Жизнь волшебника

уходящую в то тревожное прошлое, когда люди задушевно пели «забота наша простая, забота

наша такая: жила бы страна родная, – и нету других забот», дядя Гриша никогда нигде не воевал, а

лишь чистил уборные, с неизменной регулярностью наполняемые при всех правителях, властях и

во время всяких войн. Пожалуй, лишь его-то школяры и боятся, потому что вместо всех передних

зубов от клыка до клыка у дяди Гриши дыра. Сами же эти большие клыки в тягучих, как будто

лишних губах, кажутся не человеческими. А ещё у дяди Гриши замечательны пятки,

напоминающие камень статуи с облупившейся извёсткой. Интересно то, что эти пятки

высовываются сквозь новые носки, видимо, надетые по случаю пребывания в культурном месте.

Но какая ткань не расползётся на шершавом камне?

В сущности же, всё это ерунда в сравнении с тем, что Федьке прописано семь уколов в сутки,

которыми тычут его днём и ночью. И уж совсем потрясающе то, как делает эти уколы медсестра

Бочкина. Спуская с сынишки колготки, Роман и так-то не может без острой боли смотреть на его

маленькую попку: куда, казалось бы, там колоть? Медсестра же, ухватив шприц между средним и

безымянным пальцами, тычком, почти вертикально, глубоко и резко всаживает иглу. Кто и где

научил её этому приёму? Обычно ветеринары делают так уколы быкам и коровам, наверное, для

того, чтобы пробить их жёсткую кожу – ну, так от этого и быки вздрагивают. Ребёнок же резко,

судорожно выгибается и от боли не может даже сразу закричать. Но лицо медсестры остаётся

спокойным и удовлетворённым.

Вогнав иглу в очередной раз, Бочкина давит на поршень шприца, но лекарство почему-то не

идёт. Она давит сильнее, уже, кажется, изо всех сил, руки дрожат от напряжения, а игла от этой

дрожи ещё глубже входит в тельце. Роман на это не может смотреть: ему кажется, что сейчас у

него остановится сердце. На лице же сестры лишь деловая сосредоточенность, да нечто похожее

на любопытство и интерес, будто перед ней не ребёнок, а игрушка для какой-то её странной

забавы. Это её удовольствие так неожиданно, что Роман даже теряется.

– Может быть, не надо бы так глубоко-то, а? – спрашивает он.

От напряжения она криво улыбается и лишь выдавив, наконец, всё содержимое шприца,

поясняет:

– Чем глубже, тем лучше – лекарство быстрее рассосётся.

В полезность такого метода не очень верится, потому что ночью после её уколов сынишка долго

не может успокоиться и заснуть. Хотя после уколов другой сестры – Нины Ивановны, он засыпает

тут же и спит спокойно. Бочкина ходит с самоуверенно вскинутой головой, виляя крупным, высоким

задом. Ноги выбрасывает полусогнутыми – ходить на высоких каблуках не умеет совсем. Вот ей-то,

кобыле, прямо рекомендовались бы самые глубокие уколы, причём какой-нибудь конской иглой!

На пятый день вечером больничные батареи остывают – запивший кочегар утопил кочегарку и

разморозил всю систему. Роман кутает Федьку во что придётся, но сынишка раскрывается, мёрзнет

и постоянно мочится. Всю ночь, меняя мокрое и грея ребёнка под мышкой, Роман и сам не может

спать от холода и злости на весь этот идиотизм. К утру у Федьки уже нет ничего сухого. А высушить

негде. Что же, и это тоже всё нормально, если верить парторгу Таскаеву? Почему-то в городе точно

такие же люди отдыхают в тепле, смотрят нормальный, хотя бы и чёрно-белый телевизор, лечатся

у путных врачей и иглы им там втыкают не такие дуры, как медсестра Бочкина. Понятно, что

трудности надо преодолевать. Но не трудности же, созданные до блевотины нажравшимся

кочегаром?! Трудности и идиотизм – это не одно и то же.

Когда под утро измученный Федька забывается чуть более спокойным сном, Роман, набросив

телогрейку, бежит до Матвеевых, заводит оставленный мотоцикл (спасибо ему, что он даже на

холоде почему-то сразу заводится), едет домой, снимает со стены обогреватель. Катерина,

подкараулившая его на обратном пути, почти на ходу суёт конверт – письмо от Нины.

