Бродяга

скачать книгу бесплатно

Бродяга
Максим Городничев

Оказавшись под действием N-хромосомы – искусственно выведенной хромосомы наркотика – наш современник попадает в XV век, и становится свидетелем церковных преступлений. Монахи открывают охоту за головой еретика, и никто не протянет руку помощи, никто, кроме юной ведьмы. Но возможно ли ее саму спасти в мире средневекового террора? Мире, освещенном пылающими кострами инквизиции… Книга содержит нецензурную брань.

Бродяга

Максим Городничев

© Максим Городничев, 2021

ISBN 978-5-0053-8748-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

В Средние века церковь начала убивать идеологических противников. Волна расправ над оппонентами быстро вышла из-под контроля и приобрела всеобщий характер.

В 1216 г. Папа Гонорий III учредил орден проповедников во главе с монахом Домиником де Гусманом, слепо преданным папскому престолу. Члены миссии посвятили себя выявлению еретиков, став ударной силой католической веры. Орден быстро превратился в карающую машину, получив название «инквизиционный» (расследующий).

В середине XIV века инквизиционные ячейки покрыли всю католическую Европу. Еретики жили словно на вязанке хвороста, которая в любое время могла вспыхнуть.

«Задача ордена, – писал французский инквизитор Бернар Ги, – истребление ереси; ересь не может быть уничтожена, если не будут уничтожены еретики, их укрыватели и защитники».

Членов ордена облекли колоссальной властью. Согласно каноническому праву, препятствие работе инквизиции грозило отлучением от церкви с последующим сожжением.

В Евангелии от Иоанна Христос говорит сомневающимся: «Кто не пребудет во мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; и такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают». Этот пассаж был дорог инквизиторам, он оправдывал использование костров.

Помимо еретиков церковь заботили вопросы ведовства и магии. Ведьмы и колдуны, – утверждали воины Христа, – принадлежат к «синагоге» сатаны. Средневековая охота на ведьм вошла в историю во многом благодаря руководству по борьбе с колдовством – «Молот ведьм», написанному в 1486 году монахами Яковом Шпренгером и Генрихом Инститорисом. Это зловещий трактат по демонологии, объединивший легенды о черной магии и открывший перед инквизиторами все двери.

В эпоху кровавых религиозных распрей и разворачивается действие рассказа. Хотя перед читателем открывается не средневековье как таковое. Это альтернативная история XV века, сон-бред о средневековье героя-наркомана, проживающего в реальности другую жизнь, сотканную из оживших цитат, постеров из эротических журналов, кадров из кинофильмов. Сознание главного персонажа изобличает современного человека, и границы между настоящим и прошлым, между реальностью и сном условны.

Часть 1

Праздник жизни

Пролог

?

На столе лежала недочитанная книга, бумага в водяных пятнах, будто кто-то прочитал этот текст и заплакал. N-хромосома не обратила на книгу внимания. Вещество по запаху нашло вену – кровь расцвела в шприце, как суданская роза, игла затолкнула агент под кожу. Инъекция покрыла место укола зеленоватой плесенью, прожилками расползшейся вдоль предплечья. Под ложным нуклеопротеидом я жил в различных степенях прозрачности. Мое тело, по мере воспаления наркотических каналов, начинало возбужденно пульсировать – чудовище дотянулось до нейронов по засоренным холестерином проводам.

N-хромосома – искусственно выведенная хромосома наркотика – коварно подменяла образы, выдергивала из реальности. К демонам она не причислялась, ибо не имела отношения к религии. Скорее, тварь обитала в паре капель разбодяженной N-кислоты. Паразит оказался разумным и обожал насилие. Пляшущие красные точки, искорки над костром, впивающиеся в сетчатку глаз и проникающие внутрь.

