Дрёма. Роман

Дрёма детским своим разумением решил: надо слёзы свои превратить в дождик, полил и уступил место солнцу и радуге. Так говорит папа.

Два дня они были вместе. Вечность и мгновение. За это время Чингачгук вместе со Следопытом успели выйти на тропу войны облазить все близлежащие горы и мирно закопать томагавк. А славные исследователи, натянув сапоги и дождевики, измерили все лужи в округе. Промокли, после чего пытались разжечь костёр, но он предательски не горел, шипел и пускал сизый дымок, смешанный с паром.

– Не унывать! Следуем курсом на дом. Пора уже пионерам обсушиться и подкрепиться. Ты как смотришь, Дрёма.

– Пора! А чем дома займёмся?

– Однако, скорый ты какой. Придумаем. На что нам голова. Не только же в неё кушать. Кстати, первым делом мы сварим борщ.

Дома всё было по-старому. Только в углу стола появился монитор, а под столом разместился компьютер.

– Папа и у тебя есть компьютер?!

– Имеется.

– Фи, да он совсем простенький, древний. Вот у меня навороченный, геймерский. Знаешь, как летает?

– Не знаю и знать не хочу. – Папа задумался на мгновение. – Главное, Дрёма, чтобы вот тут летало высоко и свободно, – папа пригладил свои поседевшие волосы. – Так, значит, ты зависаешь теперь в компьютере?

Дрёма оживился и начал взахлёб рассказывать папе о своих играх и хвалится пройденными уровнями. Папа слушал и почему-то смешно морщился.

– Ты чего так морщишься?

– Пытаюсь понять, кто кем теперь играет. Дрёма игрушками или игрушки Дрёмой.

– Игрушки не могут играть людьми.

– Могут, ещё как могут. И открою тебе страшную взрослую тайну: чем старше и взрослее, тем сильнее эта зависимость от игрушек.

– Скажешь. Вы взрослые такие независимые. Я тоже хочу побыстрее стать взрослым.

– А я не хочу, – серьёзно заметил папа.

– Правильно – ты и так взрослый.

– Ты меня расстраиваешь.

– Как?

– Видишь ли, когда ты был крохотным, вот таким, ты смотрел на все детскими глазами. И ты и окружающий тебя мир не пытались поглотить один другого, вы без оговорок признавали себя частичками одного целого. А зачем, скажи, пихаться с самим собой – только шишки зря набивать. И я заново учился у тебя: открывал для себя мир детскими глазами.

– Да, ты не похож на других. Ты рядом и понимаешь. Другие свысока смотрят и поучают. Но всё-таки, папа, как не крути, когда поднимаешься с колен – ты взрослый.

– Да выросли под потолок и падают посильнее детей. Зачем же ты стал измерять мир большими домами? Так мы с тобой однажды разминёмся: я – опускаясь на колени навстречу детству, а ты, наоборот, вытягиваясь и взрослея.

– Нет, папа. Никогда.

– Вот и слово «никогда» научился говорить. Сказать легко, Дрёма, исполнить, – папа нахмурился, – вот тут закавыка. Тут и богатыри ломаются, они силу прилагают, а не думают, что силой сила пробуждается, и кто кого одолеет ещё вопрос. Ты мне сейчас об играх своих рассказывал. Битвы, гонялки, стрелялки – силу в себе пробуждаешь? Героем хочешь быть?

– А что тут плохого, быть героем?

– И вопрос твой не зря прозвучал. Уже разделил мир на плохих и хороших? Дрёма не расставайся с детством – это правильный взгляд, проникновенный. Этот взгляд куда шире наблюдаемого мира. В детском мире никуда взбираться не надо, ни на какие крутые горы и семью потами при этом захлёбываться, и всё ради пьяного созерцания самого себя на вершине. Зачем подниматься, когда и вознесён и вознесут, только обратись, попроси. Сама любовь баюкает тебя. Кто у любви тебя отнимет, кто сильнее её? Меч, стихия? – что бури земные – плёс в лужице. Хорошо, уж коли людям так хочется верить в обман, то пусть обман начнёт отстаивать правду. Для истины, Дрёма не существует ни плохого, ни хорошего. И добро может быть злым и зло учит терпению и смирению. Я теперь там где истина. Почему я так уверен в истинности, спросишь ты. Не самоуверен ли я? Самоуверенность, Дрёма, это когда: Я и мир. Теперь же мир во мне и я с миром. И всё приму с любовью. Убивать будут – не убьют. Да и какой смысл. Всё равно, что воду рубить.

