А. С. Пушкин

Максим Горький

А. С. Пушкин

…По необходимости, объясняемой недостатком времени, я рассказываю вам о литературе в том же порядке, в каком написаны нашими историками литературы книги о ней, то есть останавливаясь на крупных именах. Приём этот вы не должны признавать правильным, – он рисует дело так, как будто все эти Фонвизины, Жуковские, Пушкины и другие величины русской литературы вырастали вдруг, являясь какими-то холмами на гладкой равнине. Этот взгляд – неприемлем, он подтверждал бы преувеличенное мнение романтиков о силах личности и роли её в истории. Нет, вы должны знать и помнить, что до Фонвизина прошёл ряд людей, начиная с А. Кантемира, молдаванина, родившегося в 1709 году и писавшего ещё при Петре Первом, частью отмеченных литературой, частью же забытых ею, что все эти люди были, так сказать, последовательными возвышениями в деле организации накопленного историей опыта, что Фонвизин и Жуковский обобщали уже данное им предшественниками, причём эти обобщения могли быть и бессознательны, то есть могли почерпаться не из книг, а из быта, уже растворившего в себе собранный в книге опыт.

(Спросить – понятно ли.)

Личные особенности психики каждого крупного поэта и писателя этим указанием не отрицаются: они налицо пред нами в каждом данном случае: Пушкин шире, умнее, талантливее Жуковского – он талантливее именно потому, что шире, он умнее и талантливее именно потому, что насыщен большим количеством знаний, он мастер стиха, превосходящий в технике своих предшественников, но он таков именно потому, что у него были предшественники, отработавшие технику, каждый на свой лад, а Пушкин – мог и сумел объединить в себе всю её новизну и гибкость.

Предшественники и современники Пушкина – Жуковский, Нелединский-Мелецкий, Веневитинов, Катенин, И. Пушкин – его дядя, – кн. Вяземский, кн. Одоевский и целый ряд других поэтов – часто писали стихи, по форме почти равные стихам Пушкина. Но все эти писатели были, так сказать, «любителями поэзии», они старались писать изящно, как французы, поэзия для них была приятной светской забавой; они писали главным образом послания друг ко другу, слащавые любезности в альбомах светских дам; редко кто-нибудь из них возвышался до небольшой поэмы в романтическом тоне – на сюжет о безнадёжной любви или о тленности всего земного. Единственным писателем, который касался тем социальных, был Рылеев, декабрист, впоследствии повешенный.

Отметим здесь тот факт, что в рядах декабристов было несколько поэтов. Каховский – тоже повешенный, Кюхельбекер и Одоевский, сосланные в Сибирь, Пущин, Бестужевы – всё это близкие друзья Пушкина, который, как известно, только благодаря случаю – отсутствию из Петербурга – не принял участия в декабрьских событиях, а впоследствии, на вопрос Николая – с кем он был бы 14 декабря? – ответил: «С моими друзьями, ваше величество!»

…В стране экономически отсталой и не успевшей принять классовую организацию, в стране, где правительство всячески старалось уединиться от народа и общества и, заботясь о своём самосохранении, о развитии своих сил, развивало только бюрократический административный аппарат, который душил всех с одинаковым усердием, – в этой стране все должны были объединяться на почве оппозиции правительству и политические вопросы просачивались в душу человека извне даже тогда, когда сам он не хотел этого.

Тем более подчинялись политике литераторы как люди широких обобщений, как наиболее чутко воспринимающий, объективно мыслящий мозг – вот причина, почему русская литература вплоть до наших дней стояла в теснейшей связи с революционными течениями.

И здесь же мы находим объяснение тому факту, что русский литератор – как было сказано – в своих образах и обобщениях шире и объективнее литератора западного, ибо, даже будучи по основам психики своей человеком классовым, он был понуждаем возвышаться над узкими задачами своего класса, был принужден заботиться не столько о выработке классовой идеологии, сколько о борьбе против идей и действий правительства, одинаково враждебных всем классам.

Необходимо было создать что-то, что объединило бы всю массу общества, необходима была борьба с идеологией бюрократ[ии] и царей, – нужно было выдвинуть против понятия «народность» иное понятие, а для того, чтоб выработать его, требовалось внимательное изучение народа.

Просмотрим это положение на примере Пушкина.

Он – дворянин, он обладает предрассудками аристократа, гордящегося древностью своего имени.

