Жизнь волшебника

94

опять-таки тут очень достоверно то, что Пан хоть и сердитый, но не мстительный. Он же ни на кого

не поднимает руки. Его оружие – лишь «панический» страх, который он может напускать на целые

армии. Вот так-то… Психологии тут бездна… Потрясающе!

Голубика подходит и внимательно, склонив голову набок, смотрит на него. Примерно так же

смотрел Роман на неё и её сокурсников, когда они пришли в квартиру, рассуждая об иностранной

литературе.

– Ты что, всё это наизусть откуда-то выучил? – растерянно спрашивает она.

– Нет, просто лежу, рассуждаю.

– Но ты же откуда-то это взял?

– Да говорю же: просто лежу и думаю, – отвечает Роман, не понимая, чего она хочет от него.

Он продолжает свои рассуждения дальше, и Голубика оказывается просто сокрушённой его

мини-лекцией. Роман так свободно оперирует всей уже известной ему информацией, что Ирэн не

успевает за ним: пока вспомнишь, кто там какой-то один из героев, он говорит уже о другом. Она и

предполагать не могла, что Роман дойдёт до такого изящного, самостоятельного анализа

мифологии! Бездна психологии обнаруживается для неё не в мифологии, а в собственном,

казалось бы, уже диванном муже. Её друзья и сокурсники онемели бы сейчас… Хотя однажды, нет

дважды (второй-то раз своей внезапной лезгинкой) Роман уже заставлял её изысканных друзей

сидеть с открытыми ртами. Вот и сейчас хоть приглашай их, да снова показывай мужа в новом

репертуаре. Когда в детстве она читала эту большую красочную книгу, то ей, конечно, было

интересно, но Роман-то идёт значительно дальше. Он, кроме того, рассуждает и анализирует. Того,

о чём он говорит, в книге нет. Это и впрямь рождается в его голове. Он из прочитанного извлекает

какое-то именно своё особенное знание.

Издали глядя на схему, укреплённую на стене, Роман лежит, закинув руки за голову. Голубика,

придерживая живот, осторожно присаживается рядом на краешек дивана.

– Странно, – произносит она с беспомощной улыбкой, – зачем тебе всё это? Ты же электрик…

Она едва не говорит «простой электрик», но в последний момент успевает поправиться.

– Да это я так, от нечего делать, – отвечает всё же слегка задетый Роман.

«А в самом деле, зачем? – задумывается он. – Может быть, для некой гармонизации жизни?»

Во всём, что относится к древности, обнаруживается хоть какая-то системность и порядок. Это как

раз то, чего не совсем хватает в его жизни. Увлечение мифологией подсказывает и следующий его

интерес. Потом он возьмётся за историю. Как основу схемы по истории он прочертит длинную

временную ось с насечками дат так, что прошлое предстанет на листе как последовательность и

взаимосвязь всех событий. Даже не имея возможности изучать историю цельно, можно будет

строить систему из любой случайной информации, сразу прицепляя её к тому или иному позвонку

этого скелета, не позволяя пропадать и забываться.

Самообразование увлекает Романа так, что теперь он и спит меньше, обнаружив свою

способность к лёгким ранним подъёмам. Пяти-шести часов сна хватает иной раз для того, чтобы

проснуться совершенно свежим. Пробуждения похожи на случайные, лёгкие выпадения из

забытья. Так вот, оказывается, в чём секрет краткого сна великих (конечно, без всякого сравнения с

собой): им не даёт спать их забота – великих подзаряжает сама энергия дел. Хорошо бы

пребывать в таких увлечениях всю жизнь.

Самое пустое, разряженное время – на заводе. Работа там незначительна и ленива, а

свободные минуты съедает пустой трёп. В обед электрики играют в домино, выпиленное из

алюминиевых пластинок, лупя по столу из листового железа так, что и при отключенных станках

грохоту под высокими сводами цеха, пожалуй, ничуть не меньше. Игроков, кажется, радует не

только домино, но и этот стон металла, не позволяющий даже чуть-чуть подремать тем, кто не

играет. Удивительно только, как такими мощными ударами они не отбивают пальцы – практика,

однако.

