Злодеи

– Экой ты какой! – воскликнул Салакин. – Не всё тебе равно? Идти нам далеко, мы устали, одёжа вон какая…

– Теплей бы одевались, – сказал угольщик с усмешкой.

– Да ежели не на что! – убедительно молвил Ванюшка. – Видишь – бедные мы…

– А зачем бедные? – равнодушно спросил угольщик и стал пить пиво.

Ванюшка переглянулся с товарищем, оба замолчали, стоя без шапок перед угольщиком.

Тогда заговорила старуха-кабатчица:

– Ты бы не ломался, Николай, подвёз бы их. Чего там? Даром лошадь бежит, – а они вон по пятаку, слышь, дают! Ты спроси деньги вперёд, да и пускай сядут.

Угольщик вновь осмотрел обоих товарищей поочерёдно. Потом вздохнул и сказал:

– По гривеннику.

– Ну, ладно! – крикнул Салакин, взмахнув рукой. – Бери, – на, пользуйся!

– Погляди деньги-то, – посоветовала старуха. Угольщик бросил двугривенный Салакина на стол, прислушался к его звону, потом покусал его зубами и, подойдя к стойке, вновь бросил монету, сказав старухе:

– Получи за пиво.

– Ну и пёс! – шепнул Салакин Ванюшке.

– Ты садись на порожнюю, – сказал угольщик Ванюшке, получив со старухи сдачу, – а ты – со мной…

– Ладно! – согласился Салакин. – А – что не вместе мы?

– А зачем вам вместе? – подозрительно спросил угольщик.

– Теплее нам бы…

– Ишь, – усмехнулся угольщик. – Нет, ты делай, как я велю. Потому, ежели товарищ-то твой захочет лошадь у меня угнать, – так я тебя гирькой по башке оглушу, свяжу да и…

Не кончив свою речь, он засмеялся, потом стал кашлять долго, трудно…

Отъехали вёрст пять от кабака, когда угольщик заговорил, наконец, со своим седоком:

– Ты кто таков?

– Человек, – сквозь зубы сказал Салакин. Ехать было холодно. Салакин весь дрожал мелкой дрожью. Вьюга почти перестала, но дул резкий ветер. Уже дважды Салакин соскакивал из дровней и бежал рядом с ними по дороге в надежде согреться. Но бежать по глубокому, рыхлому снегу было тяжело, он быстро уставал, валился снова в дровни, а после этого ещё сильнее зяб. И всякий раз, когда он выскакивал из дровней, угольщик, одетый в крепкий полушубок и чапан, высовывал из рукава чапана коротенькую, толстую палку с цепью на конце её и фунтовой гирей на конце цепи. Салакин знал, что этот инструмент называется кистенём, и чувствовал, что злоба, такая же острая, как холод, сжимает ему сердце.

– Все люди! – сказал угольщик. – А я спрашиваю про то, чей ты таков?

– Я – ничей. Безродный я, – ответил Салакин и крикнул вперёд: – Ваня, жив?

– Жив, – ответил Ванюшка негромко.

– Озяб?

– Да…

– Погляжу я на вас, – ворчливо заговорил угольщик, – несчастные вы. Оборванцы оба… Так, какие-то… лентяи, видно…

Салакин сидел съёжившись и молчал, заботясь о том, чтобы не стучали зубы.

Он смотрел назад, видел там, сквозь редкие теперь пушинки снега, пустынную, синеватую равнину. Она дышала холодом, тоской в его лицо. И ничего не было в ней такого, на чём мог бы остановиться глаз.

– А вот мы – Семакины, нас три брата. Жжём мы, значит, уголь, возим его в город, на винный завод, да… Живём дружно. Сыты, одеты, обуты… всё как надо быть, слава богу! Кто работать умеет, не ленится, не шалберничает – тот завсегда хорошо живёт… Старшие братаны – женаты, и я вот после праздника женюсь… Вот оно как! Кто работать может, тому жить просто…

Лошадь едва бежала, тяжело вваливаясь в хомут. Сани дёргало, и Салакин качался в них, как орех на ладони.

Скучные, тупые, тяжёлые слова угольщика ложились ему на душу, точно холодные кирпичи, сжимали её, и ему было больно, обидно слушать глухой голос этого человека.

