Проходимец

Взял у сторожа ещё хлеба и пошёл дальше.

– Вы должны понять это: в бродяжьей жизни есть нечто всасывающее, поглощающее.

Приятно чувствовать себя свободным от обязанностей, от разных маленьких верёвочек, связывающих твоё существование среди людей… от всяких мелочишек, до того облепляющих твою жизнь, что она становится уже не удовольствием, а скучной ношей… тяжёлым лукошком обязанностей… вроде обязанности одеваться – прилично, говорить – прилично… и всё делать так, как принято, а не так, как тебе хочется. При встрече со знакомым нужно, как это принято, сказать ему – здравствуй! – а не – издохни! – как это иногда хочется сказать.

– Вообще – если говорить по правде – так все эти торжественно-дурацкие отношения, что установились между порядочными городскими людьми, – скучная комедия! Да ещё и подлая комедия, потому что никто никого в глаза не называет ни дураком, ни мерзавцем… а если иногда это и делается, так только в припадке той искренности, которую называют злобой…

– А на бродяжьем положении живёшь вне всей этой канители… То же обстоятельство, что ты без сожаления отказался от разных удобств жизни и можешь существовать без них, как-то приятно приподнимает тебя в своих глазах. К себе становишься снисходительным без оглядки, – хотя я к себе никогда не относился строго, не одёргивал себя и зубы моей совести никогда у меня не ныли, не царапал я моего сердца когтями моего ума. Я, знаете, рано и как-то незаметно для себя твёрдо усвоил самую простейшую и мудрую философию: как ни живи – а всё-таки умрёшь; зачем же ссориться с собой, зачем тащить себя за хвост влево, когда натура твоя во всю мочь прёт направо? И людей, которые рвут себя надвое, я терпеть не могу… Чего ради они стараются? Бывало, я разговаривал с такими юродивыми. Спрашиваешь его: «О чём ты, друг, ноешь, зачем ты, брат, скандалишь?» – «Стремлюсь, говорит, к самоусовершенствованию…» – «Чего же, мол, ради?» – «Как так – чего ради? В совершенствовании человека – смысл жизни…» – «Ну, я этого не понимаю; вот в совершенствовании дерева смысл ясен: оно усовершенствуется до пригодности в дело, и его употребят на оглоблю, на гроб или ещё на что-нибудь полезное для человека… Ну, хорошо! ты совершенствуешься – это твоё дело; но, скажи, зачем ты ко мне пристаёшь и меня в свою веру обратить хочешь?» – «А затем, говорит, что ты скот и не ищешь смысла в жизни». – «Да я же нашёл его, ежели сознание скотства моего не отягощает меня». – «Врёшь, говорит. Коли ты, говорит, сознаёшь, ты должен исправиться». – «Как исправиться? Да ведь я живу в мире с собой, ум и чувство у меня едино суть, слово и дело в полной гармонии!» – «Это, говорит, подлость и цинизм…» И вот так рассуждают все они, бывало. Чувствую я, что они и врут и глупы; чувствую это и не могу не презирать их. Потому что – я людей знаю! – если всё сегодняшнее подлое, грязное и злое объявишь завтра честным, чистым, добрым – все эти морды, без всякого усилия над собой, завтра же и будут совершенно честными, чистыми и добрыми. Им для этого понадобится только одно – трусость свою уничтожить в себе… Так-то. – Резко это, говорите? Ничего, сойдёт. Пусть резко, зато правильно… Я, видите ли, так полагаю: служи богу или чёрту, но не богу и чёрту. Хороший подлец всегда лучше плохого честного человека.

Есть чёрное и есть белое, смешай их – будет грязное. Я всю жизнь мою встречал только плохих честных людей, – таких, знаете, у которых честность-то из кусочков составлена, точно они её под окнами насбирали, как нищие. Это – честность разноцветная, плохо склеенная, с трещинами… а то есть ещё честность книжная, вычитанная и служащая человеку, как его лучшие брюки, – для парадных случаев… Да и вообще всё хорошее у большинства хороших людей – праздничное и деланное; держат они его не в себе, а при себе, напоказ, для форса друг перед другом… Встречал я людей и по самой натуре своей хороших… но редко они встречаются и почти только среди простых людей, вне стен города… Этих сразу чувствуешь – хорош! И видишь – родился хорошим… да!

