Жизнь волшебника

в комнате, показывая время всякий раз, когда бросишь на них мимолётный взгляд. Теперь хоть в

какой-то мере можно реализовать своё ощущение времени, сделав из него часы, способные идти.

Только вот какие деления нанести на их циферблат? Пусть поначалу они считают и показывают

неделю. То есть вполне достаточно, чтобы на этом циферблате было всего лишь семь крупных

делений, по количеству дней.

А через двадцать восемь сосчитанных дня, когда мысленные стрелки на циферблате его часов

сделали четыре круга, отсчитав четыре недели, приходит догадка, что обходы врачей, которые он

слышит, бывают не каждый день а лишь раз в неделю. Выходит, что на самом-то деле прошло не

двадцать восемь дней, а двадцать восемь недель, то есть более шести месяцев… Что ж, как бы ни

было это огорчительно, но тут не остаётся ничего иного, как по-новому перечертить воображаемый

циферблат. И, к сожалению, для более тонкого дробления времени никаких дополнительных

ориентиров пока что нет.

Остаётся непонятным и то, как его кормят, как убирают из-под него, ставят ли ему какие-то

уколы и каков он в принципе: что от него осталось, есть ли у него глаза, руки, ноги… А если он

вообще находится в форме одного лишь мозга, находящегося в какой-нибудь тарелке под

прозрачным колпаком? Сейчас медицина может всё. Говорят же, что мозг сам по себе не чувствует

боли… Да, боли нет, но ведь звуки-то слышны. Значит, уши по меньшей мере, у него есть. И этот

факт почему-то вселяет уверенность, что он сейчас всё-таки больше, чем просто мозг. Да в другое

просто и верить не хочется. Верить во что-то другое нет смысла…

* * *

Кровать Романа стоит в специальном помещении, где всё свободное место занято

оборудованием для поддержания жизнедеятельности организма. Остальные формальные правила

госпиталя здесь тоже соблюдены по-военному строго. Тут, например, приткнута совершенно

ненужная тумбочка, в которой лежат личные вещи Романа, доставленные с ним. В верхнем ящичке

пачка конвертов без марок, бумага для писем, зубная щётка и паста – всё, как полагается. Здесь

же лежит тетрадка с его длинным письмом Лизе. Всё имущество этого неслышного пациента давно

уже воспринимается санитарками, сёстрами и врачами как вещи, которые никогда ему больше не

потребуются. Но о тетрадке знают все. О ней говорят. Некоторые раненые солдаты из соседних

палат переписывают из неё целые куски, чтобы переслать своим подругам. А сёстры и санитарки

берут почитать, повздыхать, уронить слезу. И это длинное письмо позволяет им относиться к

человеку, уже давным-давно просто привычно лежащему в палате, почти как к живому.

«Здравствуй, моя милая Лизонька!

Это «здравствуй» я говорю тебе, моя Принцесса, каждое утро, проснувшись, и мне кажется, что

ты тоже просыпаешься во мне, и потом на весь день остаёшься рядом с моим сердцем. Я не знаю,

почему люди боятся откровенничать о любви, мне же хочется говорить о ней предельно открыто.

Знаешь, милая, оказывается, красивых ласковых слов так много… Я с радостью называю тебя и

богиней, и красавицей, и царицей. Раньше я и не предполагал даже, что эти слова можно

произносить с наслаждением. Раньше я даже и не догадывался, что счастье, оказывается, состоит

не только в том, чтобы слышать такие слова, но и в том, чтобы их произносить.

Знаешь, я не могу сказать, что моё счастье – это ты. Моё счастье – это мы. Я знаю, что лишь

тогда, когда мы будем с тобой вместе, мир соединится и обретёт для меня полный смысл.

Лизонька, я люблю тебя так сильно, сколько есть моих сил. Я хочу любить тебя яростно, так,

чтобы у меня кипела кровь. Хочу любить тебя абсолютно и идеально, веря только тебе, молясь

только на тебя. Хочу, чтобы весь мир замкнулся только на тебе. Я не хочу никаких, даже мизерных

сомнений: только ты и никто другая. Хорошо иметь в жизни своё главное дело. Но вначале я хотел

бы иметь любовь, как главный стержень жизни, а уж потом – дело и всё остальное.

Мы должны свято беречь друг друга. Я хотел бы, чтобы мы дали клятву друг другу не жить на

этом свете, если с кем-нибудь из нас что-то случится. И после этого мы не смогли бы уже

относиться друг к другу невнимательно и небрежно.

