Тень Хиросимы. Роман-легенда

Какие прекрасные звуки – звуки собственной значимости и сопричастности. Ради них он и жил. Ради них живут все, и даже этот «мешок» у стены, называемый в миру Кэй-Ай, – язвительно думал Пи-Ти, не сводя победоносного взгляда с униженного подчинённого. Он мог, конечно, мог, одним своим словом бросить его в объятья небытия. Стереть из списков если не живых, так хотя бы нормально живущих. Мог, но зачем? – Он здесь, чтобы исполнять приказы и служить своей Родине – своему Цвету! Так пусть исполняет свой долг, если не хочет для себя, так хотя бы для других зарабатывает Об-рок. И я как командир авиагруппы, добьюсь этого.

– Вам всё ясно, душеприказчик-защитник четвёртой степени? Вы здесь для того, чтобы давать моей авиагруппе метеосводку, а не для променада с девушкой в тени пальм. Это ей вы можете рассказывать, какой вы добросердечный и мягкий, – Пи-Ти саркастически ухмыльнулся, с удовольствием наблюдая опущенную голову Кэй-Ай (ах, какое наслаждение) и добавил, – это ей можете поплакаться в плечо, рассказывая об ужасах войны. Поверьте мне, девушкам нравится слушать своих пропахших порохом возлюбленных. «Ах, это так романтично.» – Пи-Ти поднёс руку ко лбу, изображая из себя жеманную красавицу. – Ха-ха-ха, – засмеялся он, довольный самим собой («зал» не унимался – вот это Об-рок!).

– Разрешите идти? – Кэй-Ай выпрямился и посмотрел сверху вниз на своего развеселившегося командира.

Улыбка слетела с лица Пи-Ти, он вскочил на ноги – сквозь стеклянные зрачки на него вновь дохнула пустыня смерти. Ему хотелось кричать и проклинать, но во рту пересохло, и язык отказывался подчиняться своему хозяину. Он не просто увидел пустыню, он всем своим существом ощутил её горячее обжигающее дыхание. Всё, что у него получилось, тихое и сухое:

– Идите.

– Да, сэр.

Когда за Кэй-Ай закрылась дверь, Пи-Ти шёпотом добавил:

– Идите ко всем бесам.

Он свалился на свой стул и потянулся к ящику у стола. Вытащил гранёную бутылку и рюмку. Внутри всё клокотало, и он не знал точно, что послужило причиной гнева и подавленности. Моралист Кэй-Ай, усталость после тяжёлого боевого задания, проклятый взрыв, похожий на ядовитый гриб, источающий из себя смертельные испарения, убивающие всё вокруг, чьи споры посеял он сам вот этими самыми руками. – Душеприказчик-защитник второй степени безразлично посмотрел на свои руки, – может, война? А что война – один из видов существования. Который, кстати, даёт куда больше свобод и возможностей, чем опостылевший мир. Мог ли я мечтать о такой карьере в мирное время? Нет! – Пи-Ти откупорил бутылку и наполнил до краёв рюмку. – Ну, будем. А за что?.. За победу? И что потом? Сейчас я властелин душ, первый бомбардир, мне жмёт руку сам Гонаци. А после победы… За тебя, Пи-Ти. – Пустая рюмка глухо звякнула по столу.

Облегчение было временным. Слишком скудным был источник, затерянный среди высушенных песков. – Будь ты проклят, Кэй-Ай… и война, и мир. Стану! стану я душеприказчиком-защитником первой степени. Возможно, даже, душегубом-защитником и что… – он не заметил, как наполнил вторую рюмку, – что: Об-рок, Об-рок, Об-рок; для чего? Чтобы жить?

– Проклятье, – Пи-Ти посмотрел на янтарный напиток, поднеся его на уровень глаз, и быстро осушил.

Приятная, тёплая, согревающая горечь соприкоснулась с горькой жёлчью, и вскоре две подруги распевали песни, обнявшись и нашептывая одна другой свои тайны.