* * *

Что шахматные тупики, в которые ставит Роман своего тестя, по сравнению с той, часто

многодневной озадаченностью, в которой оказывается он сам после бесед с тестем, а иногда –

даже после отдельных, случайных фраз, сказанных тем мимоходом. От Лесниковых он уходит

потом молчаливым и сосредоточенным.

– Э-э, ну что ты хочешь? – говорит однажды тесть в ответ на какую-то реплику Романа. – Да

разве такое возможно в нашей загипнотизированной стране?

– Почему загипнотизированной? – удивляется Роман.

– Ну а как же? Мы ведь обычно верим не самим себе, а радио и газетам. Видим одно, но нам

сообщают, что мы видим другое, и мы тут же начинаем видеть именно так, как нам говорят. Чем

тебе не гипноз? Видим, к примеру, какую-нибудь гадость или нелепость, а нам возьмут да

растолкуют её как-нибудь, сославшись на высшие материи, и вот гадости уже и нет. Ты сам

рассказывал: сделали у вас в совхозе этот самый кормоцех, продукцию которого коровы не

95

переваривают. Нелепость эта, видимо, очевидна с любой точки зрения, в том числе и с

экономической. А нам говорят: так это же политика Партии! И вот мы уже думаем: «Ну и дуры же

наши коровы, что их желудки молотую траву не переносят, ну совсем в политике не

разбираются…»

Поначалу в Романе как в коммунисте, вооруженном базой армейских политзанятий, вспыхивает

настороженность на уровне некого привитого пограничного инстинкта, да тут же и гаснет. Ведь

тесть-то прав.

– Наверное, зря я пытался во все эти дела вникать, – говорит он, вспомнив свои пылёвские

амбиции, – надо просто жить самому по себе, да и всё.

– Жаль, конечно, что ты скис, – грустно констатирует Иван Степанович, – а лучшего, как

говорится, предложить не могу. Пословица про русского, который долго запрягает, да быстро ездит

– ерунда. Он вообще уже не ездит. Он только и делает, что запрягает и запрягает. Да скоро и

запрягать разучится. Мыслимо ли: иметь такие богатые культурные традиции, такой потенциал

талантливейших людей, – тут Иван Степанович возводит руки вверх, чтоб выразить высоту и не

выдерживает, поднимается с кресла перед этой высотой, – иметь всё это и увязнуть в такой

чудовищной ничтожности! Это ли не национальная трагедия?! Наша страна как река с чугунными

берегами. Всё новые и новые люди текут меж них, но берега не подмываются – остаются

неизменными…

И этого краткого разговора хватает Роману не на один вечер осмысления.

– Наша страна – это детский сад, – говорит тесть в другой раз и, отвечая на новое недоумение

Романа, поясняет, – а ты посмотри, как по-детски мы забавляемся. Ну вот присвоили, например,

человеку звание «герой». Хорошо, тут всё понятно. Геройство – это свойство личности, и в

награждённом человеке оно присутствует. Пусть, герой так герой. Но возможно ли быть дважды,

трижды, четырежды героем? Если ты второй раз сходишь в баню, то разве можно тебе присвоить

звание «дважды чистый»?

Иногда же Иван Степанович выдаёт такое, что и вовсе выходит за всякие рамки.

– Удивительно, как это один мерзавец мог столько наворотить! – однажды в сердцах бросает он,

прочитав что-то в газете.

– Какой мерзавец? – спрашивает Роман.

– Да Ленин – кто же еще!?

– Ленин!? – почти со страхом восклицает Роман.

Иван Степанович невольно смеётся.

– Ты прямо как печник из поэмы Твардовского. Помнишь: «Ленин, – просто отвечает. – Ленин!? –

тут и сел старик». Не помнишь? В школе же изучали…

Но Роману уже не до печника.

– А почему вы Ленина-то не любите?!

– Так а за что же его любить?