453

Хорошо, что в палате есть розетка. Роман включает обогреватель, и пока он нагревается,

пробегает глазами письмо. Письма Нины почти всегда раздражают, а сегодняшнее просто выводит

из себя. Снова она поучает, как нужно обходиться с детьми, советуя то, что он знает не хуже её. И

как всегда в её письмах: ах, ах, бедные, как же вы обходитесь без меня? Похоже, её поучения и

письма больше всего нужны ей самой для того, чтобы как-нибудь случайно не забыть про них.

От обогревателя идёт волнистое тепло, и заразные, присмиревшие от холода школяры тут же,

как взъерошенные воробьи, пристраиваются к нему, даже повеселев немного, как у какого-то

лесного костра.

– О, да я смотрю, вы тут неплохо устроились! – восклицает от порога низкорослая, круглая, с

круглыми икрами в шерстяных колготах и сама вся очень тёплая Нина Ивановна, – но я

предупреждаю: у нас это запрещено.

– Что значит – запрещено? – с недоумением спрашивает Роман эту обычно добрую и умную

медсестру. – А замерзать, выходит, разрешено?

– У нас существует специальное распоряжение главврача, согласно которому, я имею право

даже изъять у вас эту штуковину.

– Не выйдет, – раздражаясь, говорит Роман, – эта штуковина – собственность подстанции.

– А мне всё равно. Так что лучше уберите её, пока кто-нибудь не увидел.

– И кто же у вас этот «кто-нибудь»?

Тут в палату вваливается дядя Гриша, притащив для утепления телогрейку, в которой он обычно

чистит уборные, и пузатые матёрые валенки, подшитые на три подошвы сразу.

– Это ещё что такое! – испуганно, но строго восклицает Нина Ивановна.

А тут наступает очередь и этого «кто-нибудя» – главврача Бориса Бадмаевича, взбешённого

совсем неправильным поступком кочегара. Вот тебе и подготовка к зиме: один идиот напился и всю

её испортил.

– А ну-ха, не ори, Нина Ивановна! – орёт он сам, а видя, как она просто столбенеет от его

грубости, добавляет, как ему кажется, мягче: – Захрой рот, а то и тах холодно. – Тут он осекается,

осмысливая свой неожиданный перл и, видимо, удивившись ему, с назиданием заключает: –

Больным и тах тяжело, а ты орёшь. И худа ты тольхо хлядишь!? Пользоваться плитхами и

обогревателями в помещении больницы строхо запрещено!

Роман молча поднимается, выдёргивает шнур розетки. Потом, не обращая внимания ни на

бедных школяров, разочарованно убравших ладони со стынущего тэна, ни на сестру с главврачом,

наблюдающих за ним, загружается Федькой, на попке которого от уколов уже какие-то твёрдые

шишки, сумкой с его мокрыми, ароматными вещичками, берёт под мышку обогреватель. Федьке,

пожалуй, и дома будет не хуже.

– Ой, – растерянно произносит наконец-то отошедшая от столбняка Нина Ивановна, – как же вы

без лечения-то?

– Да ничо, хах-нибудь поди перезимуем – отвечает вдруг Роман, вспомнив заверения Бадмаева

на партсобрании.

Реакцию главврача он заметить не успевает: трудно повернуть голову в его сторону из-за

сложной ноши в руках. Зато идёт потом по коридору, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться в этой

поганой ситуации: и как только вышло у него передразнить главврача?

Докторшу Татьяну Павловну на следующий день привозит на подстанцию больничный

«Москвич». Она осматривает Федьку, качает головой, показывая недовольство непутёвым отцом,

прервавшим лечение. Роман молча и добродушно кивками соглашается с ней: хорошо, что

приехали, всё не так скучно.

Федька идёт на поправку уже сам по себе. А спустя несколько дней он окончательно оживает,

кажется, уже от одного домашнего тепла и покоя.

Воспоминания о больнице мерзкие. Равнодушная целина, которую ничем не взорвёшь, залегает

и там. Пылёвские начальнички будто связаны между собой каким-то негласными уговорами-

стяжками: живём спокойно только для себя и друг другу не мешаем. А между этими стяжками, как

между рёбрами каркаса, вроде некой заливки все остальные: рабочие совхоза, пенсионеры, чужая

ребятня. Вот почему в селе ничто не изменяется – рёбра конструкции не дают. Если только не

возникает какой-нибудь острой необходимости. Почему, например, довольно быстро построили

новый продуктовый магазин? Да потому что старый сгорел. И не зря ходили потом слухи о поджоге.