Существо напоминало создателя сети ловца снов, инкарнацию паука-ткача, опутавшего паутиной маршруты моих мыслей. Паук сначала был слаб, но быстро подпитывался сопротивлением воли. Все же мне удалось прорыть штольню, уходящую глубоко в черноту подсознания. Я создал там тайную комнату, в которой запер остатки личности.

Сознание – отчаянный беглец в лабиринте из синапсов – закрылось в комнате, а паук вычислил его и пытался открыть дверь, чтобы препарировать жертву.

Поначалу у монстра не получалось, но потом ключ в замочной скважине тихо щелкнул и подался. Меня охватила паника, пришлось удвоить усилия в попытке удержать дверь. Еще горел красный свет, но ключ упорно поворачивался, движимый гипнотическим усилием. На миг загорелся зеленый огонек. В голове возникло гудение, затем снова вспыхнул красный свет. Ощущение чужеродности отступило, защита выдержала, и паук ушел пустой. Но позже он пришел снова, голодный и лютый, не оставляющий от эктоплазмы камня на камне, проводя лоботомию, стирая личность, съедая принципы, десятилетиями копившиеся в моем эго… А потом я увидел книгу и начал мучительный путь по строчкам.

Читатель может рассказать лишь о том, что воздействует на его чувства, когда он читает. Я не более чем копировальная установка, наркотик делает основную работу. Поскольку моим глазам удается напрямую регистрировать всплески нейромедиаторного процесса, то не исключено, что я преследую единственную цель – творить убежище меж строчек, где спрячу ум от монстра пустоты.

Зачем нужны книги, переносящие людей из одной реальности в другую? Я решил не сдаваться и не проводить следующие два-три часа в приемной у смерти. И вот повествование покидает страницы, рассыпаясь на множество воспоминаний, оживших цитат из готических книг и параноидальных измышлений бывшего монаха…

[ССХЛАЦЦЦ]

Шахта в окрестностях Парижа походила на бесконечный лабиринт. Ее поросшие плесенью стены ворочались как живые. Жадный рот штольни вбирал запахи, прятал звуки и заставлял свет меркнуть.

Застенок, сотню лет ютивший в чреве только уголь, проглотил живую душу. Девочку. Она бежала от похотливого епископа, и с благодарностью приняла суровую обитель. Беглянка спала на камнях, но хрупкое тело уже не чувствовало боли, а разум, обладающий страшным знанием церковных преступлений, преисполнялся скорбью. Ночь за ночью она проводила в своем храме, выплакивая глаза и боясь появиться на поверхность.

Паутина отчаяния, окутавшая выработку, не могла остаться незамеченной. По городу разнеслись слухи, будто там, где давно не ступала гильдия проповедников, происходит чертовщина. Суеверный ужас объял сердца и умы крестьян. Матери вскакивали по ночам с постели, боясь за своих детей, им чудились грозные звуки набата, преследовал запах скверны, и все окончательно перемешалось в голове от проповедей священников.

[ССХЛАЦЦЦ]

Меня зовут Альтаир, и я единственный в городе профессиональный охотник на нечисть, не состоящий официально ни в одном из инквизиторских культов. Хотя за моей спиной и сосредоточена вся мощь племени христовых проповедников.

Обитатель катакомб, по россказням суеверных монахов и местных жителей, являлся порождением дьявольских сил. Если это правда, необходимо вырезать очередную опухоль на гигантском теле Парижа.

Дождавшись ночи, когда луна раскрывает око и темные силы выходят на поверхность, я отправился к шахтам, надеясь встретить хозяина «паутины».

В тот вечер в моем сердце зарождалась дрожь, непонятный холод проникал в тело, несмотря на летний зной. Хоть искры высекай из собственных костей, чтобы согреться. Душа наполнялась предчувствием чего-то неминуемого, рокового. В пути руки судорожно ощупывали заплечный мешок, проверяя, все ли на месте, не упустил ли чего важного? Две палочки для розжига, хворост, жаждущий обнять искру. Серый плащ трепыхался на ветру, легкий, как тополиный пух, позволяющий укрыться в ночи от наблюдателей. Сапоги из телячьей кожи делали поступь бесшумной.

