Трое

– Ну? – повторил Илья.

– Ну – шум поднялся… Прогнали Верку… Изругали её… И меня… Она – ко мне… А я в ту пору без места был… Проели всё до ниточки… Ну, а она – характерная… Убежала… Пропала недели на две… Потом явилась… одетая по-модному и всё… браслет… деньги…

Пашка скрипнул зубами и глухо сказал:

– Прибил я её… больно…

– Ушла? – спросил Илья.

– Не-ет… кабы ушла, я бы в омут головой… Говорит – или убей, или – не тронь… Я, говорит, тебе тяжела… Души, говорит, никому не дам…

– А ты – что?

– Я – всё делал: и бил её, и – плакал… А что я могу ещё? Кормить мне её нечем…

– А на место она – не хочет?

– Чёрт её уломает! Говорит – хорошо! Но дети у нас пойдут – куда их? А так, дескать, всё цело, всё – твоё, и детей не будет…

Илья Лунёв подумал и сказал:

– Умная она…

Пашка промолчал, быстро шагая в снежной мгле.

Он опередил товарища шага на три, потом обернулся к нему, остановился и глухо, шипящим голосом произнёс:

– Как подумаю я, что другие целуют её, – словно свинец мне в грудь нальётся…

– Бросить её не можешь?

– Её? – с удивлением крикнул Павел.

Илья понял его удивление, когда увидал девушку.

Они пришли на окраину города, к одноэтажному дому. Его шесть окон были наглухо закрыты ставнями, это делало дом похожим на длинный, старый сарай. Мокрый снег густо облепил стены и крышу, точно хотел спрятать этот дом.

Пашка постучал в ворота, говоря:

– Тут – особенное заведение. Сидориха даёт девушкам квартиру, кормит и берёт за это пятьдесят целковых с каждой… Девушек четыре только… Ну, конечно, вино держит Сидориха, пиво, конфеты… Но девушек не стесняет ничем; хочешь – гуляй, хочешь – дома сиди, – только полсотни в месяц дай ей… Девушки дорогие, – им эти деньги легко достать… Тут одна есть – Олимпиада, – меньше четвертной не ходит…

– А твоя – почём? – спросил Илья, стряхивая снег с одежды.

– Н-не знаю, – тоже дорого… – помолчав, тихим голосом ответил Грачёв.

За дверью раздался шум, золотая нитка света задрожала в воздухе…

– Кто там?

– Я это, Васса Сидоровна… Грачёв…

– А! – Дверь отворилась; маленькая, сухая старушка, с огромным носом на дряблом лице, освещая Павла огнём свечи, ласково сказала. – Здравствуй… А Верунька-то давно мечется, ждёт тебя. Это кто с тобой?

– Товарищ…

– Кто пришёл? – спросили откуда-то из тёмного, длинного коридора звучным голосом.

– К Вере это, Липочка… – сказала старуха.

– Верка, твой! – крикнул тот же звучный голос, гулко разносясь по коридору.

Тогда в глубине коридора быстро распахнулась дверь, и в широком пятне света встала маленькая фигурка девушки, одетой во всё белое, осыпанной густыми прядями золотистых волос.

– До-олго ты! – низким грудным звуком капризно протянула она. Потом приподнялась на носки, положила руки свои на плечи Павла и из-за него взглянула на Илью карими глазами.

– Это – товарищ… Лунёв Илья…

– Здравствуйте!

Девушка протянула Илье руку, и широкий рукав её белой кофточки поднялся почти до плеча. Илья пожал горячую ручку почтительно, бережливо, глядя на подругу Павла с той радостью, с какой в густом лесу, средь бурелома и болотных кочек, встречаешь стройную берёзку. И, когда она посторонилась, чтобы пропустить его в дверь, он тоже отступил в сторону и уважительно сказал:

– Вы – первая!

– Ка-акой кавалер! – засмеялась она. И смех у неё был хороший – весёлый, ясный. Павел тоже смеялся, говоря:

– Ошарашила ты, Верка, парня… смотри-ка, как медведь перед мёдом, стоит он перед тобой…

– Да разве? – весело спросила девушка Илью.

