скачать книгу бесплатно
Он действительно позвонил на следующий день – сначала Аркаше, а потом матери. Лилю поразило, что он знал номер наизусть, со всеми международными и городскими кодами, все пятнадцать цифр. Видимо, он набирал его за эти годы не раз и не два, но в последний момент сбрасывал звонок. Она ушла из комнаты, чтобы не мешать, но он говорил недолго, буквально несколько слов. Ну, дальше будет лучше, рассудила она.
Дальше стало не лучше, а хуже, и в совершенно неожиданном направлении: он вдруг потерял ко всему интерес. Лиля, занятая подготовкой к отчетному концерту, не сразу заметила – только когда сообразила, что вот уже несколько недель в доме полная тишина.
– Ты себя плохо чувствуешь? – спросила она.
Он снял наушники, оттуда доносился Моцарт – это тоже было странно, он редко слушал Моцарта.
– Что?
– Я говорю, ты заболел?
– Нет, почему?
– Не занимаешься. И не бегаешь, я только сейчас сообразила!
Он пожал плечами:
– Не хочется.
И снова надел наушники. В последующие недели ему «не захотелось» поехать в выходные на океан, повести ее в Mother’s day в ресторан и пойти на ежегодно устраиваемое колледжем Memorial Day Barbeque. Лиля нервничала все больше, но молчала до тех пор, пока он не начал туманно намекать на приближающуюся пенсию.
– Какая пенсия? – удивилась она, – тебе шестьдесят два года!
– Ранняя.
Она перепугалась окончательно.
– Ты что-то от меня скрываешь? Ты болен?
– Я прекрасно себя чувствую, – терпеливо сказал он, – мне предвожили раннюю пенсию, и я согвасился. Доработаю учебный год и все.
Она смотрела на него в ужасе:
– Ты с ума сошел, да? Нам еще пять лет дом выплачивать! И за Аркашу платить!
– На опвату дома хватит, – сказал он, – я посчитал. А Аркаша будет хорошо учиться и повучит стипендию.
– То есть, если не Бабаян, то тебе плевать! И как ты мог не посоветоваться?
Он ответил не сразу, некоторое время сидел молча, делая ртом какие-то рыбьи движения, а потом сказал:
– Лилик, я больше не могу.
Он никогда не называл ее Лилик – Лилька, Бевоснежка, Принчипесса, в последние годы Хозяюшка, но никогда Лилик. Так ее называл папа. Впервые за все эти годы ей пришло в голову, что папа всего на четыре года старше Миши. И вот уже шесть лет на пенсии.
Как раз с матерью он теперь говорил часто и охотно, а Лиля злилась: надо же, какая внезапная любовь – и что он там обещает, они так же поедут к ней, как поехали в Лондон. И главное, она все это организовала – и она же и расплачивается! Он всегда был сдержанным человеком, но в нем чувствовался скрытый огонь, который прорывался наружу в музыке – и в постели. Теперь не было ни того ни другого. Она погнала его к врачу – но врач сказал, все в порядке, нормальные возрастные изменения. И на том спасибо.
Денег не хватало, старые запасы таяли. Аркаше действительно дали стипендию – но жилье, питание, транспорт! А если ураган, болезнь, мало ли что?
Лиля пошла к Питеру просить больше часов. Тот удивился, зная ее разборчивость, но пожал плечами и стал направлять к ней новых учеников – но каких! Капризных, ленивых – и тупых, тупых, тупых! Если с линеечки на междулинеечку, втолковывала она, то следующая нота, а с линеечки на линеечку – через одну. Понятно? Да. Через неделю все сначала.
В конце концов она плюнула и стала писать им ноты буквами. Американцев, поняла она, совершенно не колышет, каким образом их чадо выучило песенку, лишь бы в конце года оно, нарядное и снимаемое дорогущей камерой, село за рояль и пару раз тренькнуло по клавишам – бедная Мари, бедный, бедный Миша!