Когда Булгарин, лакей правительства и доносчик, упрекнул Пушкина в том, что предок его со стороны матери, негр Ганнибал, был куплен Петром в Голландии за бутылку водки, Пушкин ответил:

[……………………Под гербовой моей печатьюЯ свиток грамот схоронил,И, не якшаясь с новой знатью,Я крови спесь угомонил.Я неизвестный стихотворец,Я Пушкин просто – не Мусин,Я сам большой, не царедворец:Я грамотей, я мещанин.

Р[ost] S[criptum]

Видок Фиглярин, сидя дома,Решил, что дед мой ГаннибалБыл куплен за бутылку ромаИ в руки шкиперу попал.Сей шкипер был тот шкипер славный,Кем наша двигнулась земля,Кто придал мощно бег державныйКорме родного корабля.Сей шкипер деду был доступен,И сходно купленный арапВозрос усерден, неподкупен,Царю наперсник, а не раб.И был отец он Ганнибала,Пред кем, средь гибельных пучин,Громада кораблей вспылалаИ пал впервые Наварин.…………………«Моя родословная…»]

Здесь звучит нечто новое по тем временам – именно: звучит уверенность человека в его праве «чтить самого себя» не только по заслугам предков, но за свои личные заслуги перед обществом.

Очень вероятно, что частые указания Пушкина на своё дворянство вызывались следующими причинами:

1. В ту пору Александр, постепенно отдаляя от себя русских, заменял их немцами, – во главе государства становились люди с именами Клейнмихель, Адлерберг, Бенкендорф и т. д. По свидетельству Якушкина и других декабристов, это явление тревожило дворян и сливалось с общим оппозиционным настроением молодёжи.

Вспомните: они смотрели на себя как на победителей Европы, а их ставили под команду немцев.

2. Не менее вероятно и то, что лично Пушкин вкладывал в понятие дворянства чувство собственного достоинства, сознание своей человеческой ценности и внутренней свободы.

Вспомните опять-таки, что Фонвизин покаялся пред Екатериной в дерзостях своего пера, что Радищев – отрекался от своей книги, Новиков – лицемерил на допросах, а Пушкин – заявил царю в лицо, что 14 декабря он, Пушкин, встал бы в ряд с декабристами.

Но – посмотрим, как он сам смотрит на дворянство и зачем оно нужно ему:

[У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием; мы не хотим быть покровительствуемы равными – вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин. Дьявольская разница!..]

Рылеев сказал ему:

[Ты сделался аристократом; это меня рассмешило. Тебе ли чваниться пятисотлетним дворянством? И тут вижу маленькое подражание Байрону. Будь, ради бога, Пушкиным! Ты сам по себе молодец.]

Мне досадно, – отвечает Пушкин, – [что Рылеев меня не понимает. В чём дело? Что у нас не покровительствуют литературе и это – слава богу! Зачем же об этом говорить? Напрасно! Равнодушию правительства и притеснению цензуры обязаны мы духом нашей словесности. Чего ж тебе более? Загляни в журналы в течение шести лет, посмотри, сколько раз упоминали о мне, сколько раз меня хвалили поделом и понапрасну, а о нашем приятеле – ни гугу! как будто на свете его не было. Почему это? уж верно не от гордости или радикализма такого-то журналиста – нет! а всякий знает, что хоть он расподличайся – никто ему спасибо не скажет и не даст пяти рублей: так лучше ж даром быть благородным человеком. Ты сердишься за то, что я чванюсь 600-летним дворянством (NB. моё дворянство старее). Как же ты не видишь, что дух нашей словесности отчасти зависит от сословия писателей? Мы не можем подносить наших сочинений вельможам, ибо по своему рождению почитаем себя равными им. Отселе гордость etc. Не должно русских писателей судить, как иностранных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас гр. Хвостов прожился на них. Там есть нечего – так пиши книгу, а у нас есть нечего – так служи, да не сочиняй…]

Это относится к 1825 году. Но в заметках поэта за 1825–30 годы мы находим такое признание:

[Нашед в истории – одного из предков моих, игравшего важную роль в сию несчастную эпоху, я вывел его на сцену, не думая о щекотливости приличия, con amore[1], но безо всякой дворянской спеси. Изо всех моих подражаний Байрону дворянская спесь была самое смешное. Аристокрацию нашу составляет дворянство новое, древнее же пришло в упадок; его права уравнены с правами прочих сословий, великие имения давно раздроблены, уничтожены, и никто, даже если бы… и проч. Принадлежать к такой аристокрации не представляет никакого преимущества в глазах благоразумного человека, и уединённое почитание к славе предков может только навлечь нарекания в страшном бессмыслии или в подражании иностранцам.