Папа поднялся:

– То, что сказал, Дрёма, не забывай. Если меня не будет рядом в трудную минуту, вспомнишь, и я приду к тебе.

– Придёшь?

– Не сомневайся ни на секунду. С каждым словом приду, – папа погладил сына по голове, – а то, что компьютер у меня древний… Не беда. Покупал его вместо печатной машинки. Вещь удобная, – папа задумался над клавиатурой, – и как всякая удобная вещь – вредная. Да вот, писать стал на досуге. Пописывать. Впрочем, не мне судить. Слово меня и рассудит. Да вот.

Папа был явно чем-то озабочен. Он словно боялся переступить некую черту.

– Значит, говоришь, играешь. И во что?

Дрёма сразу оживился, пытаясь передать всю прелесть замысловатых аркад и невероятную сложность прохождения уровней.

– Там всё так реально, папа. Всё по-настоящему и горы, и лес, и вообще всё.

– Реальное?

– А ты сомневаешься?

– Ну что ты. Если ты так утверждаешь, как не поверить. Значит я прав насчёт полезности и вредности под одной крышкой, – он помолчал и затем добавил, – обложкой. Такая умная вещь получается этот твой компьютер?

– Очень!

– Оно и видно – так мозги пудрить. Вот и я боюсь слово превратить в слова. Много умных слов. Да видно таков мир: будем отталкиваться от вредности, чтобы однажды придти к чему-нибудь достойному. У меня как раз в этих электронных мозгах одна игрушка закачана.

– Ух ты, какая?

Дрёма ждал с нетерпением, пока загорится экран. Когда он заметил знакомый значок он вскочил и, тыча пальцем, гордо произнёс:

– А знаю – это стратегия, я в такую играл.

Отец улыбнулся:

– Ты, наверное, замечал – я по земле, как и все, хожу.

Дрёма уже воодушевлённо примерял к себе образ стратега: за кого? Ему захотелось блеснуть теперь перед папой командирскими навыками, и талантом стратега, когда за экраном маршируют армии, сминая врага, а славный тыл куёт клинки булатные. Папа перечеркнул воинственные планы одним кликом мышки:

– Будем учиться созидать, души у нас пылкие – слабые, начнём с виртуальных миров. А там, глядишь, и в настоящий, большой мир незаметно вернёмся. Вот тебе мой мир, дострой его. Не сомневайся, хоть он и кажется законченным – это только кажется. Смело созидай. Окунайся.

Когда отведённые неумолимой маминой волей два дня истекли, Дрёма упёрся:

– Никуда я не пойду от тебя!

Папа опустился на корточки, долго молчал, сжимая детские плечи ладонями. Потом решительно вздохнул:

– Ты считаешь, взрослый мир устроен правильно и справедливо. Не мне судить, но вот послушай. Так получилось, что на сегодняшний день я оказался слабее правды жизни. По молодости я искал свою правду, но её ищут с мечом и отстаивают со щитом. И щит у меня был и меч, а как же – герой. Сегодня я собственноручно выкинул меч и раскрылся, обезоружил себя сам – для меня открылась другая сила. Я тебе уже не раз говорил о ней – это любовь. Теперь вся моя жизнь посвящена ей, и перебегать больше туда-сюда не собираюсь.

Папа наклонил голову, словно решая, говорить дальше или не надо. Дрёма смотрел на короткую отцовскую стрижку и неожиданно для себя обнаружил, седых волос стало куда больше чем до расставания. И снова он увидел пристальный и ласковый взгляд:

– Мне бы уйти, куда подальше от греха, но у меня есть ты, – папа улыбнулся, – куда я без тебя. Выбирать не приходится, понимаешь, Дрёма.

Дрёма насуплено слушал. Папа крепче сжал ладони и снова разжал их:

– Как же мне поступить по взрослой правде? Первое, пойти и драться за тебя. Биться в кровь и до смерти, – неожиданно лицо отца стало жёстким и неузнаваемым.

Дрёме стало жутко.

– Ты желаешь этого?

Дрёма так исступленно замотал головой, что на секунду закружилась земля под ногами.

– С первым уяснили. Второй выбор взрослого от лукавого: решать свои споры в суде. Лицемерные судят лукавых и закон побеждает. Закон, – папа задумался, – что могут написать люди? Сколько людей столько и сочинений, и мы для них буква, «очередное дело и ничего личного». Суд похож на заправскую прачку, стирающую грязное бельё – дело нужное – но в том то всё и дело, Дрёма, прачке не важно, как мы спим для неё важнее на чём. Чистые простыни для неё понятнее и нагляднее некой тёмной души, о духе и заикаться не смей, сразу к психиатру на обследование отправят.