– Ну как за что? Он же вождь… Вождь мирового пролетариата…

– М-да, – со скорбной иронией произносит тесть, поднимается и, раздумывая, проходит по

комнате. – Эх, зря я, наверное, об этом начал, – продолжает он, – тут столько всего… Ну ладно,

тогда, как говорится, от печки. От той же печки, – добавляет он, снова улыбнувшись. – Ну, которую

печник для Ленина склал. Как ты думаешь: что, по-твоему, личность? – он даёт Роману чуть

подумать и продолжает. – Тут можно ответить так, что личность – это человек, ощущающий за

плечами тысячелетнюю историю своего народа и историю всего Человечества. Это человек,

который осознаёт свою малую родину, родителей, соседей, родственников, своих покойников в том

числе, свой национальный язык, свой образ мышления, свой веками формировавшийся

национальный быт. И по-настоящему духовен именно тот человек, который осознает всё это

глубоко, который живёт этим и которому всё это даёт добрый, самодостаточный, светлый взгляд на

жизнь… Согласен с таким определением?

– Вполне, – отвечает Роман, пытаясь понять, при чём здесь Ленин.

– А если так, то из всего сказанного следует, что всякий человек тем более личность, чем более

он национален. Вообще, заметь, чем старше человек, тем более он тяготеет к национальному.

Молодого человека – интернационалиста, не знающего ни рода, ни племени, ты встретишь на

каждом шагу, а старик интернационалист – это уже диковинка. Понимание своей национальной

принадлежности – это тоже составляющая духовности. А для государства подобная

«национальная» духовность граждан всё равно что цемент. И чем выше марка этого цемента, тем

крепче государство. Ты, конечно, можешь сказать, что мол, национальности-то всё равно

перемешиваются. Одни женятся на других, и к чему это может привести? Да ни к чему плохому не

приведёт. В нормальном многонациональном обществе такой процесс закономерен и не страшен.

Между нациями, вроде как на их границах, совершается закономерное и естественное обновление

крови. Как правило, это происходит через те личности, которые не слишком отчётливо ощущают и

ценят свою национальную культуру. В нормальном государстве межнациональные дети не создают

какой-либо особой прослойки, а постепенно «причаливают» потом к тому или иному берегу. Это

96

понятно. Так вот, теперь вопрос: что следует делать врагам, чтобы развалить такое общество? Да,

конечно же, всячески растворять национальные культуры, постоянно твердя о неизбежности

тотального смешения рас и народов, провозглашая приоритет некой межнациональной массовой

культуры: дешёвой и примитивной. То есть, добиваться как раз того, что сейчас и происходит!

Говоря всё это, Иван Степанович ходит по комнате, как некий восклицательный знак нося над

головой свой гранёный рабочий палец. Помня Ленина по нескольким фильмам, Роман находит, что

маленький энергичный Иван Степанович и сам чем-то похож на него, только он-то уж, конечно, не

Ленин, а если можно так сказать, анти-Ленин: без бородки и не картавит, как в кино.

– Ну, а Ленин-то здесь при чём? – уже почти наверняка зная, что сейчас в его представлениях

рассыплется что-то значительное и устоявшееся, с невольным страхом спрашивает Роман.

– А разве ты не читал его работы по национальному вопросу?

Как раз их-то Роман и штудировал однажды в армии по указанию замполита для одной из

лекций, даже сделав какие-то свои выводы, о которых однажды с гордостью рассказывал Серёге.

Но тесть, видимо, подразумевает какое-то более глубокое изучение этих работ, и потому тут

остаётся лишь пожать плечами.

– Так вот, – продолжает Иван Степанович, – в своих работах по национальному вопросу Ленин

прямо или косвенно призывает к смешению наций, заявляя, что социализм должен полностью

интернационализировать все национальные культуры, что ассимилирование наций составляет

один из «величайших двигателей, превращающих капитализм в социализм». Вот и суди: кто таков

Ленин и какой социализм мы сейчас так упорно строим. Кроме того, он заявлял, что смешение

наций обещает богатство и разнообразие духовной культуры! Но как, скажите, это может

происходить?! Ведь каждая нация обладает своим самосознанием. Это же как отдельная личность.

Ну, вот взяли бы мы сейчас четыре личности: твою, мою, моей жены и дочери, да и перемешали,

чтобы получить одну, но мощную. Но ведь тогда в этой общей личности что-то нужно сократить,

урезать, что-то признать неправильным. И кто же пойдёт на то, чтобы отказаться от чего-то своего?