Но от кого бы я ни происходил, – от разночинцев, вышедших в дворяне, или от одного из самых старинных русских родов, от предков, коих имя встречается почти на каждой странице истории нашей, – образ мыслей моих от этого никак бы не зависел. Отказываться от него я ничуть не намерен, хоть нигде доныне я его не обнаруживал, и никому до него дела нет.]

До Пушкина литература – светская забава, литератор в лучшем случае – придворный, как Дмитриев, Державин, Жуковский, или мелкий чиновник – как Фонвизин, Пнин, Рылеев. Если он придворный – с ним считаются, но покуда он чиновник – его третируют как забавника, как шута.

Вот как изображает Рылеев положение литератора:

[Опять под час в прихожейНадутого вельможи(Тогда как он покойНа пурпуровом ложеС прелестницей младойВкушает безмятежно,Её лобзая нежно),С растерзанной душой,С главою преклоненной,Меж челядью златой,И чинно и смиренноЯ должен буду ждатьСудьбы своей решеньяОт глупого сужденья,Которое мне датьИз милости рассудитЛенивый полу-царь,Когда его разбудитВ полудни секретарь.Для пылкого поэтаКак больно, тяжелоВ триумфе видеть зло,И в шумном вихре светаВстречать везде ханжей,Корнетов-дуэлистов,Поэтов-эгоистовИли убийц-судей,Досужих журналистов,Которые тогда,Как вспыхнула войнаНа Юге за свободу, —О срам! о времена! —Поссорились за оду!..«Пустыня».]

Николай Полевой: отношение знати к литератору.

Пушкин первый почувствовал, что литература – национальное дело первостепенной важности, что она выше работы в канцеляриях и службы во дворце, он первый поднял звание литератора на высоту до него недосягаемую: в его глазах поэт – выразитель всех чувств и дум народа, он призван понять и изобразить все явления жизни.

В 1819 году, дружа с декабристами, Пушкин пишет на возвращение Александра из-за границы:

[Ура! в Россию скачетКочующий деспот.Спаситель горько плачет,А с ним и весь народ.Мария в хлопотах спасителя стращает:«Не плачь, дитя, не плачь, сударь:Вот бука, бука – русский царь!» —Царь входит и вещает:«Узнай, народ российский,Что знает целый мир:И прусский и австрийскийЯ сшил себе мундир.О, радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;Меня газетчик прославлял;Я ел, и пил, и обещал —И делом не измучен.„Узнай ещё в прибавку,Что сделаю потом:Лаврову дам отставку,А Соца – в желтый дом;Закон постановлю на место вам ГорголиИ людям все права людейПо царской милости моейОтдам из доброй воли“».От радости в постелеЗапрыгало дитя:«Неужто в самом деле?Неужто не шутя?»А мать ему: «бай, бай! закрой свои ты глазки;Пора уснуть бы, наконец,Послушавши, как царь-отецРассказывает сказки!»«Сказки (Noёl)».]

В 1826 году, когда Николай возвратил его из ссылки, он говорит царю:

[В надежде славы и добраГляжу вперёд я без боязни:Начало славных дней ПетраМрачили мятежи и казни.Но правдой он привлёк сердца,Но нравы укротил наукой,И был от буйного стрельцаПред ним отличен Долгорукой.Самодержавною рукойОн смело сеял просвещенье,Не презирал страны родной:Он знал её предназначенье.То академик, то герой,То мореплаватель, то плотник,Он всеобъемлющей душойНа троне вечный был работник.Семейным сходством будь же горд,Во всём будь пращуру подобен:Как он, неутомим и твёрд,И памятью, как он, незлобен.«Стансы».]

Но когда его упрекнули в лести за эти стихи, он отвечает:

[Нет, я не льстец, когда царюХвалу свободную слагаю:Я смело чувства выражаю,Языком сердца говорю…«Друзьям».]

В ноябре 1823 года в Испании был казнён революционер Риего Нуньец; сообщая об этом царю, граф Воронцов сказал: «Какая счастливая новость, ваше величество!»