За моей спиной перешептывались исполинские сосны, одетые в тяжелую броню. Их ветви сухо терлись друг о друга, как ладони у нищенки; гнилой бурый мох свисал со стволов неопрятными лохмотьями. Курганы на опушке, хорошо различимые днем, затаились в ожидании. Тот, что поближе – еще зеленый, дальний уже не отличим от ночи. Я передвигался бесшумно, стремительно приближаясь к цели.

Порыв ветра ударил в лицо. Когда напор стих, я на бегу увидел выплывающие из темноты копи. От полуобвалившегося спуска в лабиринт, забинтованного туманом, тянуло запахом серы. Я был на месте. Несколько раз с шумом вдохнул воздух, очищая разум, огляделся вокруг и взялся за работу.

Ритуальный огонь должен быть чистым – только хворост и дерево. Сизый дым поднимется до неба, обволакивая саму жизнь, вбирая в себя и мою душу, и тогда даже демон не сможет разглядеть меня в его густых клубах. Огонь прогорит, и надо будет сторожить угли, пока они остывают…

Впрочем, тварь могла принять меры. Сейчас, когда я за работой и беззащитен, самое время напасть…

Тяжелую мысль прервал отчетливый звук. Вдалеке, на постоялом дворе, завыла собака. Завыла жалобно, тягуче. Ее крик ужаса подхватили другие собаки. От этой ночной какофонии у меня перехватило дух, кровь отошла от лица, но тут же вновь в него ударила.

Я оглянулся – и ускорил трение. Наконец-то, сладостный запах дыма. Впопыхах произнесенная молитва, рождение угольков – и вспыхнуло пламя! Я щедро подбросил хвороста. Огонь затрещал, разгораясь, выплевывая сизые, быстро распадающиеся дымные кольца. Часом позже я зашью в мешочек черный уголек, символизирующий сожженное тело грешницы, повешу на шею, и, получив защиту, спущусь в штольню, хоть все мое естество этому и противится.

Катакомбы… Земля под Парижем изрыта норами почище швейцарского сыра. Десятки километров галерей, где добывают камень, а после каждой эпидемии зарывают горы трупов – не лучшее место для свидания.

По телу прокатилась дрожь. Почудилось, что искры, высыпающиеся в бездонный ковш неба, колыхнулись, будто кто-то пробежал перед костром.

Тварь здесь? Или просто ветер?..

Я вгляделся в покосившийся прямоугольник штольни, но ни там, ни вокруг меня – ничего. Вот только искры не могут лгать…

Я обнял пальцами рукоятку мясницкого ножа. Мох горел, рождая желтые пляшущие языки. Я опустил веки, и желтое сияние сменилось багровым.

На ветке ухнула кукушка, под ногами шмыгнул грызун. Я взирал на красное пятно, горящее на внутренней поверхности век, и видел, как среди пламени гуляют ажурные тени.

Несколько минут ни звука. Забывшись, я протянул к костру руки, все в старых шрамах и свежих царапинах, всмотрелся в силуэт лаза в подземный чертог. Шахта, скрывавшая запутанные переходы и брошенные забои, вздымавшая из недр трубу дымохода, казалась злобным ненасытным зверем.

Вдалеке, из-за холмов, раздался вой. Гулкий и голодный – волчий вой. В носу защекотало, точно перед бурей. Внутренний голос зазвучал в голове набатом Собора Парижской Богоматери, заставляя шептать заученные наизусть строки из Апокалипсиса:

«И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Горе живущим на земле и на море! Потому что к вам сошел дьявол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени».

Вой смолк. Затем поднялся снова, уже ближе. Тревожный отблеск скользнул по лезвию ножа. Я заставил себя смотреть в огонь, показалось, что и лес смотрит в пламя. Что глаза чащи, окаймленные ресницами жимолости и плюща, расширяются в удивлении – здесь еще не горел ритуальный огонь, одна искра которого может дотла испепелить нечисть.