Никто! И результат тут очевиден. Как бы мы ни уважали и ни любили друг друга, но, оказавшись в

этой смеси, мы обязательно возненавидим друг друга и раздерёмся. Такие структуры, как мир,

общество, нации и личности нельзя упрощать ни слиянием, ни приведением к среднему

арифметическому, ни чем-то ещё. Их это разрушает… Скажи, вот то, что я сейчас говорю, тебе

понятно?

– Вполне, – отвечает Роман.

– Как ты думаешь, я сейчас очень большую мудрость изрекаю?

Роман лишь пожимает плечами.

– Правильно! – горячо продолжает Иван Степанович. – Всё это просто! Всё лежит на

поверхности! Ничего мудрёного тут нет. Так ответь тогда, пожалуйста, на вопрос: почему это

понимаю я, Иван Степанович Лесников, обычный советский инженер, а вот великий Ленин,

написавший столько томов сочинений, что они перекосили на один бок даже мой самодельный

шкаф, такой элементарной мысли понять не мог? В чём же, спрашивается, суть его ленинской

гениальности? А?! Ну ладно, фиг с ним, с Лениным! Он своё дело сделал, и его теперь за это

демонстрируют за это в Мавзолее. Но понимаешь ли ты, что наша страна находится накануне

развала!? Никакого обещанного коммунизма не будет – это простая обманка! Впереди конфликты,

вражда и война наций! Всё это неминуемо как обратная реакция на насильственное, авантюрное

слияние и перемешивание. Это станет логичным шагом в стремлении наций к самосохранению,

способом спасительно обособиться! Так что, мы уже сейчас живём в потерянной стране! Её уже не

спасти!

Роман поневоле смотрит на окна, словно всё, о чем глаголет Иван Степанович, похоже на грозу,

которая вот-вот разразится. У него перевёрнуто всё представление о мире. Неужели всё, о чём

говорит тесть, возможно? Но это же абсурд! Советский Союз – самая великая держава на Земле, и

чтобы она – развалилась?!

Слова Ивана Степановича убедительны ещё и потому, что, делая обзор ленинских статей, он по

памяти цитирует длиннейшие куски из его работ.

– Нет, – возражает Роман в одном, особенно резком месте, – Ленин не мог так говорить.

Тесть подходит к шкафу, открывает стеклянную дверцу, достаёт один из томов и, протянув его,

называет номер страницы. Потом, задумавшись, садится в кресло и, ожидая, пока Роман отыщет

цитату на чистой, без всяких пометок странице, уточняет:

– Там в самом низу… Предпоследний абзац.

Всё оказывается точным слово в слово.

Продолжая рассуждать, Иван Степанович говорит, что главными категориями в рассуждениях

Ленина о тонких вещах были «масса» и «экономика». Он был экономистом, но не психологом, не

«инженером человеческих душ», и ломка, трагедии этих душ его не трогали вовсе. Даже в музыке и

литературе (принято считать, будто Ленин любил музыку и литературу), он черпал не

художественные, а, если так можно выразиться, политические эмоции. Как можно было не

понимать того, что уже самой природой в каждую нацию закладывается чувство здорового

97

отталкивания друг от друга? Исключение составляет лишь одна, более развращённая в этом

смысле нация – евреи, которых Ленин и приветствовал за её способность к перемешиванию. Так

на них, на этих бедных евреев, потому-то всю жизнь и сыплются шишки со всех сторон. Связать

свою жизнь (жениться или выйти замуж) с человеком иной национальности может лишь

безличностный человек. Личности же идут на это лишь в силу какой-то особенной, выходящей за

всякие рамки сильнейшей любви или плотской страсти.

Тамара Максимовна приносит им на подносе чай, который они выпивают, не замечая, что

выпили. Несколько раз входит Ирэн и снова скрывается на кухне, слыша, что разговор идёт всё о

том же.