Наверное, не случайно и то, что как раз теперь люди со странной усмешкой («чтоб он сгорел»)

поговаривают про клуб. Наверное, и он скоро полыхнёт. Просто подходящего смельчака не

находится. Впрочем, Пылёвке не помешала бы и новая больница, да и не только больница…

…А ведь зеки в Выберино умели грамотно поджигать. Вспыхивало не сразу, а через несколько

часов и даже через сутки. Эти хитрости долго обсуждались потом в пожарной части при анализе

причин возгорания. Здесь зековские хитрушки кроме него может знать разве что Матвей… Так он

не выдаст.

Сам не давая ясного отчёта, куда несут его мысли, Роман часами мысленно шлифует детали

неожиданного, но вполне возможного проекта. Технически тут всё просто – эту, не такую уж и

454

хитрую зажигательную бомбочку, можно сделать, не выходя из дома. Невозможно по другим

причинам. Тут не зона, которая безлюдна в необходимое время. При внезапном пожаре возле

клуба может кто-нибудь пострадать. К тому же, если вспыхнет клуб, то сельская библиотека в нём

сгорит за милую душу. Книги – не водка, спасать их не кинутся. И ещё: огонь – это уже не для него.

Хватит ему огня. Да и совесть никуда не деть – он же всё-таки коммунист.

Может быть, есть какой-то другой, менее рискованный способ встряхнуть пылёвскую

«звёздочку» с опорой на костяк Ураев – Бадмаев – Труха плюс прочие сошки поменьше? Как

повернуть к людям того же Бадмаева или Ураева, которые смотрят на тебя сверху вниз, и все твои

доводы для них заведомая чепуха? Да тут ведь ничего иного и в голову не подходит кроме того, на

что постоянно подмывает: подошёл – и в рыло! Ты уж, мол, меня извини – не сдержался, уж так

въехать захотелось. Это может кого угодно протрезвить, заставить людей около себя увидеть и

начать прислушиваться к ним. И не из-за страха даже, а от падения уровня спеси. Ведь ясно же,

что ты никакой не особенный, если так просто, почти невзначай, по сопатке получил.

Хорош проект и прост, да только короток, и перспектива финала как-то не очень… При их-то

связях можно и загреметь. И не на один год. А может быть, лучше с глазу на глаз, без свидетелей,

чтобы не доказали? А ещё лучше и, можно сказать, поучительней, если и вовсе без всяких глаз,

когда кулак, прилетевший в морду, неизвестен. Встретил вечером и прямо в торец, да так, чтобы

кулак кость почувствовал! Пожалуй, это лучше всего: во-первых, безопасней, во-вторых,

эффективней – пусть поразмыслит потом начальничек, за что прилетело, пусть всё вспомнит.

Однако и это рискованно. Молодых мужиков под сто восемьдесят в Пылёвке три человека – не в

полуприседе же к объекту воспитания подходить? Да уж, ситуация… В морду и то не дашь. И что

же тогда остаётся? Камень в окно? Ну, это уж, конечно, совсем подло и не по-мужски. Хотя

безопасно и так же поучительно. И камень заставит любого бугра поразмыслить: а за что это,

интересно, прилетело? Да и не камень тут нужен, а всего лишь безобидный камушек из рогатки.

Разгадать это простое оружие сложнее всего.

Чем яснее фантазии, тем больше радостного удивления. Неужели обычная детская рогатка

эффективней всех его партийных доводов и проектов с радиогазетой?! А если так, то почему бы и

не побудоражить село, устроив местным кочкам справедливый стекольный террор? Они ведь

наглеют из-за неподсудности. Вот и надо показать, что всё подсудно: поступил несправедливо,

нахамил кому-то – получи реплику в окошко. Стекли его поутру да раздумывай: где и что

накосячил. А люди будут видеть, как ты стеклишь, и посмеиваться. Неужто стыдно не станет?

Совесть-то ведь и в любом хаме есть. Только в хаме она зажата, прищемлена, а тут выскользнет,

встрепенётся, разбуженная звоном стекла: «Вот, видишь, я же просила тебя – не хами».