– Верно! – с улыбкой согласился тот. – Землю вы из-под ног у меня вышибли красотой вашей…

– Влюбись-ка! Зарежу!.. – пригрозил Павел, радостно улыбаясь. Ему было приятно видеть, какое впечатление произвела красота его милой на Илью, он гордо поблескивал глазами. И она тоже с наивным бесстыдством хвасталась собою, сознавая свою женскую силу. На ней была одета только широкая кофта поверх рубашки и юбка, белая, как снег. Не застёгнутая кофточка распахивалась, обнажая крепкое, как молодая репа, тело. Малиновые губы маленького рта вздрагивали самодовольной улыбкой; девушка любовалась собою, как дитя игрушкой, которая ему ещё не надоела. Илья, не отрывая глаз, смотрел, как ловко она ходит по комнате, вздёрнув носик, ласково поглядывая на Павла, весело разговаривая, и ему стало грустно при мысли, что у него нет такой подруги.

Среди маленькой, чисто убранной комнаты стоял стол, покрытый белой скатертью; на столе шумно кипел самовар, всё вокруг было свежо и молодо. Чашки, бутылка вина, тарелки с колбасой и хлебом – всё нравилось Илье, возбуждая в нём зависть к Павлу. А Павел сидел радостный и говорил складной речью:

– Как увижу тебя – словно в солнышке греюсь… и про всё позабуду, и на счастье надеюсь… Хорошо жить, такую красотку любя, хорошо, когда видишь тебя…

– Пашка! Славно как!.. – с восхищением вскричала Вера.

– Горячие! Сейчас испёк… Эй, Илья! будет тебе!.. Свою заведи…

– Да – хорошую! – странным, каким-то новым голосом сказала девушка, взглянув в глаза Илье.

– Лучше вас – бог не даст! – вздохнув и улыбаясь, сказал Илья.

– Ну, – не говорите про что не знаете… – тихонько молвила Вера.

– Он знает… – молвил Пашка, нахмурился и продолжал, обращаясь к Илье. – Понимаешь – всё хорошо, радостно… и вдруг это вспомнишь… так и резнёт по сердцу!..

– А ты не вспоминай, – сказала Вера, наклонив голову над столом. Илья взглянул на неё и увидал, что уши у неё красные.

– Ты думай так, – тихо, но твёрдо продолжала девушка, – хоть день, да мой!.. Мне тоже не легко… Я – как в песне поётся – моё горе – одна изопью, мою радость – с тобой разделю…

Павел, слушая её речь, хмурился… Илья почувствовал желание сказать что-нибудь хорошее, ободряющее этим людям и, подумав, сказал:

– Что же делать, коли узла не развяжешь? А я… Так вам обоим скажу: будь у меня денег тысяча, – я бы вам! Нате! Примите, сделайте милость, ради вашей любви… Потому – я чувствую – дело ваше с душой, дело чистое, а на всё прочее – плевать!

В нём что-то вспыхнуло и горячей волной охватило его. Он даже встал со стула, видя, как девушка, подняв голову, смотрит на него благодарными глазами, а Павел улыбается ему и тоже ждёт ещё чего-то от него.

– Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, – как следует!.. Сижу здесь… и прямо говорю – завидую… А насчёт… всего прочего… я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза у них – в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь, ту же самую воду пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю – бог её очищает…

– Верно, Илья! Молодчина! – горячо крикнул Павел.

– А вы пейте из ручья, – тихо прозвучал голос Веры.

– Нет, уж лучше вы мне чайку налейте! – сказал Илья.

– Какой вы хороший! – воскликнула девушка.

– Покорно благодарю! – серьёзно ответил Илья. На Павла эта маленькая сцена подействовала, как вино. Его живое лицо разрумянилось, глаза воодушевлённо засверкали, он вскочил со стула и заметался по комнате.