Пи-Ти сидел за столом в задумчивой позе, поставив локти на казённую столешницу и подперев подбородок сложенными в кулаки ладонями. Он слегка захмелел, и его остекленевшие глаза не мигая смотрели в пустоту. День, с его беготнёй, заботами и долгом остались где-то там, за далёкой, далёкой, затерявшейся в тумане стеной. Сама стена скорее походила на мираж в пустыне, чем на что-то реальное и осязаемое – она покачивалась и плыла…

Полевая авиабаза погрузилась в темноту. На небе загорелись звезды. Тишина и покой укрыли разгорячённую землю, и только могучий океан о чём-то шептался с наклонившимися к воде пальмами. Тень сидел, прислонившись к стене, и прислушивался к звукам ночи. Ему не спалось.

Мысль пыталась ухватиться за некую ускользающую грань, но непременно соскальзывала и проваливалась в бархатное безмолвие. Ему хотелось охватить необъятное – день прошедший.

Казалось бы, такой пустяк – двадцать четыре часа. Солнце выглянуло из-за горизонта, приподнялось, сонливо потягиваясь, оглянулось и, быстро пробежав по небосводу, устало и умиротворённо ушло на покой, окрашивая на прощание высокие перистые облачка в пастельно-розовые тона.

Но кто сказал, что двадцать четыре? Умножьте на число просыпающихся и засыпающих, и вашему взгляду откроется величавая вершина айсберга под названием жизнь, она, подминая под себя волну, самоуверенно, порой даже чересчур, движется среди бескрайних океанских просторов. Человеческая натура, восторженно любуясь нависшей на ней ледяной глыбой, уже стремится, жаждет проникнуть в таинственные глубины, темнеющие под белыми бурунами неуёмных волн. Ведь там, вспарывая солёные воды и разгоняя стайки рыб, парит в невесомости остальная часть ледяной глыбы. И она настолько превосходит увиденное на поверхности, что разум теряется среди грандиозных нагромождений и отказывается верить в их реальность.

Подводная часть айсберга – это результат умножения, многократно возведённый в степень, состоящую из наших помыслов, замыслов, желаний, великих и не очень идей, сиесекундных капризов и многого, многого того, что называется одним словом – бытие, или если угодно – её величество жизнь.

– Цивилиус? – Тень озадачено смотрел в полумрак помещения, еле-еле угадывая в углу малоприметную будочку.

Я вздремнул? Забылся? Или, может быть, Цивилиус говорил со мной, а я не замечал, – промелькнуло в голове Тени.

– Сидишь. – Проскрипел знакомый голос в ответ. – Ну, как ты, освоился на «сцене»? Не шарахаешься больше, вызывая недоумение «зала», возмущение и раздражение «коллег».

– Сижу. Сижу, Цивилиус.

В их голосах слышалась радость. Так шепчутся друзья после долгой разлуки, забывая, что на улице уже давно заполночь.

– А я знаю, дорогой мой, не забывай: всё происходящее на подмостках происходит не без моего участия, как никак – Управляющий, кхе-кхе.

– И давно ты стал Управляющим?

– Давно? Вот всегда у вас так, – в голосе послышалось разочарование.

– Что? – не понял Тень причины разочарования, – и у кого – у нас?

– У театралов! Всё условно. Время, места, билетики, анонсы, афиши, драмы, комедии, трагикомедии. Иногда оглянешься, мать моя, лица новые, а всё по-старому. Толкаются, извиняются, шепчутся, интригуются, ожидают и разочаровываются, рукоплещут и тут же скучают. Они продавливают пронумерованные сиденья в ожидании зрелища и получают его. Немногие удосуживаются задаться вопросом: вход-то бесплатный и свободный, а как же актёры, декорации? Кто платит? И чего это стоит?

– А это стоит? – осторожно спросил Тень и тут же пожалел об этом, – ответ напрашивался сам собой.

– Травинка на лугу ничего не стоит. Звезда несётся себе в космическом вакууме, так, задаром. Земля вертится, между прочим. Галактики? Вам сколько? Законы Вселенной? Бери! На! Так нет же, вам нужно увидеть, ощутить нервную дрожь, вкусить сладость или горечь, наслаждаясь предчувствием и гордясь обладанием и приобщением. Посмотрел, посмаковал, давай ещё!