Несколько дней Роман болеет идеей своего благородного террора, уже просто полыхающей во

всю голову. Мысли вызревают сами – он лишь опасливо следит, куда, в конце концов, они выведут.

Простота метода веселит и зовёт. Он уже знает, где на берегу Онона можно вырезать из тальника

рогульку для рогатки, есть и мягкая резина для неё в гараже. Рогатка будет большой,

дальнобойной.

Главное, с самого начала отвести от себя любые подозрения. Никому и в голову не должно

прийти сопоставить с ним рогатку. Пожалуй, в селе надо чаще появляться наодеколоненным, в

пиджаке и при галстучке. Пусть привыкнут к такому. Но всякие там романтические настроения

лучше забыть. Его клиенты – мужики тёртые. Все они ходят ногами по земле – в трезвости и

простой логике им не откажешь. Ты будешь строить арки с вензелями и лабиринты с массой

тупиков, а они пройдут прямиком и возьмут тебя за задницу. И если возьмут, то взыщут конкретно.

Для них, как и для закона, это – обычное преступление. Доказывай потом, что ты Робин Гуд, а не

банальный хулиган.

Ну, так и с кого же начать? Круг лиц известен, но для того, чтобы оставаться вне подозрений,

лучше реагировать не на свои обиды, а на обиды других. Надо просто потолкаться у магазина и

послушать, о чём там говорят, кто там обиженный и кем.

У магазинского штакетника кучкуются несколько мужиков, среди которых и худенький,

тщедушный Николаев – неудачный партнёр по рыбалке. Остановившись около них, Роман сидит на

мотоцикле, не вступая в разговор. Мужиков не надо и провоцировать: сами говорят о том о сём, в

том числе и о начальстве. Но вот что удивительно: особой обидой или недовольством тут и не

пахнет. Всё сводится к тому, что, например, этот Ураев, конечно, сволочь, что наорал на меня, да

ещё и премии лишил, но как меня-то, дурака, угораздило прийти пьяным на работу да, главное, на

глаза ему попасться? И у одного приблизительно так, и у второго, и у третьего. Роман чувствует,

что у него полностью опускаются руки, и, как говорится, его оружие – рогатка – падает на землю.

Да никому тут не нужен его благородный террор. Затей он его, и те же самые мужики посчитают его

дураком.

Возвращаясь на свою горку, Роман уже и сам не поймёт: рад он такому исходу своих планов-

фантазий или нет? Осуществить задуманное можно запросто. Никакого страха и дефицита

решительности нет. Только село, живущее само по себе, его не поймёт. Вот и пусть живут они тут

себе, как им нравится. А если честно, то всё это как-то не для него – мелко, даже при очевидной

455

необходимости. Для террора, даже такого ничтожного, он не годен. Не следует быть плохим, даже

в самых мерзких обстоятельствах. Плохое не нужно совершать даже случайно, ведь потом,

оправданное тобой, оно станет частью тебя. Осмысленно же идти на плохое – значит, открыто

становиться на сторону тёмного. Как только не соблазняет его это тёмное, в какие только

благородные и смелые идеи не рядится. Однако клюнешь – и пропал.

Войдя в дом, Роман останавливается у дверей, смотрит в зеркало, вздыхает. Хренов Дон Кихот

и Робин Гуд вместе взятые! «Да уж, Роман Михайлович, – говорит он сам себе, – не вышел ты

рожей для дел благородных. Господи, ничего-то я не могу! Каким же мне нужно стать, чтобы в этом

мире что-то значить?»

* * *

Несмотря на то, что осенняя сессия Нины длится лишь двадцать дней, дома она появляется

неделей позже, объяснив мужу, что поскольку нужных книг в Пылёвке не достать, она задержалась

для того, чтобы в читальном зале создать задел на следующую сессию. Что ж, Роману это понятно.

Это кажется разумным и по другой причине: уж лучше несколько дней активно позаниматься в

читальном зале, чем разрываться потом между книгами и детьми.

Нину больше всего удивляет борода Романа, сбритая вскоре после её возвращения из поездки

как бы в Казань, но теперь отпущенная вновь.

– Да ты, смотрю, совсем одичал, – смеётся она.

– Одичаешь тут, – отмахивается он.

– А что она у тебя кривая, да ещё какими-то клочками?

– Это от несистемности – я же никак не даю ей толком отрасти. Ничего: подрастёт да

выпрямится.

