Дело Артамоновых

– И чтобы после восьми часов на улицах – никаких фигур!

– Где жена? – спросил Артамонов.

– Ушла хлеба искать.

– Как это – искать?

– А как же? Хлеб – не кирпич, на земле не валяется.

Сумрак в саду становился всё гуще, синее; около бани зевнул, завыл солдат, он стал совсем невидим, только штык блестел, как рыба в воде. О многом хотелось спросить Тихона, но Артамонов молчал: всё равно у Тихона ничего не поймёшь. К тому же и вопросы как-то прыгали, путались, не давая понять, который из них важнее. И очень хотелось есть.

Тихон заворчал:

– Дурак, а правду понял раньше всех. Вот оно как повернулось. Я говорил: всем каторга! И – пришло. Смахнули, как пыль тряпицей. Как стружку смели. Так-то, Пётр Ильич. Да. Чёрт строгал, а ты – помогал. А – к чему всё? Грешили, грешили, – счёта нет грехам! Я всё смотрел: диво! Когда конец? Вот наступил на вас конец. Отлилось вам свинцом всё это… Потеряла кибитка колесо…

– «Бредит», – сообразил Артамонов, но всё-таки спросил:

– Зачем я тут?

– Выгнали из дома.

– Мирон?

– Всех.

– А… Яков?

– Его давно нет.

– Где Илья?

– Слышно – с этими. Надо быть, потому ты и жив, что он – с ними, а то…

«Бредит, – уверенно решил Пётр Артамонов и замолчал, думая: – Выжил из ума, старичишко. Так и надо было ждать».

Мелкие, тускленькие звёзды высыпались в небо; раньше как будто не было таких звёзд. И не было их так много.

Тихон взял шапку и, тиская её в руках, снова заворчал:

– Отрыгнулась вам вся хитрая глупость ваша. Нищим – легче.

Вдруг, иным голосом, он спросил:

– Помнишь мальчишку-то, конторщикова-то?

– Ну? Так – что?

Пётр Артамонов не мог понять: испугал или только удивил его этот неожиданный вопрос? Но он тотчас понял, как только Тихон сказал:

– Убил ты его, как Захар кутёнка. А на что убил?

Артамонову стало ясно: Тихон, наконец, всё-таки донёс на него, и вот он, больной, арестован. Но это не очень испугало его, а скорей возмутило нечеловеческой глупостью. Он опёрся локтями, приподнял голову, заговорил тихо, с укором и насмешкой, чувствуя на языке какую-то горечь и сухость во рту:

– Это ты – врёшь! И – для каждого проступка есть срок, давность! А ты – все сроки пропустил. Да! И – сошёл с ума. И – забыл, что сам видел, сам сказал тогда…

– А – что я сказал? – перебил его старик. – Я, конешно, не видел, ну – я понял! Сказал, чтоб поглядеть: что ты будешь делать? Я – лжу сказал, а ты – рад, схватился за лжу. Я глядел-глядел, ждал-ждал… И все вы – такие. Алексей Ильич научил тестя своего, пьяницу, трактир Барского поджечь, а твой отец догадался об этом, устроил, что убили пьяницу до смерти. Никита Ильич знал это, он тоже до всего доходил умом. Ему бы молчать, а он, со зла на тебя, мне сказал. Я говорю: «Ты монах, тебе всё это забыть надо, а я – буду помнить». Запугали вы его делами вашими. Послали его в петлю, а после в монастырь: молись за нас! А ему за вас и молиться страшно было – не смел! И оттого – бога лишился…

Казалось, Тихон может говорить до конца всех дней. Говорил он тихо, раздумчиво и как будто беззлобно. Он стал почти невидим в густой, жаркой тьме позднего вечера. Его шершавая речь, напоминая ночной шорох тараканов, не пугала Артамонова, но давила своей тяжестью, изумляя до немоты. Он всё более убеждался, что этот непонятный человек сошёл с ума. Вот он длительно вздохнул, как бы свалив с плеч своих тяжесть, и продолжал всё так же однотонно раскапывать прошлое, ненужное:

– Веры вы, Артамоновы, и меня лишили. Никита Ильич сбил меня из-за вас, сам обезбожел и меня… Ни бога, ни чёрта нет у вас. Образа в доме держите для обмана. А что у вас есть? Нельзя понять. Будто и есть что-то. Обманщики. Обманом жили. Теперь – всё видно: раздели вас…

С трудом пошевелив тело своё, Артамонов сбросил на пол страшно тяжёлые ноги, но кожа подошв не почувствовала пола, и старику показалось, что ноги отделились, ушли от него, а он повис в воздухе. Это – испугало его, он схватился руками за плечо Тихона.

– Куда? – спросил дворник, грубо стряхнув его руки. – Не тронь. Силы у тебя нет, не задушишь. У отца твоего – была сила, – хвастовством изошла. Веры, говорю, лишили вы меня; не знаю, как теперь и умереть мне. Загляделся на вас, беси…

Артамонов всё сильнее хотел есть, и его очень пугали ноги.

«Неужто – умираю? Мне ещё семидесяти пяти нет. Господи…»

Он снова попробовал лечь, но не хватило сил поднять ноги. Тогда он приказал Тихону:

– Помоги, подними ноги мои!

Положив на скамью мёртвые ноги бывшего хозяина, Тихон сплюнул, снова сел, тыкая рукою в шапку, в руке его что-то блестело. Артамонов присмотрелся: это игла, Тихон в темноте ушивал шапку, утверждая этим своё безумие. Над ним мелькала серая, ночная бабочка. В саду, в воздухе вытянулись три полосы жёлтого света, и чей-то голос далеко, но внятно сказал:

– Назад, товарищи, оборота нет и не будет для нас…

Тихон заглушил этот голос:

– Тоже и отец твой; он брата моего убил.