Ветер усилился, обжигал кожу. Я не шевелился, но глаза лихорадочно обшаривали темноту за гранью огненного круга. Мне становилось все больше не по себе – вой неизменно приближался. Затем мир разом стих. Луна выплыла из темных туч, нависая над поросшей соснами горой, высветив вокруг костра… кольцо волков. Они застыли в позах охотников и смотрели на меня. Это длилось всего миг. Разорванные луной тучи сомкнулись, оставляя лишь свет пламени. Было или нет? Черная тень скользнула по подсвеченному лезвию ножа, ледяные дуновения закружились вокруг костра, шевеля язычки пламени.

– Сгинь, ведьма! – сказал я, поднимая голову.

Девочка стояла на границе мерцающего круга. Ее глаза – собственно, я видел лишь дрожащие в них микроскопические отражения огня – необычайно медленно поползли по моей фигуре и остановились на лице. Губы ее плотно сжались, пепельно-белые волосы развевались на ветру. Ведьма стояла безмолвно, струйки слез бежали по щекам. Это был облик измученного человека, узнавшего слишком много о мире за слишком короткое время. Ее образ, пусть и облаченный в лохмотья, показался родным, из давно потерянного и утопленного в крови прошлого: дочь богослова, скромная красавица Роксана. Еще живая… Я был заворожен мистическим откровением. Здесь могла появиться старуха, извергающая проклятья, химера, но только не моя любовь!

Девочка склонила голову, я услышал ее тихий голос:

– Меня зовут Марена. Делай, что должен.

Глава 1

Лето 1500-го года – не самая удачная полоса моей жизни. Однажды в копях я допустил «роковую ошибку», последствия которой преследуют меня по сей день. Совершенный мной поступок оказался смертным грехом по всем канонам церкви. Но чутье подсказывало, что я прав, а значит, сделал бы это и в следующий раз. Я СБЛИЗИЛСЯ С ВЕДЬМОЙ, бедной девушкой, загнанной инквизиторами по наводке похотливого епископа, и окончательно разочаровался в церковной догме. Более того, потерял власть над собственным рассудком. Возможно, я старел, но воля отказывалась, как прежде, держать в напряжении клетки мозга. Волна проклятий со стороны бывших покровителей едва не обернулась для меня казнью. Они считали, что я предал их, подставил перед Папой, плюнул в лицо, вонзил нож в спину. Ничего, это просто счет к оплате. Я не мог спасти девочке жизнь, а потом взять и бросить ее на растерзание псам. В моем мире так не поступают.

Наместник Бога на земле помнил о моих заслугах перед тиарой и сохранил жизнь, объявив психически несостоятельным. Конечно, Папа не знал всей правды. Я советую вам честно взглянуть на ситуацию, – говорил он, – мир, где вы будете жить, отличается от мира, где вы жили вчера. Вам остается принять правила, на которые повлиять вы не в состоянии. «…Правила, на которые все яростно и обильно молятся». Что ж, моя душа погребена, но физически я на свободе. Город, чьи улицы я топчу, – Колизей. Кровавое солнце встает над ареной, где бродят судьи с наточенными топорами. Я дичь, навеки проклятая. И я иду сквозь ночь, чтобы быть незаметным. Отныне воздух пропитан грязной бесплодностью, туманом и пеплом прошлого.

[ССХЛАЦЦЦ]

Отвратительное время суток. Ночь жаркая, как в заднице бабуина. Я находился в неуютной, снятой за гроши комнате, в самой паршивой части поганого района. Город привел меня сюда, он знал, что делает. Пачкает все, чего коснется, марает одним дуновением. Я всегда был в его власти, мой скелет – его каркас.