– Ванюшка! – крикнул он.

– А?

– Ты бы побежал маленько…

– На што? – слабым голосом спросил Кузин.

– Не замерзни!

– Ничего…

Угольщик вздохнул. Потом усмехнулся, утёр нос рукавом и вновь заговорил:

– Эки люди, эки люди! И что живёте? Холодно, голодно… несуразно! Али так подобает жить людям?. Жить надо хорошо…

– Ты вот поделись со мной деньгами, я и заживу хорошо, – злобно сказал Салакин.

– Чего?

– Поделись, говорю…

– Я те поделюсь! Это видал?

Перед лицом Салакина качалась гиря на цепочке, он видел оскаленное усмешкой чёрное, как у дьявола, лицо угольщика. И вдруг Салакина точно огнём охватило, точно сердце в груди его разорвалось, извергло пламя, а пламя это хлынуло в голову и окрасило всё пред глазами в кроваво-красный цвет. Он сильно, как мог, размахнулся правой рукой наотмашь и ударом локтя по лицу опрокинул угольщика на спину. В то же время гиря упала на него, между лопатками, в тело впилась острая боль и стеснила ему дыхание.

– Караул, – убивают! – отрывисто вскрикнул угольщик.

Но Салакин, всею тяжестью своей, навалился на него, охватил пальцами шею угольщика и, крепко сжимая, тискал коленями живот угольщика:

– Ну, говори, кричи, говори…

Угольщик хрипел, кусал зубами одежду на плече Салакина, извивался под ним, как рыба под ножом, и тоже искал руками его шею. Кистень выпал из его пальцев, но висел на ремне у кисти руки. Он то и дело касался тела Салакина, и каждое его прикосновение, не вызывая боли, рождало страх.

– Ванюшка! Помогай! – диким голосом закричал Салакин.

Ванюшка, стиснутый холодом, лежал в дровнях, зарывшись в кули из-под углей, и, когда услыхал крик угольщика, его охватил страх. Он сразу, инстинктом, догадался, в чём дело, и ещё глубже сунул голову в кульё…

«Скажу, – я спал, – я не слыхал», – быстро сообразил он.

Но когда раздался зов товарища на помощь, он весь вздрогнул и выскочил из саней, словно ком снега из-под копыта лошади. В его мозгу искрой мелькнула мысль, что, если угольщик одолеет Салакина, он убьёт и его, Ванюшку. А когда он очутился около двух человеческих тел, скрутившихся в один огромный узел, увидал облитое кровью, но всё-таки черное лицо угольщика и кистень, который болтался на правой руке, судорожно искавшей его чёрными пальцами, – Ванюшка схватил эту руку и стал ломать, коверкать, вертеть её…

Маленькая, мохнатая лошадка с печальными глазами, качая головой, тихо шагала по дороге, увозя куда-то в холодную и мёртвую даль троих людей, которые, хрипя и скрежеща зубами, бессмысленно возились в дровнях, а другая лошадь, боясь, что ноги этих людей ударят её по морде, начала потихоньку отставать.

VI

Когда Ванюшка, усталый, вспотевший, очнулся от борьбы, он со страхом в глазах вполголоса сказал Салакину:

– Гляди, – где лошадь-то? Ушла!

– Она не скажет, – пробормотал Салакин, вытирая кровь с разбитого лица.

Спокойный голос товарища уменьшил страх Ванюшки.

– Н-ну, наделали делов! – искоса глядя на угольщика, сказал он.

– Лучше нам его убить, чем ему нас, – так же спокойно проговорил Салакин и тотчас же деловито добавил: – Ну-ка, давай его раздевать! Тебе – полушубок, мне – чапан. Надо скорее, а то встретит кто-нибудь или нагонит…

Ванюшка молча начал перевёртывать угольщика, снимая с него одёжу, и всё посматривал на товарища. Он подумал:

«Неужто не боится?»

Спокойное, деловое отношение товарища к убитому вызывало у Ванюшки удивление и робость пред товарищем. И ещё более удивляло его рябое, исцарапанное лицо Салакина, – оно всё вздрагивало, кривилось, точно от безмолвного смеха, и глаза на нём блестели как-то особенно, точно он в меру выпил вина или чему-то сильно обрадовался. В борьбе Ванюшка потерял картуз, Салакин взял шапку угольщика, сунул её Ванюшке и сказал:

– Надень, – озябнешь так-то! Да и нехорошо… Человек, и вдруг – без шапки. Почему такое?