Смугляна, соскучившаяся по семье, тем не менее уже на второй день после приезда спокойно

отпускает его к Тоне. Как приятна эта её лёгкость и понимание! И от Тони она встречает его в этот

раз не так напряжённо, как прежде. А ведь это, вообще-то, странно… Что-то в ней подозрительно

изменилось. Как бы только это изменение понять?

Но дело оказывается в простом.

– Помнишь, – говорит Смугляна, – ты мне как-то говорил о фразе, которая пробивает мужикам

подкорку. Так вот я, наконец, испытала её.

– И что же?

– О-о! Она работает, да ещё как. Стоило мне сказать кому-нибудь, что я живу по принципу «тебе

можно всё, мне нельзя ничего» как он просто приклеивался ко мне. Я тут же становилась, ни много

ни мало, женщиной его судьбы. Ты прав, мужики, и впрямь, уже из-за одной этой фразы сходу

влюбляются в тебя и готовы идти за тобой, как на поводке. И лучше всего это действует на

сильных мужчин, которые мне больше и нравятся.

– И как это объясняет твоё спокойствие сейчас?

– Да тем, что вы, оказывается, и в самом деле все такие.

В конце недели жена объявляет о большой стирке, потому что чистого у них уже – ничего. Воды

требуется немало. Роман хочет навозить её флягой на мотоцикле, но мотоцикл уже не заводится –

холодно. После обеда, махнув рукой на свою технику, Роман берёт вёдра с коромыслом и по

лёгкому морозцу отправляется в мастерские.

У ворот МТС сгрудились почти все совхозные машины. Здесь же и три совхозные водовозки с

серо-синими цистернами. Воду они закачивают откуда попало, хоть из первой попавшей лужи,

потому что возят её на отары овцам. Чистая вода только в цистерне у Ивана Хохрякова, который

живёт у водокачки и ему проще наливать воду там. Раньше он работал на лесовозе, а с этого лета

– на новой водовозке. Дядю Ваню Хохрякова Роман помнит с детства – он был лучшим другом его

отца. Частенько они выпивали с отцом, сидя у них на кухне, смеша пьяными и, как казалось тогда

Роману, забавными рассуждениями. Роман осторожно, чтобы не зацепить кого-нибудь коромыслом

или ведром, подходит к нему

– Дядя Ваня, – просит он, здороваясь за руку, – подъехал бы к нам, налил бочку воды, а?

– Так я пустой, – взглянув чистыми, такими же голубоватыми, как и у Романа, глазами, отвечает

тот, – мне ещё заливаться надо ехать.

– Ну ладно тогда, – охотно соглашается Роман, – как дела-то у вас? Ничего?

– Да ничего. Всё, вроде, в ажуре.

Роман проходит в мастерские, набирает из водокачки воду, которую не пьют. Бак наверху

водонапорной башни открыт, и в нём часто тонут голуби. В вёдра и сегодня сливается несколько

голубиных перышков. Но для стирки перья не помеха.

Выходя из ворот МТС c поскрипывающим коромыслом на плечах, Роман видит, как машина

Хохрякова натужно уходит в гору в ста метрах от подстанции. Только рессоры-то у неё просевшие,

цистерна полна воды, и едет водовозка не в село для заправки, а сразу на отару. Эх, дядя Ваня,

дядя Ваня…

456

А ведь идея с рогаткой несостоятельна ещё и потому, что тогда пришлось бы вышибать стёкла

не только начальникам, но и многим другим, в том числе и тем же водовозам, которые в Пылёвке

тоже вроде отдельной касты бугорков. Шагая по улице, водовоз обычный человек – здоровается со

всеми, как и принято в селе, но из кабины своей машины он уже не видит никого. Это и понятно:

кивни кому-нибудь, а тот попросит воды налить. Зимой водовозов настолько задёргивают

просьбами, что если хочешь из хорошего человека сделать никудышного, ненавидимого всеми и

ненавидящего всех – поставь его работать на водовозку. Водовозы закачивают в свои цистерны

грязную воду ещё и для того, чтобы была причина «честно» отказать. Хохряков же поступает

проще: вода нужна ему и для себя. Поэтому воду он возит чистую, а другим не даёт, да и всё.

Несколько походов с полуторными вёдрами на МТС не успокаивают. Работая потом

«отжимщиком» на Нининой стирке, Роман так выкручивает мокрые тряпки, что местами они

потрескивают и их уже можно почти не сушить.