Дрёма слушал и многого не понимал. Но, то ли голос отца, то ли то, что он говорил, всегда успокаивало его. Нужно ли понимать музыку? От одной заводишься и хочется беситься и носиться по комнате, с другой мирно засыпаешь и оказываешься в сказке. Дрёма слушал и капризно сжатые губы разжимались сами собой. Слёзы высохли, мальчик прислушался:

– Имеется и третий путь, Дрёма. И он всего ближе для меня и я выбираю его.

– Какой папа?

– Терпение. Путь терпения. И если мы с тобой выдюжим на этом пути все наши испытания, мы обязательно, слышишь, обязательно будем вместе.

– Как?!

– Не знаю. То ли потоп с неба смоет все преграды, то ли земля сотрясётся от возмущения и сквозь непролазные горы проляжет новый перевал, то ли рак, наконец, однажды, как свистнет, утёнок всё-таки превратится в лебедя, а щука заговорит человеческим языком. Не знаю, – папа сам развеселился и засмеялся, – и никто не знает Дрёма. Этим-то и прекрасен третий выбор. Теперь, когда ты услышал, какие дороги нам предстоят, выбирай нашу.

Дрёма, не раздумывая, произнёс:

– Терпения. Я выбираю терпение. А щука заговорит, папа?

– Поживём, увидим. Главное – выдюжить. И помни, у себя в компьютере только созидай. Только созидай и никогда не разрушай! И вот ещё: сильно не доверяй своё время этому виртуальному обманщику. Обманет, обязательно украдёт твоё время и скроется. Тот, кто развлекает – всегда крадёт время.

И мы расстались, с того дня я папу больше не видел. Как тут выдюжить, когда рядом нет отца?

* * *

Вскоре все новостные программы по телевизору объявили о войне. Люди только и говорили о войне, судачили, плакали, вздыхали.

Вечером за ужином отчим, аккуратно поддевая на вилку бифштекс, сообщил маме:

– Сегодня вызывали в военкомат. Мобилизация предстоит.

– Ох ты, господи! И тебя?..

Артём Александрович хитро подмигнул:

– Там же Володька военкомом сидит. Он посоветовал как увернуться.

– Ой, ну, слава Богу! А я уж испугалась.

– За мной не пропадёшь. Верно.

Артём Александрович хитро взглянул на Дрёму. Тот неопределённо пожал плечами.

Неопределённость вообще стала самым близким советчиком Дрёмы.

Доброе ясноокое детство осталось, видимо, позади. Оно вместе с отцом взошло на тот памятный парусник и скрылось за солнечным горизонтом в розовых облаках, белым же облачком.

Всё чаще по некогда цветущему сказочному саду, где запросто можно было встретить чудеса и где облака опускались прямо на землю приглашая совершить стремительное путешествие в заоблачные дали в страну радостных грёз и добрых волшебников, так вот, всё чаще в этот сад проникали хмурые насупленные типы. Они всё что-то высматривали, примеривались, межевали, в их руках появлялись рулетки и шагомеры и, бубня себе под нос бесконечные цифры, они начинали вышагивать и вымерять, вбивать колышки и городить заборы. Эти типы, нисколько не стесняясь, настаивали на своей и только на своей правде. Удивительное было в другом: с ними трудно было не согласиться. На каждое твоё неуверенное: а зачем? – они веско отвечали: так надо и так правильно, так устроен этот мир, сынок.

– Дрёма, пора становится серьёзным. Ты уже не ребёнок.

Артём Александрович поправил загнувшийся уголок газеты и взглянул на Дрёму поверх очков.

– Отец твой играл с тобой, так как ты был маленьким. Сейчас ты подрос. Я бы сказал, даже вырос. Когда я был в таком же возрасте, примерно, я бегал на плодоовощную базу и подрабатывал. Время было такое – трудное. А я мечтал о велосипеде. Родители позволить не могли, вот и приходилось самому крутиться.

– До сих пор не можете купить велосипед?

– Дрёма, – мама, сидевшая на диване, всплеснула руками, – с тобой по-хорошему, а ты ёрничаешь.

– Я не ёрничаю, я спрашиваю.

– Велосипед я давно себе купил. И машину, и дом, и всё остальное.

– Тогда зачем ещё столько работать?

– Ну, хотя бы для того, что бы семью прокормить.