Пушкин немедленно откликнулся:

[Сказали раз царю, что наконецМятежный вождь Риего был удавлен.«Я очень рад», сказал усердный льстец:«От одного мерзавца мир избавлен!»Все смолкнули, все потупили взор:Всех удивил нежданный приговор.Риего был, конечно, очень грешен, —Согласен я, – но он за то повешен;Пристойно ли, скажите, сгорячаРугаться этак нам над жертвой палача?Сам государь такого доброхотстваНе захотел своей улыбкой ободрить,Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранитьИ в самой подлости оттенок благородства!]

и заклеймил Воронцова таким четверостишием:

Полу-милорд, полу-купец,Полу-мудрец, полу-невежда,Полу-подлец, – но есть надежда,Что будет полным наконец.

И в том же самом 1826 году, когда он советовал Николаю:

Во всём будь пращуру подобен…

он, присмотревшись к порядкам нового царствования, характеризует его так:

[Встарь Голицын мудрость весил,Гурьев грабил весь народ,Аракчеев куролесил,Царь же ездил на развод.Ныне Ливен мудрость весит,Царь же вешает народ,Рыжий Мишка куролеситИ попрежнему развод.]

[2]

А в 1827 году посылает в Сибирь друзьям строки, полные надежды:

[Во глубине сибирских рудХраните гордое терпенье!Не пропадёт ваш скорбный трудИ дум высокое стремленье.Несчастью верная сестра —Надежда в мрачном подземельеРазбудит бодрость и веселье,Прийдёт желанная пора:Любовь и дружество до васДойдут сквозь мрачные затворы,Как в ваши каторжные норыДоходит мой свободный глас.Оковы тяжкие падут,Темницы рухнут – и свободаВас примет радостно у входа,И братья меч вам отдадут.«В Сибирь (Декабристам)».]

Декабристы устами князя Одоевского ответили ему:

[Струн вещих пламенные звукиДо слуха нашего дошли!К мечам рванулись наши руки,Но лишь оковы обрели.Но будь спокоен, бард: цепями,Своей судьбой гордимся мыИ за затворами тюрьмыВ душе смеёмся над царями.Наш скорбный труд не пропадёт:Из искры возгорится пламя —И православный наш народСберётся под святое знамя.Мечи скуём мы из цепейИ вновь зажжём огонь свободы,И с нею грянем на царей —И радостно вздохнут народы.]

Он – дворянин; но когда вышла в свет «История» Карамзина, Пушкин великолепно пригвоздил её своим стихом:

На плаху истину влача,Он доказал нам без пристрастьяНеобходимость палачаИ прелесть самовластья.

[3]

Он пишет:

В России нет закона:В России столб стоит,К столбу закон прибит,А на столбе корона.

[4]

Нужно помнить, что за каждое из таких стихотворений в ту пору можно было получить каторгу, ссылку, тюрьму.

По отношению к правительству Пушкин вёл себя совершенно открыто: когда до двора дошли его ода «Вольность», его эпиграммы на министров и царя и когда узнали, что он показывал в театре портрет Лувеля, убившего герцога Беррийского, – граф Милорадович вызвал его к себе, а в квартире велел сделать обыск.

«Обыск не нужен, – заявил Пушкин, – я уже всё, что надо было, сжёг». И тут же написал на память все свои противоправительственные стихи. Только благодаря Карамзину и другим вельможам это кончилось для Пушкина высылкой из Петербурга, – Александр Первый предполагал сослать поэта в Сибирь или Соловки.

Теперь рассмотрим обвинение Пушкина в презрительном отношении к «черни», – как известно, на основании этого отношения наши реакционеры зачисляли Пушкина в свои ряды, а наши радикалы, вроде Писарева, отрицали за поэтом всякое значение.

Прежде всего надо знать, что презрительное отношение к «черни» было свойственно всем романтикам, начиная с Байрона, – это был один из лозунгов литературной школы.

Признавалось, как вы знаете, что поэт – существо высшего порядка, абсолютно свободное, стоящее вне законов человеческих. С этой точки зрения, разумеется, и общество, и государство, и народ резко отрицались, как только они предъявляли к поэту какие-либо социальные требования.

Наши писатели допушкинской эпохи тоже были заражены этим взглядом; так, например, Державин говорил:

Умей презреть и ты златую,Злословну, площадную чернь…

Он же:

Умолкни, чернь непросвещённа,Слепые света мудрецы!..