Чтобы скрасить тоску, засучил рукав. Со знанием дела я наблюдал, как игла прокалывает вену и скользит внутри тела, погружаясь все глубже, затем яд брызгает в кровь и устремляется к мозгу. Эффект похож на фейерверк красок, прекрасный и страшный одновременно. Всегда тянет сделать укол еще раз. Подобная тяга – потребность без возможности отказаться, сродни падению ангела, беспечно свободного в первое мгновение, но скрежещущего зубами в предрассветных ломках.

Укол позволял забыть, что меня подозревают в поклонении темному культу и обвиняют в связях с «ведьмой», чего обычно хватает для свидания с гробовщиком, но сейчас это не важно. Передо мной плавал мираж – женщина. Тиферет. Она вынырнула из моря людской плоти и неожиданно оказалась рядом. Страх первых мгновений встречи уже растворился в уголках ее губ. Я видел в блестящих зрачках свое отражение: перекладину лба над тонким носом, острый подбородок, заросший недельной щетиной, и крупные глаза, где плавала крошечная Тиферет. Это действовало словно опиум. На ней не было нижнего белья, только узкое платье из черного бархата, совсем новое, неприкасаемое. Она будто бы смотрела из черной дыры своей жизни в зеленую бездну моих глаз. В объятиях ночи она была точно в шелках, страсть рвалась из нее, как бесконечные извержения из кратера.

Вглядевшись в мягкую, просвечивающую плоть Тиферет, я вижу пульсацию всех нервных окончаний. Я вижу сознание в мозге, желание, вращающееся без остановки. Я слышу, как из ее губ вырывается призыв на неизвестных языках, она называет мое имя, и повторяет снова и снова: «Я хочу тебя».

Мы склеились в жарких тлетворных испарениях ночи. Наша кожа пропиталась влагой мирской страсти до цвета черной сигареты. Мы маячили во мраке, как две головы на плахах палачей…

После сношения я блаженно лежу на ложе, глухой ко всему миру. Подо мной шелковая перина. Мои яйца болят от непрерывных трудов – нимфа высосала меня без остатка. В итоге я взорвался огромной струей, начинающейся в затылке. Я смотрю на черную воронку, разлившуюся на потолке грошового чулана, находящегося на краю мира, пока не проваливаюсь в нее.

Спустя несколько часов, когда я проснулся, луна застыла большим диском на небе, а голова раскалывалась от боли. Повернувшись, я посмотрел в белое как ткань лицо нимфы. Ни морщинки, ни крапинки. Маска гладкая, почти посмертная в своем окаменелом холоде… Я вздрогнул, неожиданно поняв, что девушка мертва. Не было необходимости проверять пульс, по красивой груди видно – дыхания нет. Ее убили в то время, когда я валялся рядом, под наркотой, в полной отключке. Все звуки разом смолкли, и я сидел, озираясь так, будто оставил уши где-то на полу.

Тишина длилась недолго. На улице раздался топот, инквизиторы пробежали под окнами. Лучше бы им приехать до того, как убийца наломал дров, кто-то снова меня подставил.

– Подставил, – пробормотал я, пробуя, как слово лежит на языке. Натягивая брюки, подумал, что никогда не забуду Тиферет. Мимолетная ночь, ничего не значащая, отчего-то запала в сердце, будто зарубка на старой древесине. Теперь игры кончились, я найду выродка, и он будет лежать бездыханный передо мной, так же, как и она.

Инквизиторы барабанили ногами по лестнице, поднимаясь выше, кто-то схватился за ручку, дверь оказалась заперта. Я неторопливо вылез на карниз и начал спуск с четвертого этажа. Внизу трепыхался факел. Выла собака. Ночь – глаз выколи. Прохладой осени дохнуло. Спускаясь, я вспоминал походку Тиферет. Это не поступь, вальс! Стройная, знающая себе цену, она затмевает свечение небесных тел, словно мать всего их блудного выводка.