– А мне всегда голодно.

– Ну что ты такое говоришь – холодильник всегда забит продуктами.

– Холодильник может и забит. Да я там не помещаюсь и холодно там.

– И в кого ты такой злюка? В отца? Что-то он не больно о тебе заботиться.

– Вы его знали?

– Нет, и знать не хочу. Таких перелётных папаш… вон стаями носятся над головами, всё никак к одному берегу прибиться не могут. Юга им подавай.

– Так и вы не на севере. И как вы вообще можете судить о человеке, не зная, ни разу не видя его!

– А по делам. По делам. Тебе отец разве не говорил, что по делам познаётся человек.

Дрёма сразу сник и потупился:

– Говорил. Задолго до вас говорил.

– Вот видишь.

– Не вижу! Забор мешает.

– Какой забор?

– А вон тот, трёхметровый. А за ним другой, через дорогу, а там ещё и ещё. Я лишь дворик обозреваю! А…

Дрёма отчаянно махнул рукой и выскочил из зала.

– Дрёма садись за уроки! – донёсся из зала раздражённый голос мамы.

Дрёма сидел за письменным столом и невидящим взглядом смотрел на раскиданные учебники.

И чего я завёлся! А пусть отца не трогает, устроитель плюшевый. И всё-то у него правильно. Каждый гвоздь ладненько так приколочен, по самую шляпку, «чтобы крепче было». А отец получается так, трясогузка?.. Вопрос повис в воздухе.

Слёзы сами собой покатились из глаз. Дрёма ничего не мог с собой поделать, жалость так сдавливала горло, что слезам ничего не оставалось, они заволакивали глаза и обильно катились по щекам. Тогда он начинал зло вытирать их. Плакса! Папа как говорил: «В слезах правды не ищи, одна жалость к себе. Мутные они». А ещё он говорил, что когда я вспомню о нём, он непременно придёт. Где ты, папа? Почему не идёшь! Как ты сейчас нужен рядом. Рядом и с нужным советом. Вон Артём Александрович всегда рядом (когда не работает, а работает он всегда) и правда его как этот дом, трёхэтажная и на фундаменте покоится. Захочешь, не сдвинешь. Нет, папа, что-то не так в твоей любви. Какая-то она слабенькая, Артём Александрович пришёл, взялся хозяйской хваткой и любовь и сына высоким забором обнёс. Ключи в кармане носит, никого чужого не допустит.

Терпение, говоришь, откуда же ему взяться, когда нетерпеливые всегда побеждают. Хочу и баста! Артём Александрович всегда говорит: «Своё нужно брать. А то непременно другому достанется. Оглянись, весь мир на ловкости и силе построен. Не успел, не схватил, не удержал и ходи потом голодный. О любви можно говорить сколько угодно, сериалы смотреть, но твоя мать правильно делает. Посмотрит, поахает и к плите идёт готовить, а потом ещё и на работу спешит. Любовь слабаки придумали. Ею ни одну женщину не заманишь».

Дрёма тогда смутился. Артём Александрович напомнил ему экранного ловеласа с похабной улыбкой оголяющего мать. Впрочем, Артём Александрович во всём оставался самим собой, и когда он слюняво приглаживал усы, не пропуская ни одной короткой юбки, он думал что и мальчик смотрит теми же глазами. И даже злился, когда его точка зрения не воспринималась так, как надо:

– А, что ты пока можешь в этом понимать. Мал ещё.

Но с ним было интересно.

– Будь мужчиной. Хочешь порулить?

Глаза Дрёмы озорно вспыхивали.

– Хочу.

– Тише, тише, не газуй. Машина, как женщина – чуткость любит. Прислушивайся и тогда будешь переключать передачи так, как надо.

Дрёма удивлённо взглянул на Артёма Александрович. «Прислушивайся?» Точно так же говорил и отец.

– Чего смотришь, на дорогу смотри…

Дрёма полистал учебники, прислушался, что происходит внизу в зале и подошёл к компьютерному столику.

В последнее время в его виртуальном мире, который они начали создавать ещё вместе с отцом начало происходить нечто странное.

Глава пятая. Переходный возраст

* * *

Рисуя заэкранный мир, Дрёма вольно или невольно, вносил в него образы мира настоящего. В самом начале, когда монитор светился унылым зелёным фоном, отец обернулся к Дрёме:

– Люди думают, что создают нечто новое, когда электронной кисточкой рисуют виртуальные миры. И кисточка, и сам человек никогда не покидают мира настоящего. Виртуальное всегда отражение реального. Запомнил? И никогда не обманывайся по этому поводу. А сейчас в путь.