Ничего не стоит, если не рвать ромашку с целью ощипать её до уродливости, чтобы только узнать: любит, не любит. Или тщеславно теша себя мыслью о превосходстве разума над жалкой природой, сумевшей, только-то и всего, создать это жалкое творение, состоящее из лепестков и стебелька, заключать его в букет высокого искусства и, обволакивая высокопарными фразами, дарить, обрекая на казнь временем.

Не стоит там, где всё удивительно едино и взаимосвязано, оставаться стихийно свободным. Где нет смерти в понимании разума, ведь она всего лишь одна из многочисленных форм бесконечно непознаваемого… Ох, да что же это со мной, как встречу тебя, так сразу язык развязывается!

Старик замолчал. Вдалеке послышался шум прибоя. Тень не нарушал тишину, прислушиваясь к звукам ночи.

– Ты чего молчишь? Обиделся? Зачерствел, да-да, я и сам чувствую. Посиди здесь с моё – в камень безмолвный превратишься. Вон как мои предшественники. Они оттого и безмолвны, что сказать-то нечего, так – суета. А ты не обижайся на меня, это я по привычке. Мне велят, я управляю. Мне приносят, я доношу. А болтать я не имею права, это, как тебе сказать, – против моей природы.

– Со мной же болтаешь.

– С тобой другое дело. Я уже говорил тебе. Ты практически свободен. Говори, что хочешь, делай, что пожелаешь.

– Практически?

– Конечно – всё на сцене… кх-кх… м-да.

Снова стал слышен усыпляющий шум прибоя.

– Цивилиус, ты чего-то не договариваешь.

– А ты догадлив. Надо же: «не договариваешь». А я и не должен с тобой говорить. Ты забыл: я эхо-о-о. Теннисный мячик, пум-пум, пум-пум. Бей, пока не выдохнешься. Пум-пум, пум-пум, э-э, да ты увлёкся, глаза сверкают, наш человек. Азартен, ох азартен! – Голос возвысился, – Слюна так и брызжет! Ага, устал, – голос понизился и стал елейно-сладким. – Во рту пересохло, иди, отдохни в тенёчек. А вот уходить не велено. – В голосе появились металлические властные нотки, – Ах ты, настырный. Ну что ж, пожалуйте. Вы замерли!? А, ну да пропасть, тьма. Боязно?.. – короткая пауза и следующая фраза гремела уже безапелляционно повелительно, – вернись и играй!..

Тень слушал с трепетом, который испытывает любой человек, повстречавшись с ненормальным, да к тому же ещё и буйным. Наконец он решился прервать возникшую тишину, осторожно подбирая слова:

– Цивилиус, ты прости меня, неуча… Я первый день здесь, и многое мне непонятно. Вот ты бол… говоришь, говоришь, а ведь мне многое неясно, и даже, извини, мысли нехорошие закрадываются…

– Ха-ха-ха, кх-кх, ха-ха-ха, – Цивилиус долго не унимался. Он по-стариковски откашливался и заливался новой порцией смеха.

Тень тоже заулыбался. Сначала настороженно, потом, слыша, как искренне смеётся старик, он не выдержал и засмеялся вместе с ним. Ему представился благообразный седой старик, катающийся, как ребёнок, по полу и весело, задорно дрыгающий сухожильными ножками в воздухе.

– Ха, да, ха-ха, – Цивилиус начал успокаиваться.

Тень представил, как тот вытирает старческие глаза, на которых проступили слёзы, вызванные заразительным смехом.

– Рассмешил… ох, рассмешил! Так ты посчитал меня сумасшедшим. Вот, мол, старик совсем из ума выжил, чушь несёт. Так?

Тень слегка пожал плечами.