– А впрочем, чёрт с ними, со всеми – и с хорошими и с плохими! Знать я не хочу Гекубу!

– Я рассказываю вам факты жизни моей кратко и поверхностно, и вам трудно понимать – отчего и как… Да суть не в фактах, а – в настроениях. Факты – одна дрянь и мусор. Я могу много наделать фактов, если захочу… возьму вот нож, да и суну его вам в горло, – будет уголовный факт. А то ткну в себя этот нож – тоже факт будет… вообще, можно делать самые разнообразные факты, если настроение позволяет! Всё дело в настроениях: они плодят факты, и они творят мысли, идеалы… А знаете вы, что такое идеал? Это просто костыль, придуманный в ту пору, когда человек стал плохим скотом и начал ходить на одних задних лапах. Подняв голову от земли, он увидал над ней голубое небо и был ослеплён великолепием его ясности.

Тогда он, по глупости, сказал себе: я достигну его! И с той поры он шляется по земле с этим костылём, держась при помощи его до сего дня всё ещё на задних лапах.

– Вы не подумайте, что и я тоже лезу на небо, – никогда не ощущал такого желания… я это так сказал, для красного словца.

– Однако история-то у меня опять в узел захлестнулась. Ничего! Ведь это только в романах клубки событий правильно развёртываются, а жизнь наша – запутанная мотушка. К тому же, за романы деньги платят, а я даром стараюсь: чёрт знает для чего!..

– Ну-с, так вот – понравилось мне это хождение, тем более понравилось, что скоро я открыл и средства к пропитанию. Иду однажды и вижу: вдали красуется усадьба, а навстречу мне двигаются, меж высоких хлебов, три благообразные фигуры – мужчина и две дамы. Мужчина уже с сединой в бороде, в очках и очень благообразный, дамы образа заморенного, но тоже благородного. Сделал я себе рожу страстотерпца и, поравнявшись с ними, попросил у них разрешения зайти в усадьбу ночевать. Разрешили и переглянулись между собой этак многозначительно. Я вежливо поклонился им, поблагодарил и, не торопясь, пошёл. А они повернули назад и – за мной. Вступили в разговор – кто, откуда, чей таков? Были они люди темперамента гуманного, образа мыслей либерального и ответы мне сами подсказывали, так что когда я пришёл в усадьбу, то оказалось, что наврал им – чёрт знает сколько! Будто бы я изучаю и поучаю народ, и якобы душа моя находится в плену разных идей и прочее такое… И, ей-богу, всё это оказалось потому только, что они сами хотели, я же лишь не препятствовал им принять меня за то, за что они меня принимали. Когда я сообразил, как трудна та роль, которую я должен был играть для них, мне стало немножко не по себе. Но после ужина понял, что играть эту роль – есть интерес, ибо божественно вкусно они ели! С чувством ели, – ели, как люди образованные. Потом отвели мне комнаточку, мужчина снабдил меня штанишками и прочим – вообще гуманно обошлись со мной. Ну, я им за это и распустил же вожжи моего воображения!

– Царица небесная, как я врал! Что Хлестаков? Идиот Хлестаков! Я врал, никогда не теряя сознания, что вру, хотя и наслаждался тем, как вру. Так я врал, скажу вам, что даже Чёрное море покраснело бы, если бы оно меня слышало! Эти добрые люди слушали с наслаждением, слушали и кормили меня, и ухаживали за мной, как за родным больным ребёнком.

А я им за это сочиняю. Вот когда пригодились мне книжки, которые я когда-то прочитал, и споры фарисеев жены моей!