Теперь гуляя по горным тропинкам и выходя на пляж Дрёма не удивлялся, более того радовался: похоже очень похоже, прямо как в жизни. Вот сейчас обогну скалу, и будет озеро. Каменистый спуск, тёмно-зелёные заросли рододендрона, над которыми белые бутоны цветов, похожие на плиссированные воротнички. Розовые метёлки иван-чая, синий лён и голубые колокольчики разноцветными струйками стекают прямо к озеру.

Дрёма гордился одной художественной находкой. То, настоящее, поле напоминало большую воронку с покатыми склонами, заросшую густой травой. Лес почтительно топтался на опушке, уважая открытое пространство и солнечный простор. Дрёма, прищурив один глаз, невдалеке от озера посадил разлапистую сосну. Отстранился, как делают настоящие художники и, довольный собой, улыбнулся. Тоненькие длинные иголки и жёлтая кора на изогнутых ветках совсем не затеняли поляну, но делали её какой-то особенной, своей, добавляя изюминку в пейзаж.

И так было везде. На морском побережье, и в журчащем ущелье, сплошь покрытом влажным мхом. В широкой пойме реки раскрывающейся навстречу морю и огненным закатам.

Вначале он поселил среди выдуманных ландшафтов себя одного. И ему не было скучно. У него целый мир, свой неповторимый мир. Подобно первооткрывателям робинзонам он совершал длительные и однодневные походы. Что-то дорисовывал, где-то преобразовывал. Вдохновение не покидало его, детская увлечённость и способность целиком отдаваться сказочной реальности, подталкивали вперёд. Именно потому, что дети видят мир намного шире и проникновеннее взрослых позволяет им с лёгкостью опрокидывать стены тесных комнат и превращать их в необъятные просторы и океаны, то ли космические, то ли степные. Дети из обыденности творят сказку и верят в её реальность, с той же наивностью с какой они смотрят на взрослых снизу вверх. И сказка, и взрослые не разрушают друг друга, не воюют за каждый метр, но дополняют, и для всех находится место в детских играх.

Дрёмины долины никак не хотели обзаводиться селениями и городами. Он радовался пустынности, так же как радовались они с отцом, когда совершили пятидневный поход высоко в горы. Высоченные пихты вдруг замерли в нерешительности и отступили назад, а дальше, выше простирались широкие луга, сплошь покрытые цветами, словно кто-то нечаянно разлил акварельные краски и те пёстрой пятнистой палитрой залили всё вокруг. А ещё выше, если задрать голову, высятся скалы, отстранённо неприступные.

– Туда мы не полезем с тобой. Мы же не пришли завоёвывать вершины и ублажать свою гордыню, – вдыхая всей грудью, обратился к Дрёме отец.

Ах, как было вольно свободно. Они облазили все близлежащие цирки, полные загадок, осыпей и ледников. Лакомились черникой и с чернильно-сиреневыми губами возвращались в свой вигвам-палатку. Выдумывали игры и выслеживали туров, и никто не мешал, не встревал с советом и окриком, а когда пришёл день сбора, и палатка беспомощно обмякла на траве, они с отцом загрустили. Что обратно? Дрёма запомнил это ощущение свободы и всячески сохранял её заповедность в своём придуманном мире.

Но вот отца давно не было рядом. И тогда Дрёма начал замечать некоторую странность. Кто-то невидимый и загадочный пытался выглянуть наружу, осмотреться. Он обязательно прятался. Из укрытия пытливо посматривал на Дрёму, пока мальчик, не обращая ни на кого внимания, укладывал серую гальку на берегу молочно-синей реки.

Дрёма отвлёкся, поднял голову и настороженно начал вглядываться в кусты и тень под кронами деревьев. В его лесах и в траве было полно живности. Она ухала и ворчала по ночам, а днём стрекотала, порхала, звенела, свистела, исполняя партии и увертюры в беспримерно многочисленном оркестре. Его мир ползал, летал, и спускался к водопоям. Изящно вскидывал голову, украшенную ветвистыми рогами, и с интересом провожал одинокого путника. Его мир был заселён дикой природой, и в нём не было страха. Одна чуткость. Он жил по одному ему понятному закону. Закону широкоглазого детства.

Кому нужно было столь пристально изучать создателя и единственного поселенца прекрасного не воинственного мира? Ощущение нехорошее, скользкое, будто кто-то подсматривал постоянно в замочную скважину. Высматривал и смаковал, оставаясь в тени. Хотел что-то выведать, не разглашая собственные планы и намерения.