– Так? Та-ак! С вами можно сойти с ума, но слава… нет, точно, стар стал – заговариваюсь. Кх-кх. – Цивилиус замолчал, словно споткнулся. Через секунду он снова заговорил. – Не забывайся: я хоть и служитель Триумвирата, но при этом абсолютно бесстрастен. Тем и живу до сих пор. А так бы точно… Я бесстрастен, бесчувственен, я наблюдатель с правом голоса и при всём том – я обладаю и чувствами, и мне не чужды страсти.

– Такое невозможно, нельзя оставаться безучастным, являясь частью действа!

– Вот ты опять пытаешься осознать непознаваемое. Так кто из нас более сумасшедший? Я же говорил тебе – я многолик, а значит безличен. Я всё и ничто. Для тебя это абракадабра, а для меня – жизнь. Ты соприкоснулся с неизвестным и пытаешься его постичь. Придать знакомые тебе черты и прилепить ярлыки. Всячески превратить неизвестное в узнаваемое. Но я-то верю, что живу и живу так, как верю. А ты запутался в дебрях образов. Лепя себе подобное, ты так увлёкся, что забыл о том, что лепишь с натуры. Так кто из нас сумасшедший: я, воспринимающий себя как часть целого, живой и неделимый; и вы, познающие сквозь призму своих нервных окончаний. Мы встретились, близкие по духу (в отличие от остальных на сцене), ты попросил у меня помощи. Я услышал твой зов, и, видя, в какой необыкновенной ситуации ты очутился, протягиваю руку и что же слышу в ответ из уст утопающего? «Зачем вы тянете ко мне свои руки!? У вас странные пальцы и непонятная ладонь. Я не знаю вас, вы, случайно, не заразны? Дайте-ка, я возьму пробу для анализа из-под ваших ногтей…» Дорогой мой, прежде чем делать выводы о ком-то или о чём-то, подумай, насколько в них будет правды и насколько истины. Ибо, правда это ты и только ты, а истина непознаваема, но есть суть всего и тебя в том числе.

Тень вскочил на ноги. Его сердце гулко билось в груди. Сильное волнение охватило затворника.

– Прости, прости, Цивилиус, конечно, конечно, я глуп – пытаюсь судить неподсудное. Придать форму бесформенному…

– Тс-с…

– Что?..

– Да нет, показалось. Мне послышалось. Старею. Скорее бы встретиться с Архивариусом. Отчитаться перед затхлым чинушей-временщиком и на покой.

– Послышалось? Ты о чём?

– Да, вроде как Триумвират призывает служить. Ан, нет – сквозняки гуляют… Сквозняки!? Послушай, дорогой ты мой, как же я раньше этого не замечал? С твоим появлением повеяло свежим воздухом, где-то забыли закрыть дверь…

– Цивилиус, не тяни, говори.

– Выход, понимаешь – выход. Для тебя возможен выход. Вон из этого…

– Что же ты замолчал! Ты говорил о каком-то выходе. Что же ты замолчал?

– Я Управляющий. И не всё мне подвластно. Вот и Слово, великое Слово, хоть и наполняется мною звуком, но не подвластно мне. Я могу сочинять, красиво говорить, торжественно декламировать, клятвенно обещать и проклинать, наконец. Но оно, моё слово, будет всего лишь звуком. Оно может звенеть железом, реветь прирученной энергией, заглядывать в макро- и микромиры, убивать тело и душу, и при этом оставаться частью физики, обыкновенной волной. А истинное Слово, одухотворённое и творящее, недоступно мне. Я правитель душ и не более того. Я слишком много, очень слишком, поверь мне, рассказал тебе. Больше я не смею, да и не могу (слишком ничтожен). Иди и помни – всегда есть выход из мракобесия, и не прельщайся яркими многоцветными софитами.

– Что же плохого в цветах, Цивилиус? Они радуют глаз и умиляют сердце. Вот радуга, например…

– Радуга просто так. Не навязывается. Появится на небосклоне, как бы подсказывая: живи и радуйся, и не беги сломя голову в стремлении схватить нечто, недоступное пониманию. Но многие срываются, бегут до одышки, до измождения. Добегают, хватают руками. И торжествующе разжимают ладони: «Вот оно!» – а там пусто. Только мелкие капельки, в которых, дрожа, отражается вытянутая разочарованная физиономия: «Фи, только лишь всего». Да, всего.