– Эх, чёрт меня съешь! Хорошо жить на свете, когда люди – как дети! Ловко я угодил душе своей, что привёл тебя сюда, Илья… Выпьем, брат!

– Разыгрался! – сказала девушка, с ласковой улыбкой взглянув на него, и обратилась к Илье: – Вот он всегда таков – то вспыхнет, то станет серенький, скучный да злой…

В дверь постучались, кто-то спросил:

– Вера, – можно?

– Иди, иди! Вот, Илья Яковлевич, – это Липа, подруга моя…

Илья поднялся со стула, обернулся к двери: пред ним стояла высокая, стройная женщина и смотрела в лицо ему спокойными голубыми глазами. Запах духов струился от её платья, щёки у неё были свежие, румяные, а на голове возвышалась, увеличивая её рост, причёска из тёмных волос, похожая на корону.

– А я сижу одна, – скучно мне… слышу, у тебя смеются, – и пошла сюда… Ничего? Вот кавалер один, без дамы… я его занимать буду, – хотите?

Она плавным движением подвинула стул к Илье, села на него и спросила:

– Вам скучно с ними, скажите? Они тут любезничают, а вам завидно, – да?

– С ними не скучно, – смущаясь от её близости, сказал Илья.

– Жаль! – спокойно кинула женщина, отвернулась от Ильи и заговорила, обращаясь к Вере: – Знаешь, – была я вчера у всенощной в девичьем монастыре и такую там клирошанку видела – ах! Чудная девочка… Стояла я и всё смотрела на неё, и думала: «Отчего она ушла в монастырь?» Жалко было мне её…

– А я бы не пожалела, – сказала Вера.

– Ну как же! Поверю я тебе…

Илья вдыхал сладкий запах духов, разливавшийся в воздухе вокруг этой женщины, смотрел на неё сбоку и вслушивался в её голос. Говорила она удивительно спокойно и ровно, в её голосе было что-то усыпляющее, и казалось, что слова её тоже имеют запах, приятный и густой…

– А знаешь, Вера, я всё думаю – идти мне к Полуэктову или нет?

– Я не знаю…

– Может быть, я пойду… Он старый, – богатый. Но – жадный… Я прошу, чтоб он положил в банк пять тысяч и платил мне полтораста в месяц, а он даёт три и сто…

– Липочка! Не говори про это, – попросила её Вера.

– Хорошо, – не буду! – спокойно согласилась Липа и снова обернулась к Илье. – Ну-с, молодой человек, давайте разговаривать… Вы мне нравитесь… у вас красивое лицо и серьёзные глаза… Что вы на это скажете?

– Ничего не могу, – смущённо улыбаясь, ответил Илья, чувствуя, что эта женщина окутывает его, как облако.

– Ничего? Да вы скучный… Вы кто?

– Разносчик…

– Да-а? А я думала, вы служите в банке… или приказчиком в хорошем магазине. Вы очень приличный…

– Я чистоту люблю, – сказал Илья. Ему стало томительно жарко, и от духов у него кружилась голова.

– Любите чистоту? Это хорошо… А вы – догадливый?

– Как это?

– Вы уже догадались, что мешаете вашему товарищу, или нет ещё? – плавно спросила его голубоглазая женщина.

– Я сейчас уйду!.. – сконфузившись, сказал Илья.

– Вера, можно мне утащить его?

– Тащи, коли пойдёт! – сказала Вера и засмеялась.

– Куда? – спросил Илья, волнуясь.

– А ты иди, дурашка! – крикнул Павел.

Илья, отуманенный, стоял и растерянно улыбался, но женщина взяла его за руку и повела за собой, спокойно говоря:

– Вы – дикий, а я капризная и упрямая. Если я захочу погасить солнце, так влезу на крышу и буду дуть на него, пока не испущу последнего дыхания… видите, какая я?