538

Я хотел бы пережить такую любовь, которая звенела бы в этом мире, как нежная струна, ибо

никто не делает мир – ни учёные, ни писатели – мир делают своей жизнью те, кто горячо и

искренно любят. Вот такой любовью я хочу жить. На меньшую я просто не согласен.

Я понял, что ты для меня – всё! Другие уходят и гаснут в памяти сами по себе – за этим

угасанием наблюдаешь равнодушно. Но если уйдёшь ты, то погасну и я. Я без тебя становлюсь

хуже. Если случается так, что на какое-то время я забываю тебя (ты в моей памяти будто

пульсируешь – то отойдёшь, то приблизишься), то во мне сразу, как мель на реке, обнаруживается

столько дрянного. Но вспомню о тебе – и плохого уже нет.

Не знаю, когда я снова буду в Москве. Не знаю, как и что у нас будет впереди. Как я хотел бы

показать тебе наше яркое забайкальское солнце, широкие жёлтые, золотые и серебряные степи! Я

хотел бы прокатить тебя по ним на мотоцикле, так, чтобы ты ощутила запах трав и запах ветра. Я

хотел бы остановиться потом около молоденького березнячка и отыскать в траве ягодки

земляники. Всё это у меня есть, и всё это я могу подарить тебе…»

И письмо это очень длинно…

Женщины, читающие тетрадку с влажными глазами, задумываются: выходит, что Лизонька, его

Принцесса, живёт где-то здесь, в Москве. Но где? Может быть, вон в тех домах, что напротив

госпиталя? Кто знает… Только она-то, конечно, думает, что он далеко. Есть что-то неправильное в

этом…А что думает, что знает он? Если только он, этот молодой получеловек, может вообще что-то

думать.

Одна из сестёр, уже выучившая отдельные места из тетрадки наизусть, берётся однажды за

тонкую стопку других его писем, перевязанных крест накрест шнурком от ботинка, и замечает то, на

что не обращали внимания другие, – чистую открытку с московским адресом, заполненную

красивым, каким-то просто классическим женским почерком. Открытка лежит в не заклеенном

конверте, на котором вместо обратного адреса мужской рукой написано: «отправьте эту открытку в

случае, если со мной что-нибудь случится». Но что послать? Пустую открытку, поздравляющую с

Новым годом, который был несколько лет назад? Да её на почте выбросят, как случайную. Видимо,

потому-то на неё никто никогда не обращал внимания. А, может быть, все, кто перебирал эти

письма, думал, что с ним ещё ничего не случилось? Почему он не успел ничего здесь написать?

Но! Но ведь девушку, которой адресована открытка, зовут Лиза! И именно ей написано это длинное

письмо.

И сестра, которую зовут Светлана, уже не может удержаться, чтобы не попытаться её отыскать.

Ей просто не терпится взглянуть на девушку, о которой в этой поэме написано так: «Слыша

хорошую песню – вспоминаю тебя. Видя танцующую девушку – вспоминаю тебя. Видя любую

красавицу – вспоминаю тебя. Когда мне не хочется никого вспоминать – вспоминаю только тебя.

Любуясь счастливой парой – думаю о нас». И это тоже заучено Светланой наизусть.

Она находит Лизу на её одиннадцатом этаже и, увидев в дверях, удивляется: Лиза – обычная

московская девушка.

– Я нашла вас по этому адресу, – сообщает Светлана, подавая открытку.

Лиза берёт в руки слегка помятый картонный прямоугольник, смотрит на его белую пустоту, на

краснощёкого Деда Мороза с обратной стороны и опускается на стул в прихожей.

– Вы кто? – спрашивает она через минуту, промокая глаза концом какого-то шарфика,

свисающего с вешалки. – Почему вы вручаете это лично? Вы почтальон?

– Я сестра из госпиталя. Открытка чистая. Это что-то означает?

– Это означает то, что больше я не должна его ждать, что я освобождена от всяких

обязательств. А почему из госпиталя?

– Потому что он там.

– В госпитале?! – вскакивая, говорит Лиза. – Я всё поняла! Едем!

– Ничего ты не поняла, – уже как свою давнюю знакомую осаживает её Светлана. – Подожди,

сейчас я всё расскажу.

Рассказ о Романе, о его истинном состоянии занимает не очень много времени.