– Так чего же бояться?

– Бояться ничего не надо.

– Ты же сам сказал.

– Хм, интересно, что тебе слово «прельщайся» послышалось как «бойся». Велико Слово и всемогуще.

– Ты всегда говоришь загадками. Ох, дорогой мой Цивилиус, сумею ли я когда-нибудь понимать твои загадки.

– Загадками? Да-а. Загадки – это то, что тебе хочется слышать. Я говорю языком Цивилиуса и не более того. Кстати, ты так и собираешься здесь сидеть?

– Цивилиус, а разве это не твой спектакль. Мне представлялось, ты знаешь. Разве тот круглолицый говорил не то, что ты ему нашёптывал.

– Разговор не о нём, а о тебе. Какой же ты недогадливый. Сказанное им с ним и останется, возьмёт его за руку и поведёт. Ты же не собираешься, надеюсь, идти за ним.

– Не имею никакого желания. Но часто нас вынуждают идти не по своей воле. Не пойдёшь сам, так подтолкнут сзади и взашей потянут.

– Ну-ну-ну, наслышаны! Наслышаны, мой безвольный товарищ. Ты себя-то послушай: не по своей воле, а где она у тебя в это время была, а? Вопросик.

Тень явно увидел хитроватую улыбку Цивилиуса. Этакое лицо искусителя: простецкое, своё в доску, и зубки вроде улыбаются. «Ах, как вы милы и благодушны; ой, извините, уж очень ваши резцы откровенно показались из-под пухлых губ». «Ой, и точно».

Вопрос, заданный Цивилиусом, привёл Тень в замешательство: а ведь он прав – где? И тут его, вдруг, осенило:

– Скажи мне откровенно: вопрос задавал ты?

– Я эхо, ты забыл.

– Ага, значит не ты, кто же тогда?

– Ну вот, дожил, и с меня теперь спрашивают, – пробурчал себе под нос Цивилиус. – В какие это времена. И кто? Тень? Засиделся, засиделся я тут. Дряхлею. А всё почему – на «сцену» смотреть тошно – одно и то же, одно и то же. И фразы затёрты, и постановка… Плесень, кругом плесень, и сам заплесневел. – Старик потянул носом воздух, – ах как противно. Уйду, уйду, пусть другие слушают и подсказывают. – Цивилиус снова шумно втянул носом, – я же говорю: кто-то забыл закрыть входную дверь. М-м-м, чудо какая свежесть. Чего они все торчат здесь. Ведь есть же смельчаки. Уходят и не боятся. Хлоп дверью и потом, наверное, стоит и потирает затылок: чего я там делал? Глупец… Глупцы! – Бурчание старика, неожиданно превратилось в крик.

Тень отшатнулся. Сумасшедший!? Душевный крик? Откуда у эха душа? Увиливает от ответа? Ну, хитрец. – Вопросы, как один промелькнули в испуганной голове.

– Я не глухой, Цивилиус, зачем так кричать. Людей разбудишь.

– Да, и чего вдруг? Тень, Тень, давно у меня не было собеседника. Сплошь одни марионетки. Пойди туда! Сделай то! Противно, душа такая ранимая. А ты: воли нет. Должна быть воля!.. – Цивилиус словно поперхнулся и замолчал.

– Цивилиус.

Вдалеке ночной бриз гнал волны на берег, и те с шелестом накатывались на пляж, оживляя ночную тишину.

– Цивилиус.

Ответом была тишина. Ни ставшего родным хрипловатого баритона, ни старческого покашливания. На остров налетел ветер, пробуждая уснувшие было пальмы. Тень понял, что остался один на один со стенами и мыслями.

Чуть позже, порядком изъёрзав на жёстком войлоке, заменившим ему постель, он уснул, проваливаясь в бездонную беспросветную бездну – крепкий сон дьявольски уставшего человека.