Дрёма стал оглядываться. Кто это может быть? Однажды он не выдержал и решил построить стену на берегу его любимого озера. Начал таскать камни, ровненько укладывать. И чем выше поднималась кладка, тем спокойнее становилось. Дрёма удовлетворённо отходил в сторону и любовался: а что неплохо, может ещё башенку добавить. И добавлял. Вскоре на берегу озера среди стелющейся глянцевой листвы возвышался небольшой замок. Очень романтичный, увенчанный башней с зубцами с остроконечной крышей сложенной из рыжей черепицы. Точно такие он не раз видел на гравюрах и рисунках когда читал о рыцарях. Дрёма не мог нарадоваться. Проверял крепость ворот и неприступность. Потом выразил всё одним словом: прелесть!

После чего отправился в поход. По дороге искупался в речке. Поднялся на противоположный берег. По крутой весьма извилистой тропинке вскарабкался на белые скалы, раздвинул свисающий с веток деревьев косматый самшит и обомлел.

Перед ним возвышалась крепостная стена. И высокая, и неприступная. Башнями обращёнными именно в ту сторону где посреди воронкообразной поляны красовался в водах тихого озера другой замок. Его собственный.

А это тогда чей?

Дрёма и не заметил, как раскололся его собственный мир.

Что-то он стал забывать? Останавливался, оглядывался недоумённо и никак не мог понять. И пройденный путь, и новое, открывающееся за ближайшим поворотом, ничем не отличались друг от друга. Переставь две картинки местами и ничего не изменится, за исключением деталей и ощущения: «там я уже был», и «что дальше?»

Будто зимнее окно, о котором рассказывал ему когда-то дедушка. «Сначала створки нараспашку, сигай свободно хоть туда хоть сюда, благо дом на земле стоит. Но вот утром трава покрывается инеем, становится прохладней и окно однажды захлопывается. Смотришь и видишь как прежде, а уже не сиганёшь. Иней сменяется снегом, мороз крепчает. По краю стекла начинает образовываться узорная ледяная корочка. Сначала тоненькая едва заметная, мороз не унимается, крепчает, за спиной начинает трещать печка, и окно постепенно начинает затягиваться ледяными всевозможными узорами. Тут и сказочные зверушки и прозрачные цветы и листва, какой в лесу и не встретишь, так увлечёшься, рассматривая, что и не заметишь, как всё окно стало непрозрачным. Солнечный свет, мутным пятном едва проникает внутрь. Тут тепло и уютно, и лампочка светит, но что-то подсказывает: истинный свет, внучёк, всё же там – за окном…»

Дрёма выключил компьютер и долго смотрел на чёрный безжизненный экран, где в самом центре пятнышком догорали разноцветные огоньки. Вскоре и они погасли.

Когда затворилось его окно, из которого можно было «сигать»? Дрёма не заметил. «Память – это обман. Она всегда ответит, что было, но почему это случилось? И тут начинаются домыслы и воображение. Память – это жизнь настоящая и она никогда не допустит, чтобы некое прошлое хоть в чём-то превосходило её. И уж если воздавать ему – прошлому – хвалу, то с подтекстом: посмотрите на меня, хороша!» «Что же мы Иваны родства не помнящие, папа?» «А для этого и нужны дедушкины рассказы, да бабушкины побасёнки, – только вот, – папа улыбнулся, – когда в них день настоящий подменяет день прошедший?»

И в школе и дома, в играх со сверстниками ему приходилось всё чаще отстаивать право на детство. Дети над ним смеялись, бывало, незлобиво издевались, будто в шутку. Взрослые наставляли и, чем старше он становился, тем настойчивее и настойчивее. Отец к знаниям относился с уважением: «Опыт великое дело, но и поклоняться ему как идолу?.. Приглядись, идол стоит на чьих-то домыслах и теориях. На первый взгляд вроде крепко стоит, доказательно, ан нет – шатко, пришёл новый умник, прицелился глазом: „Врёте – криво“, – деловито засучивает рукава и начинает подкладывать другие домыслы и теории. Относись к опыту с уважением – он старше, он жизнь прожил. Относись заботливо – опыт и сам не замечает своих старческих немощей, для него время остановило свой ход. Но и не поклоняйся слепо, учись прислушиваться и слышать. Всегда поступай по любви».

Позавчера он сцепился с Пашкой из параллельного.