– Вот его тетрадка. Это письмо тебе, – говорит Светлана. – Не сердись, что она затёрта. Её

читали по всему госпиталю. Только знаешь что? Когда прочтёшь, верни её нам. Хоть это и

написано тебе, но, мне кажется, оно должно находиться рядом с ним. Здесь, в тетрадке, его

больше, чем там, на кровати. Все, кто видит там это письмо, уже по-другому относятся к нему. Без

этой тетрадки от него ничего не останется.

– Я должна поехать, – умоляюще просит Лиза.

– Сегодня уже поздно, тебя не пустят. Приезжай, когда прочитаешь. Ему ведь всё равно, когда

ты приедешь. Он тебя не увидит и не услышит. И не узнает.

Лиза приезжает в госпиталь на другой день. Длинное письмо прочитано в ночь. Лиза заплакана,

с опухшими глазами. Она, решительная, приезжает для того, чтобы забрать Романа к себе. Любого

– каким бы он ни был. Трудно поверить в беспомощность человека, написавшего такое сильное

письмо. Любить так, как он, не может никто. Даже она сама – Принцесса.

539

Увиденное в палате потрясает её. Там вовсе не тот человек, которого она помнит и любит. Там

кто-то, кого нельзя даже узнать. Сестра, пожалуй, права: лишь тетрадка убедительней всего

доказывает то, что это именно тот человек, с которым они когда-то совершили тот странный обряд

верности, не нарушенный ей до сих пор.

– Рома, Ромчик, ты слышишь меня? – говорит она, гладя его костлявую чужую руку с кожей,

напоминающей тонкий жёлтоватый пергамент.

– Он не воспринимает ничего, – поясняет Светлана, которая и сегодня здесь. – До него не

доходят ни звуки, ни запахи, ни ощущения. Так считают врачи. А, впрочем, никто точно не знает,

чувствует он что-то или нет.

– А если чувствует, но не может об этом сообщить?

– Вряд ли, – грустно говорит медсестра.

– Но если он чувствует, то как же ему сказать, что это я? Что я пришла к нему? – задумчиво

произносит Лиза.

– Наверное, никак.

Но Лиза вдруг вскакивает.

– Я знаю, что надо делать. Подождите, я сейчас.

Она убегает, оставив в палате плащ, а через полчаса возвращается с двумя порциями

мороженого в бумажных стаканчиках с деревянной палочкой в них. В палате как раз находится

высокий сутулый доктор в очках, наблюдающий за показаниями приборов.

– Что это вы такое задумали? – взыскательно удивляется он.

– Пусть он узнает, что это я. Вы даже не представляете, какой это удивительный человек! Бог

мой, что за жизнь была у него… Он ведь ничего ещё не успел. В день нашего знакомства он

сказал, что любит то мороженое, в котором есть деревянная палочка, потому что помнит

мороженное по вкусу дерева. А ещё он говорил, что в детстве мечтал стать волшебником…

– Ну-ну, – усмехнувшись и невольно поддавшись её энтузиазму, говорит доктор, – давайте

посмотрим, как действует ваше волшебное лекарство.

Лиза цепляет мороженное из стаканчика, подносит его к носу и губам Романа.

– Рома, ты чувствуешь? Это твоё любимое. Я сейчас едва его нашла. Его уже редко где

продают. Возьми, попробуй. Ты должен понять, что это я. Ведь только я могла догадаться угостить

тебя таким мороженым.

Она смазывает его губы мороженым. Губы приходят в движение, рот приоткрывается, и Лиза

вкладывает маленький белый кусочек.

– Он живой, он ест! – восторженно кричит она.

– Да, он ест, и это не новость, – вздохнув, говорит доктор, – но это всё, на что он способен.

Только он не осознаёт, что ест. У него всё на рефлексах.

– Но он должен понять, что это я! – настаивает Лиза.

– Увы, – произносит доктор, глядя на показания приборов, – чуда не зафиксировано. Не давайте

ему больше этого. Вдруг простудится. Светочка, вытрите ему губы. Реакции никакой. Но даже если

предположить, что он вас таким образом узнал, то что это даёт? Ему оттуда всё равно не

прорваться.

Удручённая, Лиза сидит, не зная, что делать. Всё куда хуже, чем она предполагала вчера после

рассказа Светланы.

– Надежды никакой, – продолжает доктор, – прогресс столь ничтожен, что этот человек уже

практически потерян. Для нас он, хоть и нехорошо такое говорить, представляет научный интерес

как феномен выживаемости. Барышня, ваше мороженое совсем растаяло. Ешьте, а то оно совсем

убежит.