Он начал выворачивать карманы штанов убитого и делал это так быстро и ловко, точно всю жизнь только тем и занимался, что убивал и грабил людей.

– Надо всё соображать, – говорил он, развязывая кисет угольщика. – Никто без шапок не ходит. Ишь ты, – золотой, пять целковых, – нет, семь с полтиной…

– Ты, – робко заговорил Ванюшка, глядя на монету загоревшимися глазами.

– Чего? – быстро окинув его взглядом, спросил Салакин. И пренебрежительно проворчал: – Ужо этого добра у нас будет довольно! Н-но, шагай, малышка! Вези скорей…

И Салакин ударил ладонью по крупу лошади.

– Я не про деньги, – сказал Ванюшка. – Я хотел спросить…

– Чего?

– Ты – первый раз это? – Ванюшка показал глазами на раздетое тело угольщика.

– Дурак! – усмехаясь, воскликнул Салакин. – Что я, разбойник, что ли?

– Я потому, что больно скоро ты его раздел…

– Живых – раздевают, а мёртвого – не велика мудрость.

И вдруг Салакин, стоявший на коленях, покачнулся и тяжело упал на ноги Ванюшки, тот вздрогнул, точно всё тело его вдруг окунулось в холодную воду, закричал, стал отталкивать от себя товарища, а лошадь от крика пустилась вскачь.

– Ничего, ничего, – бормотал Салакин, хватаясь за Ванюшку. Лицо у него стало синее, глаза тупые, тусклые.

– Между крыльцев он меня ударил. Сердце схватило… пройдёт…

– Еремей, – дрожащим голосом заговорил Ванюшка. – Воротимся, Христа ради!

– Куда?

– В город! Я боюсь…

– В город – нельзя! Нет, мы поедем, продадим лошадь, – потом туда – к Матвею…

– Я боюсь, – уныло сказал Ванюшка.

– Чего?

– Пропадём мы, брат! Чего теперь будет? Али мы за этим шли с тобой?

– Подь ты к чёрту! – громко крикнул Салакин, и глаза его злобно сверкнули. – «Пропадём!» Что значит – пропадём? Одни мы с тобой, что ли, человеков убиваем? Первый раз, что ли, на земле это случилось?

– Ты не сердись, – плачевным голосом попросил Ванюшка, видя, что лицо товарища снова стало каким-то отчаянным и точно пьяным.

– Как тут не сердиться! – с негодованием воскликнул Салакин. – Вышло эдакое…

– Ты погоди, – что мы делаем? – убедительно заговорил Ванюшка, вздрагивая всем телом и боязливо оглядываясь вокруг. – Куда мы его везём? Ведь сейчас Вишенки должны быть, – а мы с тобой чего везём?

– Тпрру, чёрт! – крикнул Салакин на лошадь и быстро, легко, как мяч, выскочил из дровней на дорогу.

– Верно, брат! – забормотал он, хватая угольщика за руку. – Бери его, тащи! Бери за ноги, ну! Тащи!

Ванюшка, стараясь не видеть лицо трупа, приподнял его ноги и всё-таки увидал что-то синее, круглое, страшное на месте лица угольщика.

– Рой яму! – командовал Салакин и прыгал в рыхлом снегу, разгребая его сильными, торопливыми движениями ног в обе стороны. Он делал это так странно, что Ванюшка, опустив тело угольщика на рыхлый снег, встал над ним и смотрел на товарища, не помогая ему.

– Зарывай, зарывай, – говорил Салакин, усердно и быстро засыпая снегом грудь и голову убитого. Товарищи возились в двух шагах от дровней, а лошадь, скосив шею, одним глазом смотрела на них и стояла неподвижно, точно замёрзла.

– Едем, готово, – сказал Салакин.

– Мало! – возразил Ванюшка.

– Чего мало?

– Заметно, – бугор…

– Всё одно!