Илья шёл рука об руку с ней, не понимал, почти не слушал её слов и чувствовал только, что она тёплая, мягкая, душистая…

Эта связь, неожиданная, капризная, захватила Илью целиком, вызвала в нём самодовольное чувство и как бы залечила царапины, нанесённые жизнью сердцу его. Мысль, что женщина, красивая, чисто одетая, свободно, по своей охоте, даёт ему свои дорогие поцелуи и ничего не просит взамен их, ещё более поднимала его в своих глазах. Он точно поплыл по широкой реке, в спокойной волне, ласкавшей его тело.

– Мой каприз! – говорила ему Олимпиада, играя его курчавыми волосами или проводя пальцем по тёмному пуху на его губе. – Ты мне нравишься всё больше… У тебя надёжное, твёрдое сердце, и я вижу, что, если ты чего захочешь, – добьёшься… Я – такая же… Будь я моложе – вышла бы за тебя замуж… Тогда вдвоём с тобой мы разыграли бы жизнь, как по нотам…

Илья относился к ней почтительно: она казалась ему умной и, несмотря на зазорную жизнь, уважающей себя. Тело у неё было такое же гибкое и крепкое, как её грудной голос, и стройное, как характер её. Ему нравилась в ней бережливость, любовь к чистоте, уменье говорить обо всём и держаться со всеми независимо, даже гордо. Но иногда он, приходя к ней, заставал её в постели, лежащую с бледным, измятым лицом, с растрёпанными волосами, – тогда в груди его зарождалось чувство брезгливости к этой женщине, он смотрел в её мутные, как бы слинявшие глаза сурово, молча, не находя в себе даже желания сказать ей «здравствуй!»

Она, должно быть, понимала его чувство и, закутываясь в одеяло, говорила ему:

– Уходи отсюда! Ступай к Вере… Скажи старухе, чтоб принесла воды со снегом…

Он уходил в чистенькую комнату подруги Павла, и Вера, видя его нахмуренное лицо, виновато улыбалась. Однажды она спросила:

– Что, горька наша сестра?

– Эх, Верочка! – ответил он. – На вас и грех – как снег… Улыбнётесь вы – он растает…

– Бедненькие вы с Павлом, – пожалела его девушка. Веру он любил, жалел её, искренно беспокоился, когда она ссорилась с Павлом, мирил их. Ему нравилось сидеть у неё, смотреть, как она чесала свои золотистые волосы или шила что-нибудь, тихонько напевая. В такие минуты она нравилась ему ещё больше, он острее чувствовал несчастие девушки и, как мог, утешал её. А она говорила:

– Нельзя так жить, нельзя, Илья Яковлевич. Ну, я равно… так пачколей и буду… а Павел-то за что около меня?

Их беседы нарушала Олимпиада, являясь пред ними шумно, как холодный луч луны, одетая в широкий голубой капот.

– Идём чай пить, каприз!.. Потом и ты приходи, Верочка…

Розовая от холодной воды, чистая, крепкая и спокойная, она властно уводила за собой Илью, а он шёл за нею и думал: её ли это, час тому назад, он видел измятой, захватанной грязными руками?

За чаем она говорила:

– Жаль, что ты мало учился… Торговлю надо бросить, надо попробовать что-нибудь другое. Погоди, я найду тебе местечко… нужно устроить тебя… Вот, когда я поступлю к Полуэктову, мне можно будет сделать это…

– Что – даёт пять-то тысяч? – спросил Илья.

– Даст! – уверенно ответила женщина.

– Ну, ежели я его когда-нибудь встречу у тебя, – оторву башку!.. – с ненавистью выговорил Илья.

– Погоди, когда он даст мне деньги, – смеялась женщина.

Купец дал ей всё, чего она желала. Вскоре Илья сидел в новой квартире Олимпиады, разглядывал толстые ковры на полу, мебель, обитую тёмным плюшем, и слушал спокойную речь своей любовницы. Он не замечал в ней особенного удовольствия от перемены обстановки: она была так же спокойна и ровна, как всегда.