Но когда она, отупевшая, приходила домой, где он сидел в халате и слушал концерты Моцарта, жалость испарялась.
– Хоть бы посуду помыл! – кричала она.
Он тут же поднимался и покладисто шел мыть посуду, а она уходила в спальню, наплевав на ужин и сердясь на себя, потому что не могла же она сказать ему, что дело вовсе не в посуде, а в Моцарте. Его концерты слишком безмятежны, за них можно ухватиться, как за воздушный шарик, и улететь от счетов, налоговых деклараций и починки машин, уплыть, оставив ее одну поддерживать огонь. Миша приходил, потягивался, целовал ее в щечку и мирно засыпал, а она лежала без сна и кипела: она не подряжалась жить со стариком! Ну, может и подряжалась – но не так же скоро!
Она уже стала подумывать, не купить ли себе маленькую квартирку, а он пусть слушает Моцарта где хочет – но тут он медленно, очень медленно стал приходить в себя.
Однажды Лиля учила с частницей – она брала теперь и частников – «Неаполитанскую песенку». Первую часть девочка играла довольно бойко, а во второй начинала буксовать, теряла темп, и Лиля не знала, как ей помочь. Идущий из спальни в кухню Миша на секунду затормозил и сказал:
– Здесь нужна другая аппликатура.
Он сделал пальцами веерообразное движение. Боясь дышать, Лиля прикрыла рукой руку ученицы, и та остановилась.
– Покажи, – потребовала Лиля.
Он подошел и, не садясь, несколько раз сыграл повторяющиеся ноты пальцами по порядку: четвертый-третий-второй-первый. Звуки запрыгали легко, как пущенный по воде камешек. Ученица попробовала – получилось!
– Ну вот, – сказал Миша, уходя.
Позже, в спальне, он вдруг сказал:
– А хочешь, я «Детский Альбом» сыграю? Ты стихи почитаешь. «Пляшет кошка, пляшет кот, пляшет Жучка у ворот». * А?
– Ну, конечно, – сказала она, и он обрадовался, как ребенок, как будто это она вот уже восемь месяцев запрещала ему прикасаться к роялю.
– Завтра начну учить. Спокойной ночи.
Он уже привычно поцеловал ее в щеку, отвернулся и вскоре засопел, а она тихо лежала и плакала от радости.
Он сыграл «Детский Альбом»* и «Детский Уголок»*. Лиля привела своих детей, Айрин и Нуо своих. Дети больше интересовались чипсами и печеньем, до поры до времени накрытыми прозрачной пленкой, но слушали хорошо. Миша остался доволен и сразу стал планировать следующую программу. А потом, после почти годичного перерыва, встал очень рано, чтобы не упустить утреннюю прохладу, вышел пробежаться, вернулся домой и умер.
С медицинской точки зрения это было, наверное, логично – резко перегрузил сердце.
– Но ты, – грозила Лиля кулаками пустому потолку, – где твоя логика!
Вернуть отца, и мужа, и сына, и тут же – о боже, свекровь, что она скажет свекрови!
Впрочем, все это было позже, а в то утро, когда Лиля выползла, зевая, из спальни и нашла Мишу на диване, в спортивных трусах и футболке, с головой набок и безвольно свисающими руками, она почему-то все поняла мгновенно, завыла, заметалась, схватилась за телефон, одновременно трясущимися руками запихивая в приоткрытый рот целую пригоршню аспирина – но часть ее отстраненно наблюдала за всеми этими манипуляциями с каким-то еврейским фатализмом. Она ждала этого с тех пор, как пылесосила книги.
Скорая – двое ребят и скуластая девочка – приехала через семь минут, но за эти семь минут Лиля забыла английский. То есть, понимала, о чем ее спрашивают, но ответить могла бы только по-русски, поэтому просто молчала. Они разобрались: ребята сразу направились в комнату, а скуластая ловко оттеснила Лилю в кухню и заговорила было по-испански, но поскольку Лиля все так же молча пялилась на нее, вернулась к английскому и завела какой-то неуместный разговор:
– Как сегодня жарко, а в вашей стране тоже так жарко?