Они сели в дровни и поехали дальше, плотно прижавшись друг к другу. Ванюшка смотрел назад по дороге, и ему казалось, что они едут страшно тихо, потому что бугор снега над телом убитого не скрывался из глаз.

– Гони лошадь, – попросил он Салакина, плотно закрыл глаза и долго не открывал их. А когда открыл, то всё-таки увидал вдали, влево от дороги, небольшое возвышение на гладком снегу.

– Эх, пропадём мы, Ерёма, – почти шёпотом сказал Ванюшка.

– Ничего, – глухо ответил Салакин. – Продадим лошадь, потом – опять в город… Ищи нас! Вот они, Вишенки-то…

Дорога опускалась под гору, в неглубокую снежную долину. Чёрные голые деревья задвигались по бокам дороги. Крикнула галка. Товарищи вздрогнули, молча взглянули в лица друг другу…

– Ты – осторожнее, – шепнул Ванюшка Салакину.

VII

В кабак они вошли развязно, шумно.

– Ну-ка, добрый человек, – сказал Салакин кабатчику, – нацеди нам по стакашку!

– Можно, – ответил высокий, чёрный мужик с лысиной, вставая за стойкой. И он посмотрел на Ванюшку так приветливо и просто, что Кузин остановился посреди кабака и виновато улыбнулся.

– В нашем этом месте такой порядок, – заговорил кабатчик, ставя пред Салакиным водку, – что люди, когда куда входят, так говорят: «здорово!» или там «здравствуй!» Дальние будете?

– Мы-то? Нет, мы… мы тут не больно далеко… вёрст тридцать, – объяснил Салакин.

– В котору сторону?

– В эту, – и Салакин указал на дверь кабака.

– Из-под города, значит? – спросил кабатчик.

– Вот… Иди, Ваня, пей!

– Брат, Ваня-то?

– Нет, – быстро ответил Ванюшка. – Какие мы братья!

В углу кабака, около двери, сидел маленький мужик, с острым птичьим носом и серыми, зоркими глазами. Он встал с места, медленно подошёл к стойке и в упор, бесцеремонно оглядел товарищей.

– Ты чего? – спросил кабатчик.

– Так, – скрипучим голосом сказал мужик. – Думал – может, знакомые какие…

– Посидим немножко мы, погреемся, – сказал Салакин, отходя от стойки, и дёрнул Ванюшку за рукав.

Они отошли в сторону, сели за стол, мужик с птичьим носом остался у стойки и что-то негромко сказал кабатчику.

– Поедем, – шепнул Ванюшка Салакину.

– Погоди, – громко ответил Салакин.

Ванюшка укоризненно поглядел на товарища и покачал головой. Ему казалось, что теперь громко говорить при людях опасно, нехорошо, неловко.

– Налей-ка нам ещё по одной, – предложил Салакин.

Дверь кабака завизжала, и вошли ещё двое: один – старик, с большой седой бородой; другой – коренастый, большеголовый, в коротеньком, по колено, полушубке.

– Доброго здоровья, – сказал старик.

– Добро пожаловать, – ответил кабатчик и поглядел на Салакина.

– Чья лошадь? – кивая на дверь головой, спросил коренастый.

– Вот этих людей, – указывая пальцем на Салакина, медленно выговорил остроносый мужик.

– Наша, – подтвердил Салакин.

А Ванюшка слушал голоса, и у него замирало сердце от тревоги. Ему казалось, что здесь все люди говорят как-то особенно, слишком просто, как будто они всё знают, ничему не удивляются и чего-то ждут.

– Уедем, – шепнул он товарищу.

– А вы кто такие? – спросил Салакина коренастый.

– Мы? Мясники, – неожиданно ответил Салакин и улыбнулся.

– Ну, – чего ты? – беспокойно, но негромко воскликнул Ванюшка.

Однако все четверо мужиков услыхали его восклицание и все, медленно поворотив головы, уставились на него любопытными глазами. Салакин рассматривал их спокойно, только плотно сжатые губы его вздрагивали, а Ванюшка опустил голову над столом и ждал, чувствуя, что не может дышать. Тяжёлое, как туча, молчание продолжалось недолго…

– То-то, гляжу я, – заговорил коренастый мужик, – передок-то дровней в крови…

– Чего? – дерзким голосом сказал Салакин.