– Мне двадцать семь лет, к тридцати у меня будет тысяч десять. Тогда я дам старику по шапке и – буду свободна… Учись у меня жить, мой серьёзный каприз…

Илья учился у неё этой неуклонной твёрдости в достижении цели своей. Но порой, при мысли, что она даёт ласки свои другому, он чувствовал обиду, тяжёлую, унижавшую его. И тогда пред ним с особенною яркостью вспыхивала мечта о лавочке, о чистой комнате, в которой он стал бы принимать эту женщину. Он не был уверен, что любит её, но она была необходима ему. Так прошло месяца три.

Однажды, придя домой после торговли, Илья вошёл в подвал к сапожнику и с удивлением увидал, что за столом, перед бутылкой водки, сидит Перфишка, счастливо улыбаясь, а против него – Яков. Навалившись на стол грудью, Яков качал головой и нетвёрдо говорил:

– Если бог всё видит – он видит и меня… Отец меня не любит, он – жулик! Верно?

– Верно, Яша! Нехорошо, а – верно! – сказал сапожник.

– Как жить? – встряхивая растрёпанными волосами, спрашивал Яков, тяжело ворочая языком.

Илья стоял в двери, сердце его неприятно сжалось. Он видел, как бессильно качается на тонкой шее большая голова Якова, видел жёлтое, сухое лицо Перфишки, освещённое блаженной улыбкою, и ему не верилось, что он действительно Якова видит, кроткого и тихого Якова. Он подошёл к нему.

– Это ты что же делаешь?

Яков вздрогнул, взглянул в лицо его испуганными глазами и, криво улыбаясь, воскликнул:

– Я думал – отец…

– Что ты делаешь, а? – переспросил Илья.

– Ты, Илья Яковлич, оставь его, – заговорил Перфишка, встав со стула и покачиваясь на ногах. – Он в своём праве… Ещё – слава тебе господи, что пьёт…

– Илья! – истерически громко крикнул Яков. – Отец меня… избил!

– Совершенно правильно, – я тому делу свидетель! – заявил Перфишка, ударив себя в грудь. – Я всё видел, – хоть под присягой скажу!

Лицо у Якова действительно распухло, и верхняя губа вздулась. Он стоял пред товарищем и жалко улыбался, говоря ему:

– Разве можно меня бить?

Илья чувствовал, что не может ни утешать товарища, ни осуждать его.

– За что он тебя?

Яков шевельнул губами, желая что-то сказать, но, схватив голову руками, завыл, качаясь всем телом. Перфишка, наливая себе водки, сказал:

– Пускай поплачет, – хорошо, когда человек плакать умеет… Машутка тоже… Заливается во всю мочь… Кричит – зенки выцарапаю! Я её к Матице отправил…

– Что у него с отцом? – спросил Илья.

– Вышло очень дико… Дядя твой начал музыку… Вдруг: «Отпусти, говорит, меня в Киев, к угодникам!..» Петруха очень доволен, – надо говорить всю правду – рад он, что Терентий уходит… Не во всяком деле товарищ приятен! Дескать, – иди, да и за меня словечко угодникам замолви… А Яков – «отпусти и меня…»

Перфишка вытаращил глаза, скорчил свирепую рожу и глухим голосом протянул:

– «Что-о?..» – «И меня – к угодникам!..» – «Как так?» – «Хочу, говорит, помолиться за тебя…» Петруха как рявкнет: «Я те помолюсь!» А Яков своё: «Пусти!» Кэ-ек Петруха-то хряснет его в морду! Да ещё, да…

– Я не могу с ним жить! – закричал Яков. – Удавлюсь! За что он меня прибил? Я от сердца сказал…

Илье стало тяжко от его криков, он ушёл из подвала, бессильно пожав плечами. Весть о том, что дядя уходит на богомолье, была ему приятна: уйдёт дядя, и он уйдёт из этого дома, снимет себе маленькую комнатку – и заживёт один…

Когда он вошёл к себе, вслед за ним явился Терентий. Лицо у него было радостное, глаза оживились; он, встряхивая горбом, подошёл к Илье и сказал:

– Ну – ухожу я! Господи! Как из темницы на свет божий лезу…

– А ты знаешь – Яков-то пьян напился… – сухо сказал Илья.

