Финоген Ильич

Потолок над головами собеседников провис и был подпёрт двумя жердями; пол прогнулся под тяжёлой грудой избитой, полуразвалившейся печи.

Три маленьких квадратных окна смотрели внутрь избы, как три глаза, – холодные и мутные, они были тупо печальны.

Тяжёлый запах гнили наполнял эту нору, и хриплый голос Лёски скрипел в ней каким-то деревянным звуком.

– Для мужика первое дело – смелость во всём. Который мужик трусоват, тому ходу нет. Я вот не имею этой самой смелости и живу так, как положено мне… Ни о чём я не могу постараться, потому знаю – толку не будет, что я ни делай… Духу нет у меня… а человек, который без духу, – разве человек?

Лёска налил водки в чайную чашку и медленно высосал её.

– Ну, так как же Финоген-то? Значит, слушают его? – спросил Лохов, задумчиво барабаня пальцами по столу.

– Финоген, первое дело, – смелый мужик. Он, коли не так, так эдак… он всегда находит себе выручку… Он раз как-то по весне приехал из города… была у него десятина под яровое вспахана… и вдруг он горчицу сеет. Ведь ежели подумать – зачем горчица? Куда её? А он уж её зараньше пристроил к месту… и ба-альшие деньги взял! Горчица – она пища барская, – ему, может, тыщу рублей за неё отсыпали!

– Ну, а так, вообще-то… выжига он? – спросил Лохов, подумав.

– У-у! – скорчив страшную рожу, завыл Лёска. – Он, брат, не смотри, что такой облом: он всякому без мыла в душу влезет… так-таки и вопрётся в самую твою суть, как гнёт в кадушку с капустой. Позапрошлый раз приезжал земский, так и тот… в первую голову – Финогена позвать сюда! Дураки, говорит, вы все. Явился Финоген… и, как он явился, – земский сейчас же всё понимать начал…

Лёска ещё налил себе водки и снова высосал из чашки, как голодный ребёнок молоко из соски. Лохов посмотрел на него, на пустую бутылку и, поднявшись с лавки, сказал:

– До свиданья!

– Прощевай! Ну, а как же трактир, слышь, строим? – спросил Лёска, глупо оскалив зубы.

– Об этом ещё надо подумать… – солидно сказал Лохов и вышел из избы.

На улице было сыро и холодно. Уже надвигалась тёмная ночь осени. Кое-где в избах мелькали огни, бросая на дорогу светлые полосы. Тоскливо выла собака; ветви деревьев уныло шелестели… Со всех сторон окружённые тяжёлой тьмой, избы беспомощно жались друг к другу, искривлённые, пошатнувшиеся; солому на их крышах взъерошил ветер, и они казались объятыми непобедимым страхом.

И на душе у Лохова было темно, тоскливо и тяжело. Он чувствовал себя одиноким во тьме среди этих жалких жилищ и чего-то боялся.

«Труда положишь тут много… а толку выйдет мало…» – думалось ему. И, глядя на избы, он соображал: «Не очень разживёшься около их… Заводы только… Н-да… заводы статья важная… Ради заводов можно и поломаться: они выручат… Финка… вот он – камень на дороге! А не пойти ли мне напрямки в этом разе?»

С такой мыслью он вошёл в избу Финогена. Угрюмый грамотей был один в избе и, сидя за столом, читал книжку, но при виде Лохова остановился и стал испытующе смотреть, как он раздевается.

– Читаете, Финоген Ильич? – спросил Лохов.

– Читаем… Где погулял?

– Да всё по деревне… был у разных народов… – сказал Лохов, подходя к столу и усаживаясь против Финогена. – Про что написана книжка-то?

– Про японцев…

– Слыхал. Есть такие люди, точно…

– Н-да, разные люди имеются на земле.

– Запамятовал я, где они живут, японцы-то?

– А там… За Сибирью… – объяснил Финоген, махнув рукой на дверь.

Он любил разговаривать о книжках и показывать себя знающим человеком.

– В холодах, значит… – задумчиво сказал Лохов, исподлобья рассматривая лицо Финогена.

– Зачем в холодах? Там есть и тёплые места… холода – это выше… к самому краю, а японцы – они осели ниже.

– Это к какому же краю?

– А на земной карте… Холода вверху карты, а внизу… нет, в середине, – тут тёплые места…

– Вон ведь как! Интересно, значит?

– Ничего… хорошо жить умеют…

– С-скажите! А ведь не русские!

Финоген помолчал, погладил бороду и сказал, сурово усмехаясь:

– Я так полагаю, что только одни нерусские и умеют хорошо жить. Нам чего-то не задаётся… не хватает у нас… разума, что ли то…

Лохов вздохнул и не сказал ни слова.

– А где Варвара Тимофеевна? – через минуту спросил он, оглянув избу.

– На завод пошла с ребятишками… к сестре.

– На ночевую, что ли?

– Да… а что? Ужинать охота?

– Н-нет, я так… из любопытства спросил…

И, взглянув друг на друга, они снова оба замолчали. Финоген наклонил голову над книгой, но глаза его незаметно следили за Лоховым, и его могучая фигура, согнутая над столом, казалась напряжённой, готовой к хищному прыжку. А глаза Лохова беспокойно бегали по избе и тоже поминутно и как бы невольно скользили по большой голове её хозяина и по его широким плечам. На столе пред ним горела, потрескивая, жестяная лампа. С полатей свесилась какая-то одежда, и от неё на дверь упала огромная уродливая чёрная тень. Ветер глухо шумел в трубе, где-то тихо-тихо шелестела солома, доносился вой собаки… напряжённая тишина в избе становилась такой же мрачной, как эта чёрная тень на двери. А двое людей всё молчали, неподвижно сидя друг против друга и незаметно выпытывая глазами мысли один у другого. Лохов первый не выдержал и, шумно вздохнув, сказал, беспокойно завертевшись на скамье:

– Финоген Ильич!..

– Ась? – откликнулся Финоген и, неторопливо подняв голову, пристально уставился глазами в лицо гостя.

Тот повернул голову в сторону от его взгляда и поправил ворот своего глухого жилета, потом тоже прямо взглянул в глаза Финогена своими мигающими глазами и веско выговорил:

– Хочу я с тобой поговорить по откровенности… как, стало быть, с… с умным мужиком.

– Валяй! – кратко сказал Финоген и взялся за бороду.

Лохов откашлялся, потёр руками грудь и, плотнее усевшись на лавке, заговорил тихим и вразумительным голосом:

– Познакомившись со здешними народами, вижу я, Финоген Ильич, что… попросту сказать, ты здесь – как пырин промежду кур…

Финоген молча взглянул на собеседника и солидно погладил свою бороду.

– Ну… вот я и думаю: неужто тебе такая бедная судьба по душе?

– Ты вот что… – спокойно сказал Финоген, – ты шагай прямо… До судьбы моей какое тебе дело?

– Нет, ты по-озволь… – сказал Лохов, склонив голову набок и сделав в воздухе рукой жест, которым он как бы отстранял от себя слова Финогена.

– Чего мне позволять? Я разговору не люблю… И коли есть у тебя ко мне дело, ты и должен говорить о деле.

Лохов замигал глазами и задумался.

– Всегда обо всём надо прямо говорить, – предложил Финоген и, подняв рукой бороду кверху, закрыл ею усмешку на своих губах.

– Моё дело такое: приехал я сюда и вижу – от деревни я отвык…

– Н-да…

– Хожу, вроде как в лесу… одиноко мне, приятельства у меня здесь нет никакого…

– Н-да…

– А хочется мне… приладиться к какой-нибудь эдакой операции… Ежели говорить по душе – деньги у меня есть… сот семь…

– А тысяч сколько?

– Хе-хе-хе! Ты-исяч!.. Да кабы у меня тысячи были, я бы разве сюда полез?..

– Стало быть, здесь их найти думаешь? – спросил Финоген.

Лохов сконфузился, его серые глазки замигали робко и беспомощно, и он поводил плечами, точно от холода. А Финоген смотрел на него, сдвинув брови, и в его суровом взгляде было что-то решительное.

– На что мне тысячи? – заговорил Лохов, торопясь и раздражительно потирая рукой свою бритую щёку. – Мне бы устроить себя… покой мне нужен… лета того требуют. Тоже ведь у меня кость-то ломаная… Я бы вот начал какое-нибудь дельце, да и женился бы… и жил бы себе смирно! А ты мне… ты…

– Эх, Матвей, Матвей! – вздохнул суровый мужик. – Мелко ты плаваешь…

– То есть как? – встрепенулся Лохов.

– Да так. Видать тебя… понятно уж очень всякому, к чему ты направляешь себя…

– Я человек открытый… – смиренно заявил Лохов.

– То-то что открытый…

– Так и следует…

– Мм… не для всякого дела тоже… – сказал Финоген, качнув головой.

Лохов снова завертелся на скамье, точно ощущая зуд во всех членах.

– Желаешь, Матвей, чтобы я с тобой по правде говорил? – сказал Финоген Ильич.

– Я? то есть… вот бы хорошо! Сразу уж бы… А то что у нас за разговор? Ходим это мы вокруг да около…

И Лохов безнадёжно махнул рукой.

– Спать только хочется мне… Ну, да это я могу подождать… сначала попытаюсь разрешить тебя.

Финоген беззвучно смеялся, и лицо у него было довольное, почти ласковое.

– Н-ну? – торопил его Лохов.

– Ты уезжай отсюда… – спокойно начал Финоген.

– Зачем? – вполголоса и с боязнью спросил Лохов.

– Я тебя вразумлю зачем… Первое дело – человек ты по здешнему месту мелкий… неспособный, бесполезный для себя человек. Хоша и есть у тебя деньги, а деньги для иного человека всё равно, что ум: есть деньги да смелость – и ума ему не надо, без ума хорошо проживёт. Но только здесь есть люди больше тебя способные и умные… без таких денег, как у тебя… но большой дерзости люди…

– Ты, что ли? – спросил Лохов, искривив губы.

– Слушай, да не перебивай… Смелости у тебя тоже нет. Суди сам: коли бы было у тебя в голове своё, то ты и один бы с твоей задачей справился… а не ходил бы к другим по указку. Понял?

– Это действительно… – вздохнул Лохов.

– Вот… Я тебе говорю: здесь есть свои медведи… ты пришёл, – они тебе облюбованного куска не уступят. На что? Каждый сам свою долю добывай! Теперь будем говорить к примеру, как ты думал. Думал ты так: войдёшь ты к нам в компанию, купишь с нами землю.

Земля как раз тебе впору – промежду деревней и заводом… Мы тебя, пожалуй, приняли бы…

Что же? У нас вон не хватает задатку для банка, – вот бы твоими деньгами и пополнили… н-да-а… И было бы это для нас хорошо… да видишь ты, для тебя-то это больно уж хорошо, и потому нам невыгодно.

– Мудрёно говоришь… – сказал Лохов, враждебно поглядывая на Финогена.

– Нам это невыгодно… – продолжал Финоген спокойно. – Откроешь ты трактир и начнёшь кулачить и так и сяк. Пойдёт от того большой грех… озлобятся против тебя все… Да, пожалуй, сожгут ещё… а то и хуже бывает.

Лохов отодвинулся от стола и привстал с лавки, взявшись рукой за левый бок. Глаза у него стали круглые, а губы плотно сжались.

– Народ у нас злой, дерзкий на руку. Вон Кошелева ухлопали за его жадность… и кто?

Неизвестно! Третий год делу, но никого не нашли.

Лохов грузно опустился на своё место и, прислонясь к стене, потрогал себя за усы.

– Нас вот теперь двое… – медленно и глухо говорил Финоген, хмурым взглядом рассматривая серое лицо Лохова. – Двое нас… Ночь… Никто нас не слышит… никто не видит…

– Вся деревня знает, что я у… у тебя… – тихо сказал Лохов, не глядя на Финогена и всё держась рукой за левый бок.

– Известно, знает… – повысил голос мужик. – А ты это к чему?

– Так… я просто…

– То-то, мол…

Финоген внушительно передёрнул плечами и помолчал.

– Так вот я говорю: нас теперь двое, мол, ночь, никто нас не видит, не слышит…

Стало быть, я могу… – тут Финоген остановился и опять помолчал, внимательно разглядывая Лохова, – …говорить с тобой без опаски… – закончил он свою речь.

– Говори, говори… – торопливо сказал Лохов.

– И скажу я тебе прямо – плох ты. На большое дело, на способных людей ты не годишься… Здесь ты не охотник, а лиса. И следует тебе такое место найти для себя, где бы ты сам был охотником, – понял?

Лохов кивнул головой.

– Понял, что тебе здесь не место?

– Понял! – твёрдо сказал Лохов.

– Ну, стало быть, и не лезь на рожон…

– Да… надо подумать…

– Подумай… А теперь давай-ка спать… пора! Скоро, чай, петухи запоют…

Финоген поднялся из-за стола, поставил ногу на лавку и стал разувать её, медленно раскутывая оборы лаптей. Лохов следил за ним и молчал, дёргая рукой себя за усы. Потом Финоген смачно и громко зевнул, перекрестил рот, взглянул на образ и стал, широко размахивая рукой, крестить грудь. Лохов начал раздеваться уже тогда, когда Финоген залез на полати и сказал ему оттуда:

– Будешь ложиться, лампу-то потуши.

Скоро и Лохов забрался на печь; но ему не спалось. В избе было темно. В окна её с улицы смотрело что-то жуткое, холодное. На полатях громко и ровно дышал Финоген, и порой он всхрапывал, сердито так… Караульщик где-то далеко бил в доску, и в тишине ночной разносились гулкие, пугающие звуки. Дрёма смыкала глаза Лохова, но он вдруг вспоминал что-то и спугивал её. Тогда, приподняв голову, он осторожно заглядывал на полати и, убедившись, что Финоген крепко спит, снова дремал… И снова вздрагивал от боязни…

«А ведь он верно говорил, – думалось ему в тишине. – Слаб я ещё… О господи! Как трудно жить-то! Н-да… Слаб я… боюсь вот… чего боюсь? Стращает… сам, значит, наметил это место. О… господи!.. Его мне… не одолеть…»

Поболтался Лохов в деревне ещё дней десять после этого разговора и однажды, придя откуда-то с улицы в избу Финогена, объявил ему:

– Завтра еду…

– Куда? – равнодушно спросил Финоген.

– В город… прочь, стало быть…

– Та-ак…

– Не понравилось у нас? – осведомилась Варвара.

– Отвык… всё-таки, знаете, деревня…

– Известно уж… В городе вам способнее…

– Сказано: большому кораблю – большое и плавание… – невозмутимо равнодушно заметил Финоген.

Лохов взглянул на него и поджал губы.

Рано утром на другой день он запряг свою пегую лошадку в тележку и начал прощаться с Финогеном и его шабром Ефимом, который, с вечера осведомлённый об отъезде Лохова, тоже пришёл проводить его и, позёвывая, сонный и нечёсаный, сидел на лавке, упёршись в неё руками.

– Ну, стало быть, мы с вами, Финоген Ильич, за прокорм, квартиру в расчёте?

– Ровно бы так… – сказал Финоген.

– Значит, спасибо за хлеб-соль, за ласку…

– Не на чем.

– Какая уж наша хлеб-соль? – со вздохом сказала Варвара.

Ефим зевнул и объявил:

– Деревенский хлеб – он самый святой на земле…

– Свят-то он свят, да не так, чтобы скусен… – вставил Финоген, почёсывая спину.

Лохов подпоясывал тулуп кушаком и молчал. Подпоясавшись, он взял в руку шапку, перекрестился и, поклонившись всем, молвил:

– Прощайте!

– С богом! – в один голос ответили Варвара и Ефим, а Финоген молча поклонился.

И все четверо пошли вон из избы. Финоген отворил ворота. Лохов ввалился в тележку, повозился в ней и, взяв вожжи в руку, снова сказал, сняв шапку и тряхнув головой:

– Прощайте! Н-но!

Пегая лошадка пошла…

Провожатые вышли за ворота и стали смотреть вслед тележке, прыгавшей по замёрзшим кочкам грязи, кое-где покрытым снегом. Предрассветный сумрак окутал деревню каким-то призрачным туманом, и тележка Лохова быстро скрывалась в нём.

– Дорога, избави бог, плоха! – сказал Ефим, качая головой.

– Да, попрыгает он двадцать семь вёрст… – заметила Варвара и ушла в избу.

Финоген взглянул на неё, говоря Ефиму:

– Идём ко мне, – чаем напою…

– Идём…

В избе Варвара, возившаяся у печи с самоваром и освещённая огнём, пылавшим в печи, встретила их вопросом:

– Уехал?

Точно она этого не знала.

– Укатил! – сказал Ефим.

– Н-да-а! отвалился… – задумчиво протянул Финоген. – Плох он… очень он плох!

Другой бы… э-э-э! Так бы это он оборудовал свои дела… что нам бы одно осталось – кричи караул!

– Напрасно ты, по-моему, его застращал… – сказал Ефим. – Что пугать человека? То невыгодно, другое недоходно… пусть бы он сам попробовал… А нам он человек полезный… в банк-от бы и тово…

– Ну, что вышло, то и вышло. А у нас ему учиться жить – не место. Мы не для него…

Плох потому что.

– Погоди! Доживёшь, может, и до хорошего какого… – пригрозила Варвара. – Подползёт да и прицепится… как вон Фомичев в Кузнечихе.

– Это ещё улита-то едет, – когда-то она будет!.. – задумчиво сказал Финоген.

– А никого он здесь не расположил к себе!.. – заметил Ефим.

– Кроме Лёски твоего…

Ефим засмеялся.

– Лёске он был друг…

– Вот такой ворон, как Мотька этот, и начал бы со стервятины вроде Лёски… А на ней отъевшись, и нас, грешных, стал бы долбить помаленьку да не торопясь.

– Оно, пожалуй, так.

– То-то…

– Финоген Ильич, пригляди за самоваром-то, а я пойду творогу принесу да сочней спеку… – попросила Варвара мужа.

– Али у тебя хлебы ныне? – спросил Ефим.

– Хлебы… – ответила женщина, уходя из избы.

– Н-да… семь, говорит, сот у меня… – задумчиво говорил Финоген, сидя на лавке против печи и пристально глядя на огонь. – Врёт, надо быть, больше имеет… Мне бы хоть эти самые семь сот… Ну и повернулся бы я с ними! Эхе-хе! Зимой бы у меня мак зацвёл… А он что? Дурак!..

– Видно, бог дураков-то больше любит… – сказал Ефим.

– Э-эхма!

Освещённое огнём угрюмое лицо Финогена дрогнуло, и в голубых глазах его блеснула на миг тёмная грусть…