– А я, – сказал старик, – не заметил крови, – разве кровь? Я на дровни взглянул, – всё чёрное, значит, мол, – угольщики! Налей мне, Иван Петрович…

Кабатчик налил стакан водки и медленно, как сытый кот, пошёл к двери. Мужик с птичьим носом подождал, когда он поравнялся с ним, и тоже вышел из кабака.

– Ну, – сказал Салакин, вставая со стула, – ну, Ваня, – надо ехать! Куда хозяин пошёл? Деньги-то…

– Сейчас придёт, – сказал коренастый мужик, отвернувшись от Салакина, и стал свёртывать папироску. Ванюшка тоже встал, но тотчас же снова опустился на стул, ноги у него стали дряблые, мягкие и не держали тела его. Он тупо взглянул в лицо товарища и, видя, что губы Салакина дрожат, тихо зарычал от тоски и страха.

Кабатчик вернулся один. Он так же медленно и спокойно, как вышел, возвратился за стойку и, облокотясь на неё, сказал старику:

– А опять теплеет…

– К тому время идёт, к теплу…

– Ну, мы едем! – громко сказал Салакин, подходя к стойке. – Получай.

– Погоди, – лениво, улыбаясь, сказал кабатчик.

– Нам некогда, – тише произнес Салакин, опуская глаза.

– Ну, погоди, – повторил кабатчик.

– Чего годить?

– А вот я за старостой послал…

Ванюшка быстро встал на ноги и снова сел.

– Мне староста ни к чему, – заявил Салакин, передёргивая плечами, и зачем-то надел шапку.

– А ему тебя надо, – лениво проговорил кабатчик, отодвигаясь от Салакина.

Старик и коренастый мужичок заинтересовались непонятным для них разговором и подвинулись к стойке.

– Хочет он тебя спросить, как это выходит – торгуешь ты мясом, а везёшь кульё из-под углей?

– А-а-а? – протянул старик, отходя от Салакина.

– Вот оно что! – воскликнул коренастый. – Лошадку угнали?

– Нет! – тонким голосом воскликнул Ванюшка. Салакин махнул рукой и, оборотившись к нему, сказал с кривой усмешкой:

– Приехали, – готово!

В дверь кабака с шумом, торопливо вошло ещё человек пять мужиков. Один из них, высокий, рыжий, держал в руках длинную палку. Ванюшка смотрел на них широко раскрытыми глазами, ему казалось, что все они, как пьяные, качаются на ногах и раскачивают кабак.

– Здорово, молодчики! – сказал мужик с палкой. – Нуте-ка, скажите-ка нам, вы кто такие? И отколе? Вот я, примерно, староста, – а вы?

Салакин взглянул на старосту и засмеялся смехом, похожим на лай собаки. А лицо у него побледнело.

– Ты смеяться? – сурово сказал один из мужиков и стал засучивать рукава.

– Погоди, Корней, – остановил его староста. – Всему своя очередь. Они и так… Вы, ребята, тово, – вы прямо, вчистую говорите – где лошадь взяли? Во!

Ванюшка тяжело и медленно, как подтаявший снег с крыши, съехал со стула на пол и, стоя на коленях, начал бормотать, заикаясь:

– Православные, – не я! Он! Мы лошадь не угнали, – мы угольщика убили… Он тут, – недалеко, – в снегу зарыт. Мы не угоняли лошадь, – мы ехали только, ей-богу! Это всё – не я! Она сама отстала, лошадь; она придёт! Мы не хотели убить, – он сам начал – кистенём! А мы в Борисово шли, – мы хотели приказчика ограбить, – поджечь сначала, – а лошадей мы не трогали! Это всё он меня, вот этот…

– Вали-и! – громко крикнул Салакин. Он сорвал с головы шапку и бросил её к ногам мужиков, стоявших пред ним молчаливой, плотной, тёмной стеной.

– Сыпь, Ванька, хорони!

Ванюшка замолчал, опустил голову на грудь, руки у него повисли вдоль тела.

Мужики долго смотрели на них угрюмо и молча. Наконец, один – тот, с птичьим носом и скрипучим голосом, – вздохнул и громко, с досадой сказал:

– Эки ведь злодеи, дураки, – а!