– А-а-а! Нехорошо-о!

– Отец-то его при тебе ведь ударил?

– При мне… А что?

– Что ж, ты не можешь понять, что он с этого и напился? – сурово спросил Илья.

– Разве с этого? Скажи, пожалуй, а?

Илья ясно видел, что дядю нимало не занимает судьба Якова, и это увеличивало его неприязнь к горбуну. Он никогда не видал Терентия таким радостным, и эта радость, явившаяся пред ним тотчас же вслед за слезами Якова, возбуждала в нём мутное чувство. Он сел под окном, сказав дяде:

– Иди в трактир-то…

– Там – хозяин… Мне поговорить с тобой надо…

– О чём?

Горбун подошёл к нему и таинственно заговорил:

– Я скоро соберусь. Ты останешься тут один и… стало быть… значит…

– Да говори сразу, – сказал Илья.

– Сразу? – часто мигая глазами, воскликнул Терентий вполголоса. – Тут тоже не легко… накопил я денег… немного…

Илья взглянул на него и нехорошо засмеялся.

– Ты что? – вздрогнув, спросил его дядя.

– Ну, накопил ты денег…

И он особенно отчетливо выговорил слово «накопил».

– Да, так вот… – не глядя на него, заговорил Терентий. – Ну, значит… два ста решился я в монастырь дать. Сто – тебе…

– Сто? – быстро спросил Илья. И тут он открыл, что уже давно в глубине его души жила надежда получить с дяди не сто рублей, а много больше. Ему стало обидно и на себя за свою надежду – нехорошую надежду, он знал это, – и на дядю за то, что он так мало даёт ему. Он встал со стула, выпрямился и твёрдо, со злобой сказал дяде:

– Не возьму я твоих краденых денег…

Горбун попятился от него, сел на кровать, – жалкий, бледный. Съёжившись и открыв рот, он смотрел на Илью с тупым страхом в глазах.

– Что смотришь? Не надо мне…

– Господи Исусе! – хрипло выговорил Терентий. – Илюша, – ты мне как сын был… Ведь я… для тебя… для твоей судьбы на грех решился… Ты возьми деньги!.. А то не простит мне господь…

– Та-ак! – насмешливо воскликнул Илья. – Со счетами в руках к богу-то идёшь?.. И – просил я тебя дедушкины деньги воровать? Какого человека вы ограбили!..

– Илюша! И родить тебя не просил ты… – смешно Протянув руку к Илье, сказал ему дядя. – Нет, ты деньги возьми, – Христа ради! Ради души моей спасенья… Господь греха мне не развяжет, коли не возьмёшь…

Он умолял, а губы у него дрожали, а в глазах сверкал испуг. Илья смотрел на него и не мог понять – жалко дядю или нет?

– Ладно! Я возьму… – сказал он наконец и тотчас вышел вон из комнаты. Решение взять у дяди деньги было неприятно ему; оно унижало его в своих глазах. Зачем ему сто рублей? Что можно сделать с ними? И он подумал, что, если б дядя предложил ему тысячу рублей, – он сразу перестроил бы свою беспокойную, тёмную жизнь на жизнь чистую, которая текла бы вдали от людей, в покойном одиночестве… А что, если спросить у дяди, сколько досталось на его долю денег старого тряпичника? Но эта мысль показалась ему противной…

С того дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе места в доме, пошёл к Матице и увидал бабу сидящей у своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул:

– Тихо! Спит!..

На постели, свернувшись клубком, спала Маша.

– Каково? – шептала Матица, свирепо вытаращив свои большие глаза. – Избивать детей начали, ироды! Чтоб земля провалилась под ними…

Илья слушал её шёпот, стоя у печки, и, рассматривая окутанную чем-то серым фигурку Маши, думал: «А что будет с этой девочкой?..»

– Знаешь ты, что он Марильку выдрал за косу, этот чёртов вор, кабацкая душа? Избил сына и её и грозит выгнать их со двора, а? Знаешь ты? Куда она пойдёт, ну?