– Я без него мороженое не ем. Я не ела его с тех пор, как мы расстались. И не буду дальше.

– Почему?

– Без него не могу. Я подожду, пока он вернётся. И мы будем есть мороженное вместе.

– Да уж, вместе! – даже с каким-то раздражением восклицает доктор. – Знали бы вы, сколько

мы возимся с этим пациентом! А вы, видите ли, пришли мороженое с ним покушать! Ой, ну что это

я? Ладно, не сердитесь. Хорошо? Отдайте тогда мороженое нам. Мы, медики – циники, нам можно

всё.

Рядом с Романом Лиза сидит около часа. Сидит для того, чтобы мысленно выговориться так же,

как когда-то было рядом с телом бабушки по дороге в крематорий.

– Оставьте тетрадку, – напоминает ей Светлана, когда Лиза собирается уходить.

– Хорошо. А ручка у вас есть? Он так долго писал мне это письмо… Должна же хоть что-то

ответить и я.

Она берёт протянутую ей ручку и пишет в конце длинного письма Романа всего лишь две

строки.

С таким человеком, как Роман, нужно быть определённой и честной даже в такой ситуации.

Когда Лиза уходит, Светлана читает эти строчки и, плача, дописывает их точками своих слёз…

540

* * *

…Ещё через полгода Роман начинает различать отдельные слова и даже предложения, громко

сказанные рядом с ним. Собирая по крупице всё сообщаемое о нём врачами какому-нибудь

очередному инспектирующему чину, он уже многое знает о себе. Новость, что у него нет одного

глаза и ноги, по колено оторванной взрывом, не потрясает его и даже не расстраивает. Нет, да и

нет. Какой именно ноги – правой или левой не хочется и уточнять – какая разница? А глаз? Зачем

нужен глаз, если нет возможности видеть? Оказывается, из всей команды его бронетранспортера в

живых остался только Андрей, тот механик-водитель, затылок которого он видел в последний

момент. Конечно, и его собрали едва не по частям, но он всё-таки живой. Андрей тоже очень долго

лечился в этом госпитале. Теперь он время от времени приезжает сюда на осмотры, хотя живёт не

в Москве. И всякий раз заходит к прапорщику Мерцалову. Однажды, встретив в палате кого-то из

знакомых врачей, Андрей рассказал тому, что у него всё нормально. Сразу после госпиталя он

женился, и теперь растит дочку, которая уже начинает выговаривать первые забавные слова.

Если бы Роман мог заплакать, то он бы заплакал. Как время эфирно-легко и незаметно! Как же

это время «утяжелить», как придавать воспоминаниям предельную ощущаемость и реальность?

Наверное, надо научиться сдерживать мимолётность мысли, отдаваясь чувствам, которые более

медленны и тягучи. И Роман неустанно трудится над этим. Вот он на Байкале. Свежесть тяжёлого

воздуха… Кристаллизованная влагой прозрачность пространства. Они с Митей Ельниковым лезут

в гору за черемшой, а у Мити в кармане звенят велосипедные ключи. Однако сейчас следует

представлять не просто их подъём вообще, а то, как нога всякий раз ступала на траву, на мокрый

камень… Надо смаковать каждый шаг, сделанный по зелёной, ароматной тропе. Ведь в памяти-то

всё это есть, вот и взбрызни, оживи детали и мелочи: шорохи, блики, листики, паутинки… Когда

человек находится в обычной жизни, то картины, которые он способен воображать, второстепенны

для него. Они вроде приложения к главному действию жизни. Вроде карманов на одежде. Сама

одежда всё равно дороже. Воображаемый мир, если не углубляться в него – это лишь фон, общий

образ. Однако, как выясняется теперь, если он остаётся единственным и главным, и ты живёшь

именно им, то поневоле он становится необычайно тонким, точным, детальным и даже

чувственным… Так что не следует сейчас спешить, пропуская другие хорошие ощущения. Звон

ключей он услышит потом, когда они окажутся на вершине, и Митя примется хлопать по карманам,

отыскивая курево. Пока же они с мокрыми от пота спинами карабкаются по склону, видя красивую

панораму, когда оглядываются назад.