– Да, летом жарко, – сказала Лиля и удивилась: вспомнила!
– А в Сан-Франциско, – продолжала скуластая, неторопливо раскладывая бумаги, – летом прохладно.
Я прошлым летом ездила к друзьям, а у вас есть друзья?
– Наверно, – неуверенно ответила Лиля.
– А не помнити ли вы чей-нибудь номер телефона?
Лиля напряглась и вспомнила телефон Айрин.
– Очень хорошо, – похвалила скуластая и на секунду вышла.
– А номер мужниной карточки социального страхования случайно не помните? – спросила она, вернувшись.
Лиля продиктовала.
– Отлично, а дети у вас есть?
– Сын, – сказала Лиля.
– А сколько лет? – настойчиво продолжала разговор скуластая.
– Девятнадцать, – сказала Лиля.
– Быть не может, – сказала скуластая, – вы сами выглядите на девятнадцать.
Тут Лиля боковым зрением увидела, что Мишу вывозят на каталке, и бросилась было туда, но смерчем ворвалась Айрин, прижала Лилино лицо к мягкой груди и не отпускала, пока не увезли Мишу, пока совсем не стемнело, пока Лиля не собралась с силами позвонить Аркаше и сказать страшные слова: «Папа умер».
Лиля дала Айрин завесить зеркала, от шивы отказалась, но на раввина согласилась: пусть. Потом в комнате с темной мебелью агент, похожий на раскормленного пингвина, показывал каталог, журчал о прочности и долговечности. Лиля ткнула пальцем в первую попавшуюся картинку, пингвин воскликнул:
– Отличный выбор! – и защелкал калькулятором.
Лиля тупо таращилась на икебану из сухоцветов. Если сухоцветы к несчастью, то здесь им самое место.
– Восемнадцать тысяч, – объявил пингвин.
– Сколько? – выкрикнула Лиля, выходя из ступора.
– Так, – вмешалась Айрин, – начинаем все сначала: сколько кремация?
Люди шли и шли, сотрудники, студенты, студенты, студенты, каждого обнять, поблагодарить, она устала до костей. Гроб обрастал цветами.
Айрин сказала, что открывать нельзя, и цветов, вообще-то, нельзя, ну да ладно.
Сама она стояла у входа, протягивала мужчинам ермолки, а женщинам кружевные нашлепки, все покорно брали и прикалывали невидимкой.
Пришли сотрудники, все до одного, Нуо даже с мужем и двумя мальчиками. Все четверо, резко выделяясь белыми рубашками, протопали по ковру в одних носках и дружно поклонились. Старший мальчик протянул Лиле конверт – позже она обнаружила там двести один доллар, две сотни и один. За шестнадцать лет она не сказала с Нуо и трех слов.
Аркаша, похудевший, похожий на угрюмого ворона, сидел неподвижно как изваяние, сцепив на коленях сильные отцовские пальцы, и люди как-то не решались подходить, только школьные друзья хлопали его по плечу и молча садились рядом.
Рэбэ, как называла раввина Айрин, с румяным мальчишеским лицом и какой-то приклеенной бородкой, начал с шепелявого бормотания, периодически по его сигналу все вставали и садились. Потом пошли речи: человек, педагог, не забудем.
Рэбэ благосклонно кивал, а Лиля читала и читала у него за спиной: «The Lord is my shepherd; I shall not want. He maketh me to lie down in green pastures: he leadeth me beside the still waters»*. Там было и дальше, но она все время забывала начало и возвращалась.
Вдруг речи закончились, и рэбэ обратился прямо к ней – по-русски:
– Мне вспомнился «Костер» Макаревича – знаете?
Лиля остолбенела, зато неожиданно встрепенулся Аркаша.