Он же:

Прочь, буйна чернь непросвещённаИ презираемая мной!..

Дмитриев:

Будь равнодушен к осужденьюТолпы зоилов и глупцов…

Жуковский:

Не слушай вопли черни дикой…

Можно привести ещё десяток таких выкриков, но я вообще сомневаюсь в том, что эти выкрики относятся к народной толпе, к народу.

Причины сомнения следующие: поэты до Пушкина совершенно не знали народа, не интересовались его судьбой, редко писали о нём. Это придворные люди, вельможи, они всю жизнь проводили в столице и даже свои деревни посещали очень редко и на краткий срок. Когда же они изображали в своих стихах мужика, деревню – они рисовали людей кротких, верующих, послушных барину, любящих его, добродушно подчинявшихся рабству; деревенская жизнь рисовалась ими как сплошной праздник, как мирная поэзия труда. О Разине, Пугачёве – не вспоминали, это не сливалось с установленным представлением о деревне, о мужике.

Пушкин тоже начал с романтизма. Вот как он определяет свою позицию поэта:

[Поэт, не дорожи любовию народной!Восторженных похвал пройдёт минутный шум,Услышишь шум глупца и смех толпы холодной;Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.Ты царь: живи один. Дорогою свободнойИди, куда влечёт тебя свободный ум,Усовершенствуя плоды любимых дум,Не требуя наград за подвиг благородный.Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;Всех строже оценить умеешь ты свой труд.Ты им доволен ли, взыскательный художник?Доволен? Так пускай толпа его бранит,И плюет на алтарь, где твой огонь горит,И в детской резвости колеблет твой треножник.«Поэту (Сонет)».][Не дорого ценю я громкие права,От коих не одна кружится голова.Я не ропщу о том, что отказали богиМне в сладкой участи оспаривать налогиИли мешать царям друг с другом воевать;И мало горя мне – свободно ли печатьМорочит олухов, иль чуткая цензураВ журнальных замыслах стесняет балагура.Всё это, видите ль, слова, слова, слова![5]Иные, лучшие мне дороги права,Иная, лучшая потребна мне свобода…Зависеть от властей, зависеть от народа —Не всё ли нам равно? Бог с ними!.. НикомуОтчёта не давать; себе лишь самомуСлужить и угождать; для власти, для ливреиНе гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественным природы красотам,И пред созданьями искусств и вдохновеньяБезмолвно утопать в восторгах умиленья —Вот счастье! вот права!..«Из VI Пиндемонте».]

Наконец, у него есть ещё более резкое определение своего отношения к «черни».

[……………………………Подите прочь, – какое делоПоэту мирному до вас?В разврате каменейте смело;Не оживит вас лиры глас!Душе противны вы, как гробы;Для вашей глупости и злобыИмели вы до сей порыБичи, темницы, топоры, —Довольно с вас, рабов безумных!Во градах ваших с улиц шумныхСметают сор – полезный труд! —Но, позабыв своё служенье,Алтарь и жертвоприношенье,Жрецы ль у вас метлу берут?Не для житейского волненья,Не для корысти, не для битв,Мы рождены для вдохновенья,Для звуков сладких и молитв.«Чернь».]

Но – кто эта чернь? Подразумевал ли под нею Пушкин именно народ?

Рассмотрим вопрос.

Прежде всего Пушкин был первым русским писателем, который обратил внимание на народное творчество и ввёл его в литературу, не искажая в угоду государственной идее «народности» и лицемерным тенденциям придворных поэтов. Он украсил народную песню и сказку блеском своего таланта, но оставил не изменёнными их смысл и силу.

Возьмите сказку «О попе и работнике Балде», «О золотом петушке», «О царе Салтане» и так далее. Во всех этих сказках насмешливое, отрицательное отношение народа к попам и царям Пушкин не скрыл, не затушевал, а, напротив, оттенил ещё более резко.

Он перевёл с сербского несколько народных легенд из сборника Караджича; когда вышли подделанные французским писателем Проспером Мериме «Песни западных славян» – Пушкин немедленно переводит их на русский язык. Он записывал во время своих путешествий сказки и песни и более пятидесяти штук передал Киреевскому для его знаменитого сборника. Ом собрал целый цикл песен о Стеньке Разине, которого называл «единственным поэтическим лицом в России», – заметьте, что Разин по своим намерениям и по духу был несравнимо демократичнее Пугача, с грустью осмеянного Пушкиным.