Роман просто обескуражен слабостью своих взглядов и убеждений, которые, оказывается,

можно опрокинуть без всякого труда. Ему кажется, что этой своей неустойчивостью он ничем не

отличается от девочек, когда-то легко соблазнённых им. Сидя всё в той же уютной красноватой

комнате, он, по сути, находится уже в другом мире. Ещё со времён службы в армии Роман знает,

что, самоопределяясь, всякий человек должен отточить себя в первую очередь оселками таких

понятий, как жизнь, смерть, счастье, смысл жизни. Пожалуй, это-то и есть главная задача любого

человека. Теперь же, после политического выступления тестя, у него смещаются и эти понятия.

– А известна ли тебе какая-нибудь историческая личность, которая могла бы быть выше

Христа? – не давая ему опомниться, вдруг спрашивает Иван Степанович, остановившись прямо

перед диваном.

– Выше Христа? – удивляется Роман. – Бог, наверное. Ну, Бог Отец, как его называют. Правда,

какая же это историческая личность? Да и Христос тоже…

– Ну, пусть хотя бы и не историческая. А выше Бога?

– Да как это возможно?

– А по-моему, возможно. Для нас, русских, выше Бога – древнерусский князь Владимир.

– Но как может простой князь быть выше Бога? Таких князей были десятки.

– Ну а как же не выше, если он выбрал для своего народа христианство, то есть Христа и,

соответственно, Бога отца? Выбрал, понимаешь? Смог выбрать! Церемония выбора расписана во

всех школьных учебниках истории. Понятно же, что выбирающий Богов должен быть выше их всех.

А как иначе? Так вот представь, явились Боги к князю, как на конкурс, а он оказался способен по

достоинству их оценить. Так что, князя-то Владимира нам следовало бы почитать на порядок

выше, чем Бога. А почему мы держим такую величину за кулисами? Да потому что тогда вся эта

историческая комедия станет слишком наглядной. Тогда многим станет очевидно, что на самом-то

деле слишком жалок любой князь, чтобы иметь право выбрать Бога на века. А если такого права

он не имел, так, значит, Бог, установленный его выбором, и не Бог вовсе, а ложь! Или, по меньшей

мере, очень сомнителен. Ну, вот подумай: это что же выходит? Выбери в тот момент князь другого

Бога, и весь народ со всей своей культурой по-овечьи тянулся бы сейчас за ним? А если так, то,

выходит, и почитая нынешнего, «действующего» избранника мы всё равно те же овцы. Но мне,

лично мне, стыдно быть такой овцой. Сам факт, что Бог был выбран или назначен, говорит лишь о

его неестественности, чуждости, неорганичности. Богу свойственно приходить самому, как это

происходило с языческими богами, которые присутствовали в культуре народа естественно!

Более того, язычество и религией-то трудно назвать. Это было, скорее, неким красивым, в чем-то

даже поэтическим оформлением естественных отношений между полами. Но все последующие

религии, почти повсеместно сменившие язычество, принесли с собой политику, коммерцию, ложь,

двойные стандарты. Язычество было системой взглядов, соединяющих с природой, с

естественным течением жизни. А Христианство – это система противопоставления себя

естественному. Язычество было рождено потребностью души человека, а христианство –

амбицией управления другими. Язычество – религия местных богов, это выражение местной

культуры, местного уклада, это религия национальная. А христианство – это религия «верхняя»,

наднациональная, удобная для завоевателей. Язычник был свободен, а христианин – раб, слуга,

овца. Язычник подчинялся богу, или идеалу, которого выбрал сам. Христианство же предполагает

подчинение навязанному идеалу. Так что, никакого великого прогресса в переходе от язычества к

христианству в духовном смысле не было. А был простой наглый обман.

Роман сидит сжавшийся и притихший.

– Знаешь ли ты, что означает слово «православие», «православная вера»? – снова спрашивает

Иван Степанович.

– Ну, наверное, правильная вера, – чуть подумав, отвечает Роман. – Там звучит «право».