– А ты был не прав, – не дождавшись ответа, процитировал рэбэ, – ты всё спалил за час, и через час большой огонь угас, но в этот час стало всем теплей. Я думаю, это про Вашего мужа.
Какие добрые глаза у этого мальчика, и откуда он знает все про Мишу? Спазм в горле отпустил, и она заплакала, обнимая сына и бормоча всем вокруг: thank you, thank you, thank you.
Лиля вышла на работу почти сразу – да и что было сидеть? Везде было одинаково тошно, а денежный вопрос встал немедленно и остро. Больше всего ее волновал Аркаша: прошел уже месяц, а он все слоняется по дому в отцовском халате и даже не прикасается к роялю. Мысль, что он потеряет стипендию, пугала ее до судорог. Она стала осторожно намекать, что пора бы ехать, но Аркаша оборвал довольно резко:
– Я сам знаю, что мне делать.
Она отступила, с четким ощущением, что он считает ее в чем-то виноватой. Он пугал ее, его отрешенный и в то же время сосредоточенный вид пугал ее. Горе не сблизило, а разобщило их, и это было больнее всего.
Совершенно неожиданно помог Скотт. Однажды вечером он услужливо привез какие-то забытые Лилей ноты и, увидев в гостиной равнодушно щелкающего каналами Аркашу, бросился к нему с мясистой ладонью наперевес.
Аркаша поспешно вскочил и вытянул узкую руку, которую Скотт с силой затряс, приговаривая:
– Dude, that’s tough,* – и вдруг зарыдал в голос, утирая слезы волосатым кулаком и неразборчиво повторяя: «dude» и «tough».
Аркаша с полминуты молча смотрел на этого внезапно материализовавшегося толстенького, бритоголового Коровьева, потом повернулся к Лиле и сказал:
– Мам, собери чемодан, я завтра поеду.
После его отъезда стало легче; по крайней мере, Лиля не чувствовала себя такой стесненной. Они перезванивались часто, почти каждый день, он вроде приходил в себя, шутил – но что-то, связывавшее их, исчезло. Миша, связывавший их, исчез.
Она погрузилась в совершенно неожиданные проблемы: например, как научиться готовить для себя одной? Каждое утро, задумавшись, она наливала кастрюльку воды и бросала шесть ложек овса, а потом ошарашенно таращилась на оставшуюся порцию, не зная, что с ней делать. Миша не признавал вчерашнюю кашу, она всегда готовила свежую – и теперь не могла заставить себя выбросить такую вкуснятину. Она складывала ее в мешочек и заталкивала в морозилку – а в конце недели виновато выносила на помойку семь замороженных трупиков.
Та же история происходила с супом.
– Суп, – говорил он, – это завог здорового пищеварения.
И Лиля покорно ела и вталкивала Аркаше, который, как любой подросток, признавал едой только пиццу – но теперь ей становилось ясно, что суп она, в сущности, ненавидит, а еще больше ненавидит выливать целые кастрюли в унитаз. Мало-помалу она вообще перестала готовить.
Она казалась себе маленькой, почти несуществующей. Ее белье едва покрывало донышко стиральной машины. Посудомойку она перестала включать совсем. И что делать со всеми этими вечерними платьями, с пятьюдесятью складными стульями, с Мишиными вещами, что ей делать со всем этим пустым пространством?
– Продать, – твердо сказала Айрин. – Продать, и купить маленькую квартирку, а вещи сдать в секонд-хенд. Я так сделала.
– Ты что, – испугалась Лиля, – отдать Мишины вещи чужим? А рояль – Аркаше нужен рояль!
– Ну и что, – сказала Айрин, – рояль и в квартиру войдет.
Лиля оказалась не готова расстаться с Мишиным домом; она только работала все больше, а приходя домой, стоя жевала кусок сыра и падала в постель – но тут начинались сны. Одни и те же – она или тонула в ледяной воде, или, подобно Каю, выкладывала из осколков заветное слово, и все не получалось, все не хватало осколков, и она не знала где их взять, и каменела от холода.