Пи-Ти сидел, прислонившись к стволу какого-то раскидистого тропического дерева. Рядом, на таком же складном стульчике, в непринуждённой позе, сидел щуплый человек лет пятидесяти. Его одежда, манера, поведение – всё указывало на то, что он здесь, среди военных, человек случайный.

П

и-Ти наклонился, взял с бутафорского столика, сооруженного из деревянного ящика, чашку с кофе и поднёс ко рту, вдыхая аромат напитка.

Часы показывали без четверти девять. Приятное время для только что проснувшегося организма.

Светило ещё не успело подняться слишком высоко, и его лучи, скользя по почти плоской поверхности острова, срывались с него бесследно и пропадали, растворяясь в лазури, добавляя в неё светоносные утренние краски.

Воздух был чист и прозрачен. За его голубой вуалью угадывался бездонный и загадочный космос.

– Как чертовски хорошо, не правда ли, почтенный Си-Ай, – Пи-Ти отхлебнул из чашки, прищурясь, посмотрел в сторону гражданского. В голове испарялись остатки вчерашней «анестезии», которая напоминала о себе неприятными ощущениями и вялостью.

Спасительной чашке бодрящего кофе придавалось особое значение: разбудить, вылечить, напоить высохшие губы. И она, хоть и с трудом, но справлялась с поставленной задачей.

Гражданский покачал практически лысой головой, жалкие остатки некогда буйной растительности продолжали удерживаться над ушами и слегка прикрывали тонкую, вытянутую вперёд шею:

– Да, хорошо.

Пи-Ти хоть и разыгрывал гостеприимного хозяина, но в душе был недоволен – приходилось делиться частью своей неограниченной на острове властью. Как никак, а этот «хиляк» был алфизиком из всемогущей Касты Жрецов. И Пи-Ти по каналу связи успели шепнуть: в Совете Спиритус он не чужой человек. Вот такие вот дела. Приходилось согласно кивать головой и по-командирски важно дублировать то, что скажет алфизик, один из создателей страшной бомбы.

И надо отметить, справедливости ради, делился властью Пи-Ти не то что скрипя зубами. Нет. Срабатывала скорее привычка военного времени: на войне воля командира – дважды закон. Он делился, внутренне готовый к такому раскладу дел. Подготовленный всей своей прошлой жизнью, впитавшей вместе с голосами воспитателей: «Сынок, устав не для того написан, чтобы ты его знал. Он написан для того, чтобы ты знал своё место в строю; беспрекословно и свято соблюдал его, равняясь по правофланговому. Придёт время, и если ты не выпадешь из общего строя, равняться будут по тебе. Ты всё усвоил?» «Да, душеприказчик-защитник четвёртой степени!»

Перед ним был гражданский, примерно равный ему по рангу, но принадлежащий к загадочной Касте и к тому же один из создателей «штуки», в одно мгновение стирающей целые города. Это было похоже на злую магию, заслуживающую если не раболепного подчинения, то хотя бы должного уважения с привкусом заискивания.

Так, сидя в тени дерева, они спокойно обсуждали вчерашнее испытание на «местности». Гражданский внимательно слушал («что бы вы без нас делали», – ухмылялся в душе Пи-Ти), что-то записывал в свой потрёпанный блокнот. Рядом остывала фарфоровая чашка (числящаяся в хозяйстве авиагруппы как раз по такому случаю – для важных гостей).

– Угу… значит ударная волна… аэрофотосъёмку проявили?

– Занимаются.

– Прекрасно, прекрасно, – алфизик, азартно потирая руки, наконец-то притронулся к своей остывшей чашке.

– Вам кипятку добавить? Да, забыл сказать, вчера в расположении авиабазы был задержан странный человек. И по одежде и по разговору не то местный чудак, не то высокий профи. Пообщаетесь.

Пи-Ти сказал о Тени с двойным умыслом. Во-первых, снять с себя часть ответственности за всё то, что было связано со сверхсекретностью, окружающей бомбу. «Не мне одному расхлёбывать, давай, милый, раз уж ты здесь, попотей». А во-вторых, «маленько подстричь газоны, ну, чтобы лишнее не высовывалось. Всё-таки военная часть, и я здесь старший командир».