– Врать умеючи – высокое наслаждение, скажу я вам. Если врёшь и видишь, что тебе верят, – чувствуешь себя приподнятым над людьми, а чувствовать себя выше людей – удовольствие всё-таки. Овладеть их вниманием и мыслить про себя: «дурачьё!» Одурачить человека всегда приятно. Да и ему, человеку-то, тоже приятно слышать хорошую ложь, которая гладит его по шёрстке. И, может быть, всякая ложь – хороша, или же, наоборот, всё хорошее – ложь. Едва ли на свете есть что-нибудь более стоящее внимания, чем разные людские выдумки: мечты, грёзы и прочее такое. К примеру, возьмём любовь: я всегда любил в женщинах как раз то, чего у них никогда не было и чем я обыкновенно сам же их награждал. Это и было лучшее в них. Бывало, видишь свежую бабёночку и сейчас же соображаешь – обнимать она должна так, целовать она должна – этак. Раздетая она такова, в слезах такая-то, в радости – вот какая.

Потом незаметно уверишь себя, что всё это у неё есть, – именно так есть, как ты того хочешь… И разумеется, по ознакомлении с нею, какова она есть на самом деле, торжественно садишься в лужу!.. Но это неважно – ведь нельзя же быть врагом огня только за то, что он иногда жжётся, нужно помнить, что он всегда греет, – так ли? Ну вот… По сей причине и ложь нельзя называть вредной, поносить её всячески, предпочитать ей истину… ещё неизвестно ведь – что она такое, эта истина, никто не видал её паспорта… и, может быть, она, по предъявлении документов, чёрт знает чем окажется…

– А всё-таки я, как Сократ, философствую, вместо того, чтобы делом заниматься…

– Врал я тем добрым людям даже до истощения фантазии и, когда сознал себя в опасности стать скучным для них, – ушёл далее, прожив у них три недели. Ушёл, хорошо снабжённый для пути, и вот направляю стопы мои к ближайшей станции, дабы от неё ехать до Москвы. От Москвы до Тулы доехал даром, по недосмотру кондукторов.

– И вот я в Туле перед лицом тамошнего полицмейстера. Смотрит он на меня и спрашивает: «Чем же вы здесь намерены заняться?» – «Не знаю», – говорю. «А за что, говорит, вас удалили из Петербурга?» – «Я и этого не знаю». – «Очевидно, говорит, за какие-нибудь дебоши, кодексом уголовным не предусмотренные?» – проницательно допрашивает он. Но я остаюсь непроницаем. «Неудобный вы человек», – говорит он. «У всякого, мол, своя специальность, господин хороший!» Подумал он, подумал, да и предлагает мне? «Так как вы, говорит, сами избирали место жительства, то, – если вам у нас не нравится, вы можете уйти дальше. Есть другие города, например, Орёл, Курск, Смоленск… Ведь вам всё равно, где жить? Не угодно ли, я выдам вам дальнейшее проходное?.. Нам очень приятно будет не беспокоиться о вашем здоровье. У нас такая масса хлопот… а вы, говорит, извините за откровенность, кажетесь человеком, вполне способным усилить хлопоты полиции… даже как бы нарочно для этой цели созданным». – «Так-с, мол, но мне и здесь нравится…» – «Ну, говорит, желаете, я вам трёшницу на дорогу дам?» – «Дёшево, мол, труды ваши цените… Уж лучше позвольте мне остаться под покровительством тульских законов». Но он меня упорно не хочет… Сообразительный был человек! Ну, я взял с него пятнадцать рублей да и пошёл в Смоленск город. Видите? Всякое скверное положение человека имеет в себе возможность лучшего. Это я говорю на основании солидного опыта и по силе моей глубокой веры в изворотливость человеческого ума. Ум – это силища! Вы человек молодой ещё; и вот я говорю вам: верьте в ум – и никогда не пропадёте! Знайте, что каждый человек содержит в себе дурака и мошенника: дурак – его чувство, а мошенник – ум. Чувство потому глупо, что оно прямо, правдиво и не умеет притворяться; а разве можно жить и не притворяться? Необходимо притворяться; даже из жалости к людям это нужно, потому что люди всегда жалости достойны… а больше всего именно тогда, когда они других жалеют…

– Итак, пошёл я в Смоленск, чувствуя, что тверда земля подо мной, и зная, что, с одной стороны, я всегда могу рассчитывать на поддержку гуманных людей, с другой – на поддержку полиции. Первым я нужен для проявления их чувств, а вторым – я не нужен; поэтому те и другие должны платить мне от избытков своих.