Париж коптил трубами, я продолжал спускаться в густую тьму. Лунный свет ложился на крыши и карнизы верхних этажей, но чернильные тени от сводов накрывали улицу. Жалким островком среди необъятной тьмы блестел вход в бордель.

Когда брусчатка уже чувствовалась по запаху, я спрыгнул, сапоги припечатали камень. Перебежал вырезанный факелом квадрат двора, нырнул в темноту и замер. Торопливые шаги гремели далеко наверху, слышались крики, непонятные тени носились туда-сюда. Ублюдки снова открыли на меня охоту.

Глава 2

Я пошуршал среди бумаг и извлек оттуда вощеный конверт в подарочной ленте, где под сургучной печатью хранилась граница. Чтобы получить ответы, я должен был пересечь ее. На стол, с приготовленными к разным коридорам препаратами, я выложил иглу и ложку. Затем торопливо вскрыл конверт – паутинообразное сочетание завязок и оберток. И вновь на дне шприца расцвела красная орхидея, порочный аромат дурмана витками невидимых спиралей разнесся по комнате. Я сжал пузырек, наблюдая за тем, как врывается в разбухшую вену раствор, всасываемый голодной кровью…

[ССХЛАЦЦЦ]

Глаза быстро привыкли к темноте, я заметил силуэт крадущегося человека. За спиной блеснуло медью – арбалет или распятие. Убийца Тиферет, я понял сразу, оказался у внутренней стены, окружавшей двор, полез по ней вверх, как паук по нити.

Я двигался медленнее: наемник взбирался по веревке, мне же пришлось карабкаться по голой кладке, цепляться за выступы меж камней. Когда беглец заслонил звезды над гребнем стены, я едва преодолел треть пути, а когда сам перемахнул преграду, услышал стук копыт. Из ночи выметнулась лошадь с укутанным в плащ всадником и, пронесясь по улице, исчезла в сумраке, такая же неуловимая, как вчерашний день.

Апокалипсис, мой верный спутник, молчавший на протяжении многих лет, снова заговорил:

«Стал я на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами, и на рогах его десять диадем. И дал ему дракон силу, престол свой и великую власть. И поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю. И дана была ему власть действовать сорок два месяца. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана власть над всяким народом».

Дорожная пыль вздымалась невесомой кисеей. Я на бегу читал заученные наизусть строки библейских писаний, изредка посматривая то на алеющий рассвет, то на манящую искру арбалета-распятия. Стук подков в ночной немоте доносился ясно, зато мои ботинки из телячьей кожи поднимали пыль бесшумно. Но вот цокот почти затих, в тусклом свете я различил на брусчатке свежие царапины. Дыхание меж тем пошло из груди со свистом. Горло пересохло, и я понял, что стал выдыхаться, как плывущая против течения огромная рыба.

Следы исчезли внезапно. Я едва не проскочил мимо, но вовремя свернул в переулок, заметив свежие оттиски копыт на влажном камне. Снова во мраке послышался цокот, теперь конь шагал мерно, не спеша, хозяин ждал кого-то. Его фигура – плечистая и сутулая. И шаги… Ноги ступали ровно, тихо попирая брусчатку.

На спине арбалетчика ерзал громоздкий механизм, похожий на мгновенно отпускающее грехи распятие, и я ждал, когда стрелок, ведя коня, повернется лицом. Нож ленивой наковальней выскочил из моей ладони, с глухим стуком вонзился в грудь незнакомца. Тот вскинул руки, упал навзничь, выронив поводья. Конь нервно зафыркал, почуяв кровь, забил копытами по брусчатке, из-под шор блестели крупные глаза.

Я подошел к стрелку, увидел искаженную гримасу, расплывавшуюся в темном мареве. Заходящая луна светила как гребаный фейерверк, можно различить любые неровности в камне, но не его лицо. Оно слилось с последним клочком мрака, предчувствуя гибель.