– Чего это ты? – спрашивает Смугляна.

Роман раздражённо рассказывает про дядю Ваню – друга отца.

– Ну вот скажи, почему они так относятся к нам?

– Завидуют они тебе, – отвечает Нина.

– Завидуют? Мне? А чему у меня завидовать?!

– Тому, что ты живёшь, как хочешь: государственная квартира, ты всегда дома, и ничего вроде

бы не делаешь, балду пинаешь. Да ещё и… Ну, сам понимаешь, зачем ты вечерами в село

бегаешь… Кто ещё так живёт?

Роман озадаченно смотрит в окно. А ведь в этом что-то есть. Ленивые люди, конечно же,

должны завидовать тому, кто, на их взгляд, деньги даром получает. Более того, тут можно не

только завидовать, но и ненавидеть. Да ведь тут впору о целостности своих окон подумать. Ну

надо же, сроду бы не догадался, что жизнь его не так и плоха. Так что, сиди тут и не рыпайся.

Когда стирка закончена и мгновенно замерзшее бельё прямыми листами раскачивается в

ограде на проволоке, Роман уходит к Хоттабычу. Самым странным в этой кривой жизни

оказывается то, что её, выходит, и выправлять не требуется. Жить лучше, честней, искренней люди

просто не хотят. Их жалобы вовсе не означают желания перемен. Жалуясь, они лишь ищут

сочувствия и отклика. А нашли, узнали, что у других не лучше, и успокоились – значит, так и

должно быть. Кипит котёл, а наружу не плещется. О свойстве этого «внутреннего котла» знает,

конечно, и Труха. Впрочем, он и сам как одна из галушек этого котла: поноет, пожалуется людям на

них же самих, чтобы получить сочувствие, и мирно, как усталый мул, плетётся домой. Вот почему

на партсобрании колючее выступление философа с горки лишь позабавило его. Ох, но тебе-то,

великовозрастному дурню, зачем надо было лезть на эту «пламенную» трибуну? Такой массив

сонной, студенистой жизни вряд ли растрясёшь чем-нибудь извне. Этому студню надо созреть

изнутри. Какие тут к чёрту камешки! Они для этой системы как для слона дробина.

Почему людей так влечёт к лени и покою? По сути, в самой большой гармонии человек

находится тогда, когда он мертв, когда рассеян в почве, когда его нет. Но если он выходит из почвы,

то уже этим самым неизбежно входит в противоречие с остальной природой, с другими людьми, с

обществом. То есть, человек-то, как тут ни крути, именно для противоречий и рождается. Так чего

же тогда он боится их, как чёрт ладана?

– Понимаешь, – на полном серьёзе обращается Роман к своему деревянному бородатому

собеседнику, – как это ни парадоксально, но, видно, в нашем хреново устроенном мире ничего

путного не совершишь. Поэтому самые энергичные, самые активные люди, не зная, как улучшить

общую жизнь, улучшают только свою. То есть, гребут под себя, как курицы, и всё. Кто знает, может

быть, и Ураев хотел когда-то сделать что-нибудь для других. А пришёл к тому, что куда проще –

только для себя. Только я так не могу, потому что, по-моему, это глупо. Ну вот, допустим, добьюсь я

чего-то для себя: мне – хорошо, а соседу – плохо. Так как это мне может быть хорошо, если ему-то

плохо? Ведь для того, чтобы мне при этом было хорошо, мне надо ни совести, ни сострадания, ни

понимания не иметь. А с другой стороны, если кто-то умеет жить только для себя, а я не умею, так

чего я к нему лезу? Я ведь, получается, только порчу его жизнь. Ведь я-то тоже живу лишь для себя

– только ему хочется нахапать, и он реализует себя этим хапаньем, а я мешаю ему хапать,

реализуя себя, как палка в колесе. Такие вот, дядечка, смешные, забавные дела. Так что,

наверное, пусть уж все живут так, как им нравится. Давай разрешим им это…

Сидеть в гараже холодно. К тому же, Хоттабыч не самый лучший собеседник на такие темы. С

ним надо бы о каких-нибудь чудесах говорить. Закрыв ворота гаража, Роман всё же с некоторым

удовлетворением от определившейся позиции идёт к дому. И в самом деле, чему ему страдать?

Надо просто жить, и всё. Смешон и странен человек в желании быть признанным. Зачем он