– Явился в Смоленск, и так как уже было холодно, то решил зазимовать. Живо нашёл добрых людей и к ним пристроился. Ничего себе, – провёл зиму не скучно. Но вот настала весна, и – верите ли? – потянуло меня! Хочется бродяжить… Кто мне мешает? Пошёл и снова шлялся целое лето, а на зиму попал в город Елизаветград. Попал и никак не могу присноровиться к чему-нибудь! Бился, бился, наконец, нашёл мой путь! В репортёры местной газеты завербовался, – дело маленькое, но свободное и даёт некоторый корм. Потом познакомился с юнкерами – есть в этом городе кавалерийское училище – и, познакомившись с ними, устроил картёж. Хороший картёж вышел: за зиму-то я около тысячи рублей наколотил. И вновь весна пришла. Она застала меня с деньгами, в джентльменском виде.

– Куда пойду? В город Славянск на воды. Там удачно играл до августа, а в этом месяце принужден был выехать. Зимовал в Житомире с одной бабочкой – порядочная дрянь была, но – бесподобной красоты баба!

– Прожил я таким манером года́ моего изгнания из Питера и поехал туда вновь. Чёрт его знает почему, но он всегда тянул меня к себе. Приехал джентльменом, со средствами.

Отыскиваю знакомых, и что же оказывается? Похождения мои среди либеральных людей Московской губернии им известны. Всё знают: и как я у Ивановых в усадьбе три недели жил, питая их голодные души плодами моей фантазии, и как я с Петровыми поступил, и как я m-me Васильеву изобидел. Ну что же? Стало быть, так нужно. Если семь дверей закрылись перед тобой – открывай другие десять… Но – не повезло мне! Очень я старался о том, чтобы создать себе устойчивое положение в обществе, и не мог! Не то я сам за эти три года утратил мою способность уживаться с людьми, не то люди стали за это время более пройдохами. И вот, когда мне пришлось особенно туго, дёрнул меня чёрт предложить мои услуги сыскному отделению. Предложил я себя в качестве агента по надзору за игорными домами. Приняли.

Условия хорошие. К сей тайной профессии присоединил ещё явную: стал заниматься репортажем в одной газетине. Давал ей уличную хронику, а иногда сочинял и фельетоны. А потом играл. И увлёкся я этой игрой, – до того увлёкся, что доносить-то о ней по начальству и забыл.

Совершенно забыл, знаете, что это есть моя обязанность. И когда проиграюсь, вспомню: а ведь надо донести! Но нет, думаю себе, сначала отыграюсь, а потом донесу. Откладывал я, таким образом, исполнение обязанности очень долго, до поры, пока однажды меня на месте преступления за карточным столом не зацепила полиция. Конечно, осрамили меня полицейские публично, признав за своего. А на другой день позвали куда следует, сделали очень свирепое внушение, сказали мне, что у меня нет совсем совести, и выслали из столицы… опять выслали! Без права въезда в течение десяти лет.

– Шесть лет я путешествую и, ничего себе, не жалуюсь богу моему на судьбу. Об этом времени я не буду рассказывать, ибо оно слишком однообразно… и разнообразно. В общем, это весёлая, птичья жизнь. Только зёрен иногда не хватает… но не надо быть слишком требовательным, памятуя, что даже лица, на тронах сидящие, не одни только удовольствия испытывают. В такой жизни, как эта, нет обязанностей – это первое хорошее, и нет законов, кроме законов природы, – это второе. Конечно, господа урядники иногда беспокоят, но – и в хороших гостиницах блохи водятся… Зато вы можете идти направо, налево, вперёд, назад, всюду, куда вас влечёт, а если не влечёт никуда, – запасись от мужика хлебом, – он добр и всегда даст, – запасись хлебом и лежи, дондеже тебя не потянет куда-нибудь…

– Где я не был? Был в толстовских колониях и у московских купчих на кухнях кормился.

