едой и водой.

Обычно гостей обслуживал Кесри, разжигавший кальяны. Никто не возражал, что он ошивается рядом, прислушиваясь к застольному разговору, – поскольку о нем речь не шла, его присутствие никого не волновало. Другое дело Бхим – тому запрещалось приближаться к вербовщикам, это было бы неуместно и выглядело сродни бесстыжему появлению потенциальной невесты перед возможными родичами.

Рам Сингх начинал беседу с дотошных расспросов о размере жалованья и о том, насколько аккуратно оно выплачивается, как распределяются трофеи и какие виды батты, довольствия, предусмотрены. Как насчет вещевого довольствия? А походного? Дают ли наградные за зарубежные кампании? Кто обеспечивает провиантом на лагерных стоянках? Насколько велик обозный базар? Что он предлагает? Как расквартирована часть в месте постоянной дислокации?

И вот если ответы выглядели удовлетворительными, лишь тогда Бхим представал перед вербовщиком. Рам Сингх поступал, точно мать, угадывающая момент, когда в наилучшем виде предъявить дочку семье возможного жениха. Дождавшись нужной минуты, он посылал Кесри за братом. Появлялся Бхим: через плечо перекинута соха, одежда, состоящая лишь из жилетки и ланготы[17], не скрывает великолепного сложения. Получив от отца указание вычистить лошадь гостя, он с готовностью брался за дело, демонстрируя хорошее воспитание, послушность и уважение к приказам.

Годных к службе парней высматривали не только вербовщики, этим же занимались солдаты-отпускники. За рекрутов платили комиссионные, и возвращение в полк с парой новобранцев было хорошим способом слегка заработать.

Бхиму и Кесри молодые солдаты были гораздо интереснее седобородых вербовщиков. С некоторыми отпускниками, родом из окрестных деревень, они были знакомы и раньше, а потому с ними общались запросто; порой какой-нибудь служивый оставался ночевать в их доме, и тогда братья до утра не спали, внимая его рассказам.

Однажды их навестил двоюродный брат, приехавший на побывку в соседнюю деревню. Ненамного старше Кесри, он уже два года провел в Дели, где служил в армии Моголов. Кузен впервые приехал в отпуск, и, конечно, его пригласили заночевать; во двор вынесли раскладушки, и вскоре братья разинув рты внимали рассказу о городских храмах и мечетях, фортах и дворцах. В походах, поведал кузен, за ротами следует обоз, численностью превосходящий полк и похожий на невероятно красочный маленький город. В нем целое отделение баядерок – писаных красавиц из Афганистана и Непала, Эфиопии и Туркменистана. Вы даже не представляете, мечтательно вздохнул рассказчик, какие позы они способны принять и как язычком обработают твой банан.

Разумеется, на этом остановиться было невозможно. Братья забросали кузена вопросами, и тот, недолго поломавшись, изображая скромника, удовлетворил их любопытство сполна и даже больше: поведал об ощущениях, когда по твоему лицу водят соском, а дружка твоего, томящегося в нежном узилище, будто стискивают, щекочут и поглаживают ловкие музыкальные пальчики.

Кесри зашел на опасную территорию, ибо важнейшей стороной его спортивной подготовки был контроль над плотскими желаниями, а также их проявлениями. Для этого он регулярно применял систему упражнений, предотвращавших случайную или умышленную растрату жизненных флюидов. Однако нынче система дала сбой: проснувшись, Кесри обнаружил, что ночью с ним случилась свапнадоша, “юношеская авария”.

Что до Бхима, тот сразу понял: именно такая солдатская служба ему подходит. Заручившись поддержкой брата, утром он известил отца, что хочет вместе с кузеном отправиться в Дели. Рам Сингх охотно его благословил, пообещав снабдить необходимым снаряжением.

Сборы к отъезду, в которых участвовала вся семья, начались немедленно. Шили одежду, готовили простыни и одеяла, в лядунку укладывали кремни, порох и мушкетные пули, отбирали клинковое оружие, длинное и короткое.