Я спросил:

– Зачем ты убил Тиферет? Кто заказал?

Арбалетчик стонал, корчась от боли, его единственный глаз блуждал в пустоте. Стрелку было не очень. Да и мои легкие сипели, напоминая кузнечные мехи.

Одноглазого начало потряхивать, крепко тесак приложил мужика. Уже не надеясь на ответ, я отвернулся, чтобы раствориться в лабиринте улиц, но голос, пробившийся через курлыкающие кровью легкие, заставил замереть на месте:

– Баллок…

Я похолодел.

– Кто еще?

Теперь лунный свет коснулся его лица, как рука святого отца на исповеди. Мутный, на выкате, глаз вперился в меня. Серо-синие губы зашевелились, слова толкались в гортани, пытаясь преодолеть зарождающийся отек в области голосовых связок. Речевой аппарат убийцы уже не справлялся со своей сакральной функцией, он глотал и выплевывал звуки, иногда чудом сбивающиеся в слова. Я начал дешифровку:

– Мясник… большая игра… большие ставки… и ты на кону… в эпицентре…

Наемник неслышно и стремительно покидал тело, кровь хлынула изо рта, и дальше разобрать ничего не удалось. Я стоял над мертвецом, вслушиваясь в громкий стук собственного сердца. Я стоял над трупом, с вспотевшим лбом и вспотевшими яйцами. Натекшая лужа, как зеркало, отражала мою фигуру в потертом плаще, застывшую в свете одинокой луны.

Баллок считался влиятельным человеком в городе, и вопрос: «чем я ему насолил?» напрашивался сам собой. Если и он – мой враг, а умирающий не соврал, его надо убить. Инсценировать несчастный случай… Хотя тучи уже над головой, нет смысла играть втихую. Завтра же чертов жнец человеческих душ умрет.

Но обдумать простую мысль оказалось выше моих сил. Ночь бежала на запад, и сейчас она показалась мне сукой, живо пахнущей собачьей случкой. Эти глюки… Ломка началась сильная, и унять ее могла только пара пилюль. Я знал, где достать запрещенные законом стимуляторы сознания, что примиряют с реальностью и дают передышку для психики, но выворачивают душу на изнанку.

Я отправился к Марене. Она работала в судебной системе, но эти крысоловы не подозревали о ее знаменитом прошлом «ведьмы из катакомб». Чертов епископ.

Пришлось пересечь большую часть города, закутавшись в кожаный плащ. Я пробирался через каменные джунгли, топтал известь и сорную траву, плутал в костяном лабиринте мимо мостов, нитяными швами состегнувших вену реки. Перебравшись через Сену, направился в сердце Сите. Теперь я понял, какая жестокость кроется в старых улицах, это она написана на человеческих физиономиях, от которых я стараюсь укрыться. Куда бы я ни пошел, чего бы ни коснулся, везде – спирт и N-хромосома. Это написано и на земле, и в небе. Это въелось в наши души.

Я плотнее укутался в плащ и ускорил шаг. Здания с человеческим оскалом проплывали перед глазами, их похожесть создавала иллюзию, что я топчусь на месте в густой желчи, с каждой минутой все больше выдыхаясь. И впрямь, жадная жижа под ногами расставила силки. Кто-то шел передо мной и попался – из грязи ухмылялась гвоздями рыжая подметка. Город наблюдал квадратами окон, хмурился простенками, заставляя оглядываться, но никто не показался на мертвых улицах в едва занявшемся рассвете, превратившем черное в серое. Лишь шальные порывы ветра гремели ставнями, подражая многочисленным парижским звонницам…

«И увидел я другого зверя, выходящего из земли. И чудесами, которые дано было ему творить перед зверем, он обольщает живущих на земле. И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу сему. И он сделает так, что не будет жизни никому, кроме того, кто имеет имя зверя, или число имени его. Число же это шестьсот шестьдесят шесть».