– Врёшь, – невольно сказал Артамонов, но тотчас спросил: – Когда?

– Вот те и когда…

– Что ты всё врёшь, безумный? – вдруг возмутился Артамонов, ощущая, как голод сосёт и сушит его. – Что тебе надо? Совесть мне ты, судья? Зачем ты молчал тридцать лет с лишком?

– Вот и молчал. Значит – думал!

– Злобу копил? Эх… Ну, ступай, донеси полиции.

– Полиции – нет.

– Скажи – вот, он меня всю жизнь поил, кормил – судите его! Так ведь донёс уж! Чего же надо, ну? Прижми, припугни меня, – денег требуй, ну?

– Денег у тебя нет. Ничего у тебя нет. И – не было. А на судей мне – наплевать. Я – сам себе судья.

– Так чем ты грозишь, бредовой человек?

Но Тихон как будто не грозил, Артамонов смутно чувствовал это. Тихон ворчал:

– Конец всем Каинам. За что брата убили?

– Врёшь про брата!

Старики начали говорить быстрее, перебивая друг друга.

– Я – вру? Я с ним был тогда…

– С кем?

– С братом. Я убежал, когда отец твой кокнул его. Это его кровью истёк отец-то. Для чего кровь-то?

– Опоздал ты…

– Ну, вот – опрокинули вас, свалили, остался ты беззащитный, а я, как был, в стороне…

– Безумным остался…

Артамонов чувствовал, что бывший землекоп загоняет его в угол, в яму, где всё неразличимо, непонятно и страшно. Он настойчиво твердил:

– Опоздал ты. Брата – врёшь – не было у тебя, у таких, как ты, – ничего не бывает…

– Совесть бывает.

– Ты сам сбил мне с толку сына, Илью!

– Это вы, Артамоновы, сбили меня с толку, Никита Ильич разбередил!

– А он говорил – ты его!

– Мне сколько раз убить хотелось отца-то твоего. Я его чуть лопатой по голове не хряснул… Вы – хитрые…

– Ты сам…

– Серафима завели. Он тоже мутил меня: никого не обижает, а живёт неправедно. Как это так? Везде – хитрости…

– Кто идёт? К-куда? – сердито, громко крикнули во тьме. – Сказано вам, гадам, – после восьми не двигаться?

Тихон встал, подошёл к двери и вывалился из неё во тьму. Артамонов, раздавленный волнением, голодом, усталостью, видел, как сквозь три полосы масляного света в саду промельнуло широкое, чёрное. Он закрыл глаза, ожидая теперь чего-то окончательно страшного.

– Достала? – спросил Тихон кого-то.

– Вот – всё!

Это – голос жены. Где была она, зачем она оставила его с этим стариком?

Артамонов открыл глаза, приподнялся на локтях, глядя в дверь, заткнутую двумя чёрными фигурами. Внезапно ему вспомнилось, что он всю жизнь думал о том, кто виноват пред ним, по чьей вине жизнь его была так тяжело запутана, насыщена каким-то обманом. И вот сейчас всё это стало ясно.

Жена подошла к нему, наклонилась, зашептала:

– Ну, слава тебе, господи…

– Вот, Тихон, кто виноват во всём! – решительно сказал Артамонов и облегчённо вздохнул. – Она жадничала, она меня настраивала, да!

Он с торжеством зарычал:

– Из-за неё и брат Никита пропал. Ты сам знаешь, да…

Артамонов задохнулся. Было странно видеть, что жена не обиделась, не испугалась, не заплакала. Она гладила трясущейся рукою волосы на голове его и тревожно, но ласково шептала:

– Тихонько, не кричи, тут – злые все…

– Есть давай…

Жена сунула в руку его огурец и тяжёлый кусок хлеба; огурец был тёплый, а хлеб прилип к пальцам, как тесто.

Артамонов изумился:

– Это – что? Мне? Всё?

– Тише, Христа ради, – шептала Наталья, – ведь – нет ничего! И солдатики тоже…

– Это ты мне – за всё? За весь страх, за всю жизнь?

Он, взвешивая хлеб на руке, бормотал и догадывался, что случилось что-то невыносимо, смертельно оскорбительное, в чём даже и она, Наталья, не виновата.

Он швырнул хлеб к двери, сказав глухо, но твёрдо:

– Не хочу.

Тихон поднял хлеб, заворчал, подул на него, Наталья снова стала совать кусок в руку мужа, пришёптывая:

– Кушай, кушай, не сердись…

Оттолкнув её руку, Артамонов крепко закрыл глаза и сквозь зубы повторил с лютой яростью:

– Не хочу. Прочь.

Примечания

1

т. е. после отмены крепостного права в 1861 г. – Ред.

2

6 августа по ст. стилю, т.ж. яблочный спас – Ред.

3

мясник – Ред.

4

управляющий в имении – Ред.

5

из бычьей кожи, выделанной по русскому способу, на чистом дёгте – Ред.

6

женщина в каждом приходе, приставленная для печенья просвир; обычно вдова духовного звания – Ред.

7

устар. негодный, неуклюжий – Ред.

8

головной убор – Ред.

9

бархатовидная ткань – Ред.

10

шёлковая плотная ткань, обычно с разводами – Ред.

11

ткань из шёлка-сырца – Ред.

12

шампанское красного цвета – Ред.

13

9 мая по старому стилю – Ред.

14

кора, луб конопли, льна – Ред.

15

грубая пеньковая ткань, пёстрая или полосатая, «матрасная» – Ред.

16

ликёр креп. 55 %, содержит 250 ингредиентов, в основном трав – Ред.

17

Факт описан П. Д. Боборыкиным в газете «Русский курьер», относится к 80-м годам – Прим. М. Г.