Все внимание было отдано Бхиму, а Кесри тем временем вспахивал маковые поля. Вопреки всем стараниям, он не мог изгнать мысли о предстоящем отъезде брата в Дели и представлял, как тот в новом красивом тюрбане и увешанный оружием оседлывает коня. Сам он составлял резкий контраст этой картине: голый, в одной лишь грязной ланготе, обмотанной вокруг чресл, взмокшее тело облеплено мухами. Значит, вот какая жизнь ему уготована: год за годом плестись вослед тягловой скотине, отпрыгивая в сторону, когда той вздумается на ходу испражниться, не знать ничего, кроме посевной и уборки, считать роскошью часок сна днем, который удалось урвать в тени дерева, а вечером безуспешно отмывать грязь на ногах, намертво въевшуюся меж пальцев. Бхим же увидит разные города, будет набивать мешки трофеями, сладко есть и блаженствовать в объятьях прекрасных женщин.

Кесри бросил быков посреди поля, сел под дерево и, обхватив руками колени, заплакал. Таким его и нашла Дити, когда принесла ему обед – лепешки роти с маринованными овощами ачар. Поняв все без слов, она была с ним до самого вечера и помогла закончить вспашку.

По дороге домой Дити сказала:

– Не тревожься, у тебя все получится. Ты тоже уедешь.

– Но когда, Дити? Батавела, поведай – когда?

Несколько дней после неудачной встречи с миссис Бернэм и ее дочкой Захарий пребывал в постоянном страхе, что его погонят из комфортабельного жилья на баджре. Казалось, вот-вот появится слуга с запиской, извещающей об увольнении по причине неблаговидного поведения.

Шли дни, извещений не поступало, и Захарий решил, что ему, видимо, предоставлен второй шанс. Однако он понимал, что расслабляться нельзя – внезапные всполохи света в окнах особняка свидетельствовали о неусыпном надзоре, – и оттого всеми силами соблюдал приличия в одежде и поведении вообще. Работая на открытых частях судна, Захарий, невзирая на жару, укутывался с головы до пят.

Если исключить это маленькое неудобство, он был вполне доволен своим житьем. Дни его проходили бессобытийно, но плодотворно: вставал он рано и планомерно работал до заката, порой призывая на помощь господских слуг, но чаще справляясь самостоятельно. Похоже, столь тихое и скудное существование вызвало сочувствие челяди, которая неустанно снабжала его остатками с господского стола, и, сказать по правде, еще никогда в жизни он не ел так вкусно и не жил в таком комфорте.

Всего лучше были ночи. Захарий нежился в объятьях мягкой упругой кровати, но истинной роскошью были тишина и одиночество. У него, избалованного сытной едой и мирной обстановкой, так разыгрывалось воображение, что он без всякого труда выманивал из тени образ Полетт, укладывал его к себе в постель и порой по нескольку раз за ночь предавался восхитительным утехам.

Однажды утром, когда он работал на баке, с берега долетел голосок Аннабель:

– Эй, привет!

В ответ Захарий козырнул:

– Здравия желаю, мисс Аннабель.

– Я пришла попрощаться, нынче уезжаю в Хазарибагх.

– Что ж, счастливого пути, мисс Аннабель.

– Спасибо. – Девочка шагнула ближе к воде. – Скажите, мистер Молотчик, вы же знакомы с Полетт, верно?

– Да, так и есть.

– Как думаете, вы скоро с ней свидитесь снова?

– Не знаю. Надеюсь.

– Если увидите ее, передайте, пожалуйста, от меня привет. Я по ней очень скучаю.

– Я тоже, мисс Аннабель.

Девочка кивнула.

– Пожалуй, пойду. Мама не хочет, чтобы я с вами разговаривала.

– Почему?

– Говорит, девочке не пристало беседовать с молотчиками.

Захарий рассмеялся.

– Ну тогда бегите домой. Прощайте.

– До свиданья.

В тот же день миссис Бернэм с Аннабель отбыли, две недели особняк был темен и тих. А потом вдруг озарился огнями, и Захарий понял, что хозяйка вернулась. Неделей позже на лужайке перед домом возникла суета: лакеи, горничные, садовники развешивали гирлянды фонариков, расставляли стулья. Один слуга сказал Захарию, что затевается большой прием в честь дня рождения хозяйки.

Вечером к дому подъехало изрядно экипажей и колясок, до поздней ночи на лужайке звенели смех и голоса. Захарий счел за благо уйти с глаз долой, скрывшись в своей каюте.