– А вот согласно независимым лингвистическим исследованиям, это читается не как

«правильная» а как «правящая» вера. То есть, православная вера – эта та вера, которая служит

интересам государства и помогает управлять народом. Православными ещё до христианства

считалось княжеские боги, помогающие управлять. Вот и оцени: хороши же мы сейчас, радостно

подставляя шею тому, что нами управляет! Именно поэтому на каждого, кто бездумно носит

крестик, этот символ покорности, объявляя себя христианином, я смотрю как на недоумка,

которому лень, прежде чем во что-либо верить, хоть чуть-чуть напрячь мозги, непредвзято

98

оглянуться в историю и понять, чему же, собственно, он кланяется. Крест или крестик на шее – для

меня признак глупости и недалёкости того, кто его носит.

– Но я читал где-то, что христианство дало народу нравственность, – вставляет Роман.

– Нравственность? При язычестве взгляд на отношения мужчины с женщиной был прост и

естественен. А христианство эту естественность извратило. Нравственность язычества была

радостной, солнечной. А нравственность христианства похожа на серый день. Она несёт в себе

излишние страдания.

– Страдания?

– Конечно. Ну, вот возьмём, к примеру, такое понятие, как «прелюбодеяние», которое мы

понимаем как тягу из семьи на сторону. Задумаемся: в каких случаях такое происходит? Да лишь в

одном – когда чувств в семье не осталось или, скажем так, когда их уже недостаточно.

Христианство же провозгласило это грехом. И что это дало? Супруги тут же перестали бегать на

сторону? Э-э, да если по принципу, что запретный плод сладок, так стали бегать ещё больше.

Короче, скажем так, в лучшую сторону тут не изменилось ничего. Как бегали, так и бегают. Только

страдать от этого стали. Причём, тут страдает и тот, кто бегает, и тот, кто из-за страха греха бегать

не может. Более того, страдать стали и те, от кого бегают, ведь раньше-то они не знали, что это

грех…

– Кто это тут у вас куда бегает? – входя в комнату, строго спрашивает Тамара Максимовна.

– Так на работу, Томик, – понимая, что жена слышала край их разговора, с лукавой улыбкой

отвечает Иван Степанович. – Исключительно на работу, куда же ещё…

– Смотри тут у меня, Динамо! Не порть молодого человека своими вольнодумными

разглагольствованиями.

Иван Степанович смиренно замолкает, ожидая, пока жена польёт цветы на окне. Роман же

задумывается над этим «Динамо», как иногда называет его Тамара Максимовна. А что? Это второе

имя ему очень даже подходит. Удивительный мужик – его тесть.

– Она слишком женщина, – поясняет Иван Степанович, когда жена уходит, – не хочет в такие

дебри лезть. Ей они не нужны. Ей и обыденной жизни хватает. С дочерью я ещё могу немного по

душам поговорить, а с ней на такие темы лучше не заикаться… Однако при всём том, что я тут

сказал, знаешь ли ты, в чем главная сила нашей нации? – продолжая, задаёт Иван Степанович

очередной непростой вопрос.

Роман теперь лишь беспомощно пожимает плечами.

– А в том, что нам по большому-то счёту наплевать на все эти уже вековые традиции

христианской морали. Осколки язычества, вбитые в нас на генном уровне, торчат из нашей

личности как шипы у ежа, и потому нас никто никогда не съест. Мы этими языческими шипами

принципиально отличаемся от всякого другого народа. Именно от того, что нам всё, грубо говоря,

похер, мы выживем в любых условиях! Адаптируемся и приспособимся хоть к соляной кислоте. Эта

внутренняя, неосознаваемая вера сидит даже в тех, кто носит крестик. И эта вера сильнее любой

другой.

Роман невольно улыбается – вот это ему уже по душе.

…Когда они с Ирэн бредут домой по вечерней улице, ведя за руки Серёжку, Роман чувствует

себя в каком-то вывернутом, теперь уж не поймёшь – не то в истинном, не то в ложном измерении.

Не выходит из головы утверждение тестя, что живём мы вроде как в потерянной стране. Да какая

же она потерянная? Вот она, вокруг нас. Вот дома одного из её городов. Не картонные же они, а

настоящие: кирпичные и панельные… А вот жена теперь куда понятней. Конечно же, её колючий

ум от отца. Чтобы быть на равных с ней, тоже требуется колкость, острота ума, ироничность,

знания.

– Почему ты не говорила мне ничего подобного? – спрашивает Роман. – Ведь ты, наверное,