Алфизик, увлечённый своими расчетами, сделанными в блокноте, оторвал взгляд от записей и непонимающе взглянул на Пи-Ти: «О чём это вы?»

– А? профи… кто местный?

«Хватит там в циферках своих копаться, займись настоящим делом».

– Я говорю, «игрушка» у нас необычная, и интерес к ней может быть тоже необычный – повышенный, так сказать. Вы бы побеседовали с ним. Если его специально готовили, то он может знать больше, чем остальные «грины». Чтоб их.

– Хорошо, если считаете нужным, – Си-Ай неопределённо пожал острыми плечами под белой рубашкой с коротким рукавом.

– Одна голова хорошо, две лучше.

Пи-Ти повелительно махнул рукой сержанту.

Через двадцать минут перед «столиком» поставили задержанного вчера Тень. На всякий случай руки задержанного были в наручниках, сзади стоял рядовой, вооружённый пистолетом.

– Принесите ему стул, – скомандовал Пи-Ти.

Тень осторожно сел, звякнув натёртой до блеска цепочкой.

Си-Ай с интересом разглядывал человека в наручниках, он впервые видел потенциального врага.

Его вообще-то мало интересовали человеческие судьбы. Мир цифр, мир эксперимента, научного опыта; мир несгибаемой логики, пробивающей себе путь сквозь непроницаемый хаос тьмы, которой представлялось ему агрессивное и неподатливое мироздание до того, как он осветит его своим рассудком. Вот где обитала душа Си-Ай.

Да что там, душа, вся его творческая натура была единым сгустком, кумулятивной струёй, направленной на подчинение дикого неприрученного хаоса и придания ему законопослушного характера и формульной кротости.

Родился Си-Ай в обыкновенной семье, проживающей в одной из стран Синего Безмолвия. Отец уже тогда принадлежал к Касте Жрецов, занимая в ней скромное место лаборанта второго разряда. Мать до его рождения работала в городской библиотеке, а после рождения первенца, то есть младенца по имени Си-Ай, добровольно согласилась стать домохозяйкой, с достоинством и степенностью исполняя роль любящей матери и жены.

Маленький городок, в котором проходило детство и юношество Си-Ай, хоть и насчитывал несколько десятков тысяч жителей, но гордился свой древней принадлежностью к Союзу Городов. О великом прошлом Союза напоминало хотя бы то, что при официальных встречах и церемониях Гонаци Синих территорий именовался не иначе как: Беспрекословный Монарх Синего Безмолвия, Суверен Союза Городов, Благородный Принцепс Лазурной Области, Тиран Объединенных Племён и Конунг Севера. И к вещему удовольствию горожан, его светлейшая особа любили посещать сей городок, отдыхая на местных приморских пейзажах и попивая знаменитые целебные воды.

Детство Си-Ай, настоящее, шальное и уличное, пролетело быстро и незаметно и без всякого переходного возраста, наверное, лет с восьми, шагнуло в кислый химический запах лаборатории отца.

Мальчик проводил здесь всё свободное время, затаив дыхание, наблюдая за непонятной, больше похожей на магию деятельностью людей в белых халатах. Он смешно морщил гладкий лобик, «анализируя» и «логически размышляя», пытаясь тем самым походить на своих кумиров, среди которых главным божеством был, конечно, его отец.

Как понимаете, дальнейшая судьба Си-Ай была предопределена.

Молодому учёному, только что закончившему престижный университет, сразу же крупно повезло: он попал в команду Эн-Би, стоящую, так сказать, на самом острие науки. Исследовательская работа известного ученого и его команды вызывала живейший интерес не только у широкой публики, а также была под пристальным вниманием высокопоставленных кругов государства, делавшим определённые ставки на конечные результаты данных научных изысканий. Следствием такого пристального внимания, было обильное, а порой щедрое финансирование и определённые льготы и преференции для всех участников команды алфизиков-теоретиков.