– Я, может, достану ей место… – задумчиво сказал Илья, вспомнив, что Олимпиада ищет горничную.

– Ты! – укоризненно шептала Матица. – Ты ходишь тут, как важный барин… Растёшь себе, как молодой дубок… ни тени от тебя, ни жёлудя…

– Погоди, не шипи! – сказал Илья, найдя хороший предлог пойти сейчас к Олимпиаде. – Сколько лет Машутке? – спросил он.

– Пятнадцать… а сколько ж? А что с того, что пятнадцать? Да ей и двенадцати много… она хрупкая, тоненькая… она ещё совсем ребёнок! Никуда, никуда не годится дитина эта! И зачем жить ей? Спала бы вот, не просыпалась до Христа…

Через час он стоял у двери в квартиру Олимпиады, ожидая, когда ему отворят. Не отворяли долго, потом за дверью раздался тонкий, кислый голос:

– Кто там?

– Я, – ответил Лунёв, недоумевая, кто это спрашивает его. Прислуга Олимпиады – рябая, угловатая баба – говорила голосом грубым и резким и отворяла дверь не спрашивая.

– Кого надо? – повторили за дверью.

– Олимпиада Даниловна дома?

Дверь вдруг распахнулась, в лицо Ильи хлынул свет, – юноша отступил на шаг, щуря глаза и не веря им.

Перед ним стоял с лампой в руке маленький старичок, одетый в тяжёлый, широкий, малинового цвета халат. Череп у него был почти голый, на подбородке беспокойно тряслась коротенькая, жидкая, серая бородка. Он смотрел в лицо Ильи, его острые, светлые глазки ехидно сверкали, верхняя губа, с жёсткими волосами на ней, шевелилась. И лампа тряслась в сухой, тёмной руке его.

– Кто таков? Ну, входи… ну? – говорил он. – Кто таков?

Илья понял, кто стоит перед ним. Он почувствовал, что кровь бросилась в лицо ему и в груди его закипело. Так вот кто делит с ним ласки этой чистой, крепкой женщины.

– Я – разносчик… – глухо сказал он, перешагнув через порог.

Старик мигнул ему левым глазом и усмехнулся. Веки у него были красные, без ресниц, а во рту торчали жёлтые, острые косточки.

– Разносчик-молодчик? Какой разносчик, а? Какой? – хитро посмеиваясь, спрашивал старик, приближая лампу к его лицу.

– Мелочной разносчик… торгую духами… лентами… всякой мелочью… – говорил Илья, опустив голову и чувствуя, что она кружится и красные пятна плавают пред его глазами.

– Так, так, так… ленты-позументы?.. Да, да, да… Ленточки, душки… милые дружки? Что же тебе надо, разносчик, а?

– Мне Олимпиаду Даниловну…

– А-а-а? А зачем тебе её, а?

– Мне… деньги получить за товар… – с усилием выговорил Илья.

Он чувствовал непонятный страх перед этим скверным стариком и ненавидел его. В тихом, тонком голосе старика, как и в его ехидных глазах, было что-то сверлившее сердце Ильи, оскорбительное, унижающее.

– Денежки? Должок? Хо-орошо-о…

Старик вдруг отвёл лампу в сторону от лица Ильи, привстал на носки, приблизил к Илье своё дряблое, жёлтое лицо и тихо, с ядовитой усмешкой спросил его:

– А записочка где? Давай записочку!

– Какую? – со страхом отступая, спросил Илья.

– А от барина твоего? Записочку к Олимпиаде Даниловне? Ну? Давай! Я отнесу ей… Ну, – скорее! – Старик лез на Илью. У парня высохло во рту от страха.

– У меня нет никакой записочки! – громко и с отчаянием сказал он, чувствуя, что вот, сейчас, произойдёт что-то невероятное.

Но в эту минуту явилась высокая, стройная фигура Олимпиады. Она спокойно, не мигнув, взглянула на Илью через голову старика и ровным голосом спросила: