Фальшивая монета

Кемской. Погорела, а?

Бобова. Нет, господь миловал.

Кемской. Какое же у тебя несчастье? Не понимаю. Ты сама – несчастье. (Доволен словом, смеётся.) Вот именно, – ты сама – несчастье, а?

Бобова. Ну, что это вы говорите, добрячок такой! Я ко всем с добром, а вы меня – колом. А обещаньице-то своё не исполнили?

Кемской. Какое?

Бобова. Подсвечники-то обещали продать мне.

Кемской (отмахиваясь). Пошла, пошла! Подсвечники! Это – канделябры, да. Это – редкость…

Бобова. И часики каминные обещали…

Кемской (строго). Иди прочь!

(Бобова отошла в угол, тихо роется там, разбирая вещи. Её почти не видно.)

Яковлев (входит). Здравствуйте…

Кемской. Здравствуй, да… Вот что, брат-кум, тут-а… эти у тебя, постояльцы всё какие-то! Это, брат, мне не нравится…

Яковлев (разводя руками). Как же быть? Ведь и мне без людей лучше, да бедность понуждает…

Кемской. Подожди. Я дал дом Наташе, а ты устраиваешь тут постоялый двор какой-то. Нахлебники, постояльцы – это я плохо понимаю. Всё-таки это – мой дом! Да. Я прихожу, – вдруг – какой-то человек… Потом – этот Ефимов… Надо, брат, быть деликатным.

Яковлев (волнуясь). Однако же войдите в положение! Улица – глухая, не торговая, магазин работает плохо. На старом месте, на юру, – было лучше, а здесь – я потерял, – кто сюда пойдёт?

Кемской. Ну, это – я не знаю. Я сделал, что мог: пристроил тебе лавочку, испортил фасад дома, и так далее… Но – постоялый двор я осуждаю. Ефимов и все это – мне не нравится. Я, брат, старик…

Яковлев (глухо, нервно шевеля пальцами). Я тоже не молоденький.

Кемской. Ну, да! Я пойду к себе, скажи, чтобы мне дали мыться.

Яковлев (глядя в дверь магазина). Иванов идёт.

Кемской (с лестницы). К письмоводителю.

Яковлев (грозит вслед ему кулаком, Бобовой). Слышала, а? Каково?

Бобова. Что уж тут! Эхе-хе…

Яковлев (идя в кухню). Да, вот и живи… Иди, неси ему воду-то…

Бобова. Ладно, сейчас.

Иванов (околодочный, весёлый, бойкий франт). Эй, Бобиха, погоди!

Бобова (у двери кухни, подмигивая на лестницу). Шш…

Иванов. А что?

Бобова. Кемской.

Иванов. Ты что тут делаешь?

Бобова. Помогаю в уборке.

Иванов. Куда это нахлебник твой выехал?

Бобов а. А – дай бог память…

Иванов. В Сморгонь?

Бобова. Что ты, милый, такого места и нет на земле!

Иванов. Ну, я лучше тебя знаю, что есть и чего нет! А скоро я тебя поймаю, милая дама!

Бобова. Ах, гонитель ты мой, Нерон жестокой, – и за что ты меня поймаешь?

Иванов. А – за шиворот. Не держи воров, не скупай краденого.

Бобова. Да я всё покупаю, слона приведут, так я и слона.

Иванов. Ладно. Точи зубы-то. Слушай, – на-ко вот, пересунь. (Подаёт ей записку.) Понимаешь, кому?

Бобова. Ну, Клавдии…

Иванов. Шш! Не Клавдии, а Дуне.

Бобова. Уж и в эту сторону метнуло?..

Иванов. Если ты мне это дело наладишь…

Кемской (с верха). Что же воды?

Бобова (бежит). Сейчас, родимый.

Иванов. Найди мне письмоводителя. (Подошёл к окну, вынул из кармана письмо, улыбаясь, читает. Из двери на него смотрит Ефимов. Из комнаты Наташи вышел Глинкин, увидав околодочного – сморщился, хочет уйти обратно. Иванов, обернувшись, прячет письмо.) Примите два пакета.

Глинкин (подошёл, взял пакеты, взвесил на руке). Это что?

Иванов. Не знаю. Моё дело – сдать, ваше – принять да расписаться.

Глинкин. Прошу не указывать мне моих обязанностей.

Иванов. Ах, извините!

Глинкин. Да-с. (Расписываясь в книге.) Можете идти.

Иванов. Благодарю за разрешение.

Глинкин. Что-с?

Иванов. Скоро и вам лично повесточку вручу.

Глинкин. Опять? За что?

Иванов. Буйство в общественном месте.

Глинкин. Это – не буйство, а протест против засилия инородцев!

Иванов (даже удивился). Это – Кознов, Иван Лукич, – инородец?

Глинкин. Я лучше вас знаю, кто – кто!

Иванов. Проницательный вы человек!

Ефимов (входит. Рука подвязана). Н-ну, я думал, обед готов, а тут ещё – Содом и Гоморра…

Иванов. Что это?

Ефимов. Порезал.

Иванов (Ефимову). Вечером – в «Порт-Артуре»?

Ефимов (показывая руку). Какой же я игрок?

Иванов. До свидания, благороднейший господин Глинкин. (Ефимову.) Ну, до вечера, скучный господин.

Ефимов (вздыхая). Трудно быть весёлым, имея фамилию – Ефимов.

Иванов. А я вот Иванов, однако – не скучаю. Нисколько даже.

(Глинкин пожимает плечами.)

Наташа (с покупками, в дверях магазина). Здравствуйте, Пинкертон!

Иванов (щёлкая каблуками). Позвольте помочь?

Наташа. Не трудитесь. У нас домашних кавалеров в избытке заквашено. Вы с чем?

Иванов. С бумагами. А сейчас – к соседу вашему. До свидания!

Глинкин. Удивляюсь, как вы можете фамильярничать с этим…

Наташа. Ах, в моих жилах течёт рыжая, плебейская кровь. Крёстный здесь? (Идёт наверх.) Скажите Поле, что можно накрывать стол.

Глинкин. Ефимов, ступайте, скажите.

Ефимов (обиженно). Вы, сударь мой, тише командуйте! Я человек неожиданный, никто не знает, на что я способен.

Глинкин. Я не командую… Скучно, чёрт возьми! Вот и пожар был, а скучно…

Ефимов (миролюбиво и уныло). Вам жаловаться не на что. У вас всё-таки фамилия оригинальная: Глинкин. Глинку напоминает, оперу «Жизнь за царя». А вот, если Ефимов, так уж это безнадёжно…

Глинкин (с достоинством). Глинкин – это руссофизм, – понимаете? Моя фамилия – де Глинкэн, мой дед был француз, дворянин. А Глинкин – это переделка на русский лад, руссофизм… то есть руссизм…

Ефимов (вздохнув). Хотя бы и так – всё-таки хорошо. Но – уж если Ефимов, так что же? Вы можете представить себе – монумент Ефимову? Если поставить такой монумент на площади – так по ней никто ходить не будет…

Глинкин. Возможно – не будут! Фигура у вас…

Ефимов. Тут не в фигуре суть. Многие люди не обладали фигурой, а монументы им всё-таки поставлены.

Глинкин. Впрочем, я не совсем понимаю вашу идею…

Ефимов (задумчиво). Идея – простая. Все великие люди носили соответственные фамилии: Аристотель, Эмиль Золя, Степан Разин. А если сказать: великий человек – Ефимов – никто этому не поверит…

Бобова (идёт из кухни). Наташа пришла?

Глинкин (кивая на пакеты). Видишь…

Ефимов. Бобиха, – жену мою не видала?

Бобова (ставит стулья к столу). А вон, поглядите, на дворе-то… То есть до чего благочестивец наш, боголиз, кривой, Палагею заел – даже глядеть обидно!

Ефимов (у окна). С кем это она там?

Бобова. Только и твердит: я тебя с земли поднял, я тебя из грязи вынул!

Глинкин. Это мне не интересно…

Бобова. Эка важность – поднял! Эдакую-то бабочку, да не поднять! Всяк бы поднял, да снова положил, дело – дешёвое, а удовольствие большое, – да!

(Ефимов быстро идёт в кухню.)

Глинкин (Бобовой, тихо). Ревнив, чёрт!

Бобова. Без ревности любовь – как без соли хлеб.

Глинкин (идя за Ефимовым). Бобиха, скажи, чтоб скорее собирали обедать!

Бобова (про себя). Поспеешь, дроздова голова!

Полина (с тарелками). Господи, как тут всё нехорошо…

Бобова. Кому прибрать? У вас все – баре.

Полина (развёртывая пакеты). Ты в судьбу веришь?

Бобова. А как же?

Полина. И в бога веришь?

Бобова. И в бога. Что это ты, матушка, спрашиваешь как?

Полина. А кто сильнее: судьба или бог?

Бобова. Ну, уж этого я не знаю… Уж чего не знаю – так не знаю… Этого, поди-ка, и боголюбивый муженёк твой не знает, одноглазый чёрт! Ох, Поля, Поля, тяжела твоя доля…

Полина. Значит – заслужила такую.

Бобова. А ты – полно! Согрешив на грош, на рубль каешься… Ой, ой, утки-то, утки… (Бежит в кухню, в двери сталкивается с Яковлевым.)

Яковлев. Что ты, – слепая?

Бобова. Ох, прости…

Яковлев. Демоны… (Идёт в магазин.)

Полина. Подожди минуту.

Яковлев. Чего такое?

Полина. Напрасно ты сдал флигель.

Яковлев (приостановясь). Это – твоё дело?

Полина (твёрдо). Моё!

Яковлев (удивлён). Чего?

Полина. Это человек нехороший.

Яковлев. А тебе какое дело, а?

Полина (волнуясь). Ты – добрый… ты поймёшь, ведь я – молчу! Я всегда молчу! Ведь уж если я говорю – значит…

Яковлев (строго). Значит – я с тобой должен серьёзно поговорить! Я и поговорю! (Быстро идёт в магазин.)

Полина (оглядывается вокруг, почти с ужасом, шепчет). Ах… ну, хорошо… ну – всё равно…

Клавдия (вбегает со двора, встревожена). Поля, милая! Мой-то накрыл было меня с Ивановым, – слушай-ка, сходи к Дуне – пусть она скажет, что я с ней говорила через забор, – сбегай, милая… Что ты какая? Дурно, что ли, – что ты?..

Полина (как в бреду). Клава, ну – скажи правду: ведь меня можно пожалеть, выслушать? Ведь я всё молчу, я уже третий год молчу, вся живу, спрятавшись в сердце своём, – вся в своём сердце…

Клавдия (беспокойно). Поля, что ты говоришь? Нездоровится тебе?

Полина (тихо, горячо). Подожди, – ну, хорошо: если даже я грешница, если я тяжело согрешила…

Клавдия. Э, что вспомнила…

Полина. Нет, подожди! За грех мой – меня напугали, меня мучили, – господи, как мучили… А в чём я грешна? Разве несчастие – грех? Ведь я же не собака, ведь меня нельзя звать, как собаку, – свистнул кто-то, и я должна бежать к нему, если он свистнул мне, – ведь я же человек, я…

Клавдия (оглядываясь). Ах, да послала бы ты к чёрту своего кривого! Что мне делать? Сейчас придёт мой, – Полинька, сбегай к Дуне-то! Скорей…

Полина. Зачем?

Клавдия. Ах, боже мой, ты ничего не можешь понять…

Полина. Не могу.

Ефимов (идёт из магазина, тягуче говорит). А вы, сударыня, опять начали беседы ваши сквозь забор?

Клавдия. А тебе опять мерещится?

Ефимов. Ты с кем говорила?

Полина (прибирая на столе, машинально говорит). С Дуней говорила она…

Ефимов (смотрит на неё). Я спрошу Дуню!

Клавдия. Спроси.

(Полина вдруг тихонько засмеялась.)

Ефимов. Это над чем же вы?

Полина (почти со слезами, тоскливо). Над собой, право – над собой.

Ефимов. Что же такое смешное в себе нашли вы? Не вижу я ничего весёлого!

Клавдия. При тебе и с горя засмеёшься.

Бобова (зовёт из кухни). Поля, Клава…

(Обе ушли. Глинкин сносит с верха зеркало, в позолоченной старой раме, ставит на пол у лестницы.)

Ефимов (рассматривая себя, вздыхает). Дрянь зеркало.

Глинкин (поправляя галстук). Для местного населения вполне годится.

Ефимов. Дрянь. Человеку надо видеть себя в сиянии всех качеств, а тут – пятно.

Глинкин. Ты и есть пятно. Клякса на странице истории культуры.

Ефимов (отходя). Любишь ты критические слова. А по-моему, критик – просто человек дурного характера.

Глинкин (идёт в магазин). Много ты понимаешь.

Ефимов. А кто же повесит зеркало? (Ворчит.) История… На кой чёрт она мне, история! Дурак…

(Ефимов, нахмурясь грозно, смотрит вслед ему, потом берёт со стола ножницы и наносит ими колющие удары и воздух. В двери магазина стоит Лузгин, чисто и скромно одетый человек лет за сорок, в котелке, сдвинутом на затылок, с портфелем подмышкой. Стоит, склонив голову на плечо, и смотрит на Ефимова с улыбкой. У него лицо и взгляд человека ненормального.)

Ефимов (нанося удары, бормочет). А – вот… и вот!.. И напишут в газетах, а ты не прочитаешь…

Лузгин (шагнув в комнату). Гимнастика? (Делает правой рукой, с котелком в ней, нелепейшее движение.) Здравствуйте! Часовых дел мастер?

Ефимов (сердито). Нет ещё.

Лузгин. Я хотел бы часы починить.

Ефимов. Чините.

Лузгин. То есть отдать их починить.

Ефимов. Отдайте.

Лузгин. А – кому?

Ефимов. Хоть трубочисту, мне всё равно… (Лузгин идёт к нему, тихонько посмеиваясь и немного подпрыгивая. Он так забавен, что Ефимов, сначала отступавший от него, остановился, ухмыляясь. Лузгин смеётся громче, бросает портфель на стол. Ефимов тоже начинает смеяться.)

Ефимов (сквозь смех.) Да вы – кто такой?

Лузгин (так же, взвизгивая). Человек… Смешно?

(Оба хохочут.)

Ефимов. Ой, чёрт… Чем… чем… вы занимаетесь?

(Наташа на лестнице.)

Лузгин. Ищу наследников к выморочному имуществу…

Ефимов (серьёзнее). Чье имущество?

Лузгин (подмигивая). Нельзя сказать. Я скажу, а вы – вот вы – и закричите: я – наследник! И толкнёте меня на ложный путь…

(Наташа сходит с лестницы, вопросительно осматривает Лузгина, он почтительно и низко кланяется ей.)

Ефимов (улыбаясь). Желает часы починить: где отец?

Наташа. Не знаю. (Лузгину.) О каком это наследстве говорите вы?

Лузгин (ласково). Интересно? Бо-ольшое наследство! Владелец – помер, а наследники – неизвестны! Второй год ищу.

Наташа. И что же? Они здесь, в нашем городе?

Лузгин. Как будто… как если бы…

Наташа. Вдруг это – я, а?

Лузгин (кланяясь). Был бы рад… был бы очень рад!..

Наташа. Так что же? Сделайте меня наследницей, а? Вы садитесь… Сделайте – ведь вам всё равно, да?

Лузгин. Решительно всё равно! (Садится, посмеиваясь.)

Ефимов (смеясь). Чёрт знает, что! Чудак вы…

(Клавдия входит из кухни, торопливо накрывает стол, посматривая на Лузгина. Яковлев – тоже из кухни.)

Ефимов. Что ж вы уходите, не запирая магазин?

Яковлев. А какой дурак зайдёт в него?

Лузгин (вставая). Вот я зашёл.

Яковлев (смущён). Извините… Живём в таком глухом углу. Вы?..

Лузгин. Я бы часы починить хотел…

Яковлев. Можно. Пожалуйте в магазин.

Наташа. А потом – расскажите мне о наследстве – хорошо? Большое наследство, да?

Лузгин. Невыносимо большое! (Идёт за Яковлевым, вглядываясь, подмигивая Наташе. Она, Ефимов и Клавдия смотрят вслед ему.)

Клавдия. Что это такое? Какое наследство?

Наташа. Странно… Зови крёстного обедать.

Ефимов (озабоченно). Наследники могут быть… если действительно существует имущество…

Клавдия (взбегая, по лестнице). Неприятный какой…

(Полина из кухни, затем с верха спускается Кемской, за ним Клавдия и Глинкин.)

Наташа. Чувствую, что наследница – это я. Можете поздравлять…

Ефимов. Гм… Ведь и я… человек… (Вспомнил Лузгина, смеётся.)

Лузгин (выбегает из магазина, схватив Ефимова под руку, тащит его к авансцене). А не заходил к вам такой… похожий на меня? Нет?

Ефимов (усмехаясь). Нет.

Лузгин. Нет?

Занавес

Сцена вторая

Вечер. В комнате скучно прибрано: она приняла нежилой, неуютный вид. Из открытой двери магазина слышно торопливое разнозвучное тиканье часов. Шум, – запирают дверь с улицы. Выходят из магазина – Стогов, с папиросой в зубах, Яковлев, в руке ключи, – взволнован, суетлив, оглядывается, говорит негромко.

Яковлев. Никого. Никого нет. Жена с племянницей в церковь пошли, дочь с крёстным – гулять. (Стогов бесшумно ходит, молчит. Яковлев – вопросительно, тревожно.) Так – как же, а?

Стогов (небрежно). Решайте.

Яковлев. Опасное дело…

Стогов (так же). Опасное.

Яковлев. А работа – отличная!

Стогов. Отличная работа.

Яковлев. Дайте ещё раз взгляну.

(Стогов, не останавливаясь, бросил на стол золотую монету.)

Яковлев (разглядывает монету в лупу, руки трясутся). Вот оно – жёлтенькое… Имя ему – зо-ло-то. Три удара – слово. Добро и зло в нём… и счастье… а? Всё зависит от того, как взять. Ведь если подумать…

Стогов. Жизнь – коротка, думать не стоит.

Яковлев (мечтает). Кума моего, Кемского, я бы – в шею… Зятя наречённого, навязанного им, – в шею…

Стогов (усмехаясь). Дочь обеспечите.

Яковлев. С деньгами много добра можно сделать.

Стогов. Граммофон купить можно. Автомобиль… (Позёвывает.)

Яковлев. Я бы дрозда певчего купил, тут один парикмахер дрозда продаёт. (Вздохнул.) Замечательный дрозд – два года любуюсь им. Сказочная птица! (Положил монету на стол.) Да… но людей обманывать – грех.

Стогов (равнодушно). Дело – ваше. Я предложил, а уговаривать не стану.

Яковлев. Грех…

Стогов. Все люди грешат, только вы хотите быть праведником. Скучно будет вам, одиноко будет.

Яковлев (снова взял монету, взвешивает её на ладони. Пристально смотрит на Стогова). Н-да… Шутите вы… Непонятно вы шутите. И как это вы сразу начали говорить со мной о таком деле?

Стогов (остановился, спокойно). Да ведь когда-нибудь, с кем-нибудь надо же было мне начать этот разговор. Вот, я вижу – человек вы бедный, живётся вам трудно, – ну, и начал…

Яковлев. И – не боитесь?

Стогов. Чего же?

Яковлев (тихо). А вдруг я полиции объявлю?

Стогов. Вы? Зачем же?

Яковлев. Фабрикантов этого товара здесь давно ищут.

Стогов. Да? (Подошёл вплоть к Яковлеву.) Что же вы скажете полиции? Свидетелей беседе нашей – нет. А золото, может быть, настоящее.

Яковлев (подскочив на стуле). То есть… как? Как же это – настоящее? Позвольте – зачем же тогда?.. Удивляюсь я…

Стогов. Удивляться – занятие пустое…

Яковлев. Но если монета настоящая, тогда, значит…

Стогов. Что же тогда?

Яковлев (сел). Вы – вроде дьявола!

Стогов (вздохнув, усмехаясь). Э, нет, куда мне.

Яковлев. А… а вы – не агент полиции?

Стогов (отходя от него). С вами говорить бесполезно. (Идёт к двери в кухню.)

Яковлев (тревожно). Подождите, постойте… О, господи!.. Послушайте, – ведь мне хочется правду знать! Как же дело делать, не зная правды? Правда – нужна?

(Стогов смотрит на него вопросительно, молчит.)

Яковлев (жалобно). И… и потом: ведь если б господь не допускал греха, так люди не грешили бы? Не грешили бы, а?

Стогов (грубовато). Этого я не знаю. А знаю вот что: вы Кирова помните?

Яковлев (испуган). Я? Позвольте! Какого? Кто это?

Стогов. Лицо известное. Музей в Нижнем Новгороде обворовал, старинные монеты – помните? Он у Бобовой на квартире жил, – забыли? А Бобова краденое принимает, это вы должны знать, вы же сами подделываете для неё старинные вещи.

Яковлев (растерялся, испуган, усмехается, потирает руки). О-о… да, вот как? Значит, вы действительно?.. Ага! Зачем же эта игра со мной? Вы бы прямо сказали… если Киров – приятель вам? Приятель. Или вы?.. Вы агент? Зачем игра эта?

Стогов (закуривая новую папиросу). Надо испытать человека… Дело серьёзное.

Яковлев. Ну, что ж? Значит я – в руках у вас?

Стогов. И любопытно видеть, как человек, прижатый в угол, извивается, изгибается…

Яковлев. Я согрешил один раз…

Стогов. Мне всё равно – один или одиннадцать. (Он сел к столу и, незаметно для себя, засунул локтем, монету под кружок из клеёнки, на котором стоит лампа.)

Яковлев. Я на грех шёл для других, для дочери… На худое ради хорошего… Господь тоже добр… Он меня не накажет.

Стогов. За что же наказывать вас, если вы грешите ради других?

Яковлев. Шутите вы!

Стогов. Нет. Я шутить не умею. (Идёт к двери в кухню.)

Яковлев (за ним). Позвольте… как же мы решили? Кто же вы будете? Ведь нельзя же так… поговорили – а конца нет…

(Ушли. С лестницы идёт Глинкин, – в руках бумаги. Подошёл к столу, бросил бумаги, вынул папиросу. Бормочет: «Хамство… Хамы». Не глядя, ищет на столе спичек, нащупал монету, взял её, делает такой жест, как бы вставил монокль в глаз, развалился на стуле, вытянув ноги, осматривает монету. «Странно… Гм… Очень странно…» Прячет монету в карман. Снова вынул, улыбаясь разглядывает. «Замечательно». Из двери в кухню – Лузгин и Ефимов. Глинкин, как бы поправляя папиросу, торопливо сунул монету в рот.)

Лузгин (как бы поддразнивая). А дети-то, дети – тоже Ефимовы будут, – Ефимовы…

Ефимов (решительно). Детей – не надо!

Лузгин. У-у-у – не надо?

Ефимов. Если все мои предки ничем в жизни не отличились, не могли себя поставить заметно и меня сделали, так сказать, невидимым, то я, человек рассуждающий, протестую против своей пустой природы и, не желая распространять её далее, обязан не родить детей.