Живал в Киево-Печёрской лавре и на Новом Афоне. Был в Ченстохове и Муроме. Порой мне кажется, что всякую тропинку Российской империи уже второй раз попираю я стопами моими. И как только представится мне случай ремонтировать внешность – катну я за границу! В Румынию дёрну, а оттуда – все пути открыты. Ибо в России – уже скучно мне. И в ней – «всё, что мог, я уже совершил».

– Думаю, что, в самом деле, за эти шесть лет много я совершил. Сколько слов красивых наговорил я, какие чудеса рассказывал! Придёшь, знаете, в деревню, попросишься на ночлег и, когда тебя накормят, – заведёшь волынку своей фантазии! Может быть, я даже секты новые основал, ибо – много, очень много говорил от писания. А мужик к писанию чуток и на двух словах может построить такое новейшее вероучение, что – ах ты мне!.. А сколько сочинил я законов о наделах и переделах земли!.. Да, много влил я фантазии в жизнь.

– Да, вот так я и живу… Живу и верую; пожелай я осёдлости, и – будет! Ибо у меня есть ум и меня ценят бабы. Вот приду я в город Николаев и пойду в Николаевскую слободу, где живёт дочь одного николаевского солдата. Женщина она вдовая, красивая и зажиточная. Приду я и скажу ей: «Капочка! а ну-ка, топи баню! Омой меня и одень, аз же пребуду с тобой даже от луны и до луны». Она всё сейчас мне сделает… И если завела она без меня любовника себе – прогонит его. И я проживу у неё месяц и более – сколько захочу! Жил я у неё в третьем году два месяца зимы, в прошлом – даже три месяца… прожил бы всю зиму, если б она была поумнее, а то очень уж скучно с ней. Кроме своего огорода, который даёт ей до двух тысяч в год, знать ничего не хочет баба.

– А то пойду на Кубань, в станицу Лабинскую. Там есть казак Пётр Чёрный, и он меня считает святым человеком, – многие меня считают человеком праведной жизни. Многие простые и верующие люди говорят мне: «Возьми, батюшка, вот это и поставь свечу угоднику, когда будешь у него…» Я беру. Я ценю верующих людей и не хочу обидеть их гнусной правдой, сказав им, что на искреннюю лепту их не свечу для угодника, а табаку для себя я куплю…

– Есть также много прелести и в сознании своей отчуждённости от людей, в ясном понимании высоты и прочности той стены прегрешений против них, которую я сам свободно построил. И много сладкого и острого в постоянном риске быть разоблачённым. Жизнь – игра! Я ставлю на свою карту всё – то есть нуль – и всегда выигрываю… без риска проиграть что-нибудь иное, кроме жизни моей. Но я уверен, что, если меня когда-нибудь будут бить, – меня не изувечат, а убьют. На это нельзя обижаться, и было бы глупо этого бояться.

– Ну-с, так вот, молодой человек, я рассказал вам свою историю. И даже с походцем рассказал, ибо в моей истории была и философия. И – знаете? Мне нравится то, что я рассказал. Мне кажется, что я порядочно рассказал. Пойду дальше, – весьма вероятно, что я тут многое сочинил, но, ей-богу, если я наврал, – я наврал в фактах. Вы смотрите не на них, а на мой способ изложения – он, уверяю вас, с подлинным души моей верен. Я дал вам жаркое из фантазии под соусом из чистейшей истины…

– А впрочем, зачем я вам сказал это?.. Затем, дорогой мой, что чувствую я – вы мало верите мне… Рад за вас. Так! Не верьте человеку! Ибо всегда, когда он о себе рассказывает, – он лжёт! Лжёт в несчастии, чтоб возбудить к себе более сострадания, в счастии – чтоб ему более завидовали, во всех случаях – чтобы увеличить внимание к себе.