Бенкендорф сказал Пушкину: «Песни о Стеньке Разине, при всём поэтическом своём достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию. Сверх того, проклинает Разина, равно как и Пугачёва».

Пушкин непосредственно сталкивался с народом, расспрашивал мужиков о жизни и – вот какие записи делал в своих путевых тетрадях…

Пушкин знал жизнь крестьян: возьмите из «Хроники села Горюхина» отрывок «Правление приказчика» – это типичнейшая для того времени картина разорения деревни.

А вот деревенская картинка, написанная как будто Некрасовым:

[Румяный критик мой, насмешник толстопузый,Готовый век трунить над нашей томной музой,Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной,Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.Что ж ты нахмурился? Нельзя ли блажь оставитьИ песенкою нас весёлой позабавить?Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,За ними чернозём, равнины скат отлогий,Над ними серых туч густая полоса.Где ж нивы светлые? Где тёмные леса?Где речка? На дворе, у низкого забора,Два бедных деревца стоят в отраду взора, —Два только деревца, и то из них одноДождливой осенью совсем обнажено,А листья на другом размокли и, желтея,Чтоб лужу засорить, ждут первого Борея.И только. На дворе живой собаки нет.Вот, правда, мужичок; за ним две бабы вслед;Без шапки он; несёт под мышкой гроб ребёнкаИ кличет издали ленивого попёнка,Чтоб тот отца позвал, да церковь отворил;Скорей, ждать некогда, давно б уж схоронил!«Шалость».]

Он собирал песни и в Одессе, и в Кишинёве, и в Псковской губернии – для чего переодевался в платье мещанина, и, изучая народную жизнь, народную речь, ругает своё воспитание «поганым и проклятым». Он учится русскому языку у Крылова, ещё больше у своей няньки и всегда у ямщиков, торговок, в трактирах, на постоялых дворах, у солдат.

«Объят тоской за чашей ликованья» – он бросает жизнь столицы и едет в деревню «насладиться простотой речей и ума народного игрою».

Этот человек не мог под именем «черни» подразумевать народ – его он уважал и о силе его догадывался чутьём.

Кто же та чернь, о которой поэт говорит с таким отвращением?

Несомненно, что под именем черни он подразумевал то светское, столичное общество, в котором жил. Посмотрим, как он характеризует это общество и не сольются ли эти характеристики с отношением Пушкина к черни.

Говоря о светском обществе, он восклицает:

Достойны равного презреньяЕго тщеславная любовьИ лицемерные гоненья.

Далее:

[………………………………К доброжелательству досель я не привык,И странен мне его приветливый язык.Смешон, участия кто требует у света!Холодная толпа взирает на поэта,Как на заезжего фигляра: если онГлубоко выразит сердечный тяжкий стонИ выстраданный стих, пронзительно унылый,Ударит по сердцам с неведомою силой —Она в ладони бьёт и хвалит иль поройНеблагосклонною кивает головой.Постигнет ли певца внезапное волненье,Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, —«Тем лучше», говорят любители искусств:«Тем лучше! наберёт он новых дум и чувствИ нам их передаст». Но счастие поэтаМеж ними не найдёт сердечного привета,Когда боязненно безмолвствует оно…………………………………]«Ответ Анониму».]

И ещё: Алеко, в поэме «Цыганы», говорит своему сыну:

Расти на воле без уроков,Не знай стеснительных палатИ не меняй простых пороковНа образованный разврат.

Изображение светского общества в «Онегине» достаточно – я не буду его повторять.

«Какой это ужас родиться в России талантливым человеком!» – сказал он однажды, и много раз пришлось ему повторять эту горькую и верную фразу.

Пока Пушкин шёл тропой романтизма, протоптанной до него, пока он подражал французам, Байрону, Батюшкову, Жуковскому, – общество, замечая его удивительный талант, ценя музыку нового стиха, одобряло поэта.

Но как только он встал на свои ноги и заговорил чистым русским, народным языком, начал вводить в литературу народные мотивы, обыденную жизнь, стал изображать жизнь реально, просто и верно, – общество стало относиться к нему насмешливо и враждебно, чувствуя в нём строгого судью, беспристрастного свидетеля русской пошлости, невежества и рабства, жестокости и холопства пред силою власти.