Вот теперь-то самое время осмысленно и не спешно насладиться теми восхитительными

видами. Пожалуйста, любуйся: перед тобой зелёная с синим отливом тайга, стелющаяся вдаль…

Внизу вершины могучих елей, кедров и тополей, растущих по берегам Ледяной, видной отсюда

блестящей трещинкой, раскалывающей густую зелень. А вдали синеет теряющийся в ватной

дымке Байкал. Тем более, что картины не мелькают здесь, как бывает во сне. Любой кадр

воспоминаний можно остановить, рассмотрев, расслышав, прочувствовав все его детали. Можно

поочерёдно посмотреть сначала на склон одной горы, потом на другой, то на ближнюю вершину

кедра, то на дальние синеющие скалы, то на блестящую нитку Ледяной. А потом можно ещё раз по

тому же кругу, и всё это остаётся неизменным.

И вот лишь теперь они с Митей кипятят в мятом котелке чай, разведя костёр рядом со

стремительным потоком хрустальной, тяжёлой воды. Дымок костра синеватый и невидимый, как

газовая косынка. Но – стоп, стоп, куда ж ты? А чай? Притормози и тут… Насладись сначала вкусом

ароматного чая со смородиновыми и малиновыми листьями. А вот сейчас – наверх. Шаг, ещё один.

Сколько их было? Может быть, шагов сто? Ну всё! Вот теперь, Митя, самое время. Давай, хлопай

ладонями по своим карманам! Хлопаешь? Ой, а в карманах-то – велосипедные ключи! Ну, и умора!

Ой, Митя, и насмешил же ты с этими ключами! Правда, теперь это смешно уже как-то по-другому.

Как может быть смешно без возможности смеха? А ведь, если вдуматься, то это ещё вопрос, в чём

было больше жизни: в тех реальных шагах по миру или в этих – мысленных и проникновенных?

Грустно лишь от мысли, что реально-то он в этом путешествии теперь не сделал бы и шага –

нечем. Одной ногой шага не сделать. В такой крутяк с одной опорой не влезть. Вот теперь эту ногу,

пожалуй, жаль. Впервые жаль. Хотя эта жалость нелепа: зачем нога, если тут, судя по всему, и

шевельнуться не дано? Жаль себя. Жаль до слёз. Любопытно: катится ли сейчас слеза из его

единственного глаза? Ведь в глазах, если они есть, должны оставаться и слёзы. Хотя бы уж этой

слезой как-то сообщить о себе миру, оставшемуся за непробиваемой стеной…

Но, кстати, отчего ему жалко ногу? Отчего именно возникает жалость? Оттого, что в душе всё

же теплится надежда? Неужто в этой куче запасных частей ещё остаётся какое-то

невыработанное, здоровое желание? А что толку от этого желания? Из реплик врачей понятно, что

даже если случись какое-то невероятное, ну просто какое-то, похожее на некое космическое чудо,

принципиальное улучшение, то чувствовать, видеть и слышать ему не суждено. Хотя, вот тут-то

они и не праовы – ведь он же слышит. Да, сначала не слышал, но теперь слышит. Почему они не

догадываются проверить это?! Хотя, как это проверишь? Чем можно помочь им и себе? Как дать

541

им весточку о себе? Эх, если бы овладеть хоть одним каким-нибудь осмысленным, а не

рефлекторным движением…

Спустя два или три месяца после приезда Андрея в палату сходится много людей. Идёт что-то

вроде консилиума, в ходе которого Роман ещё больше узнаёт о себе. Оказывается, ему было

сделано несколько внутриполостных операций и всё, что внутри него – отремонтировано и в

полном порядке. Его организм может работать ещё очень долго, если его так же, по графику,

питать. Но однако же, это, по мнению специалистов, всего лишь жизнь простой клетки. Человека

там нет. Конечно, всё дорогое и дефицитное оборудование для поддержания его

жизнедеятельности давно уже отключено, но какой смысл содержать здесь такого пациента?

Что ж, рассуждения очень интересные. И куда же клонят врачи?

Это проясняется ещё недели через две, из разговора сестёр. Сделана новая попытка

(оказывается, одна уже была) найти его родственников. И сельсовет по месту прежнего жительства

уже второй раз даёт справку, что его родители погибли на пожаре. Правда, теперь справка имеет

полуофициальную приписку, что на самом-то деле Роман Мерцалов приходится погибшим

Михаилу и Марии Мерцаловым не родным, а приёмным сыном. Настоящая же мать, Криворукова

Алла Ивановна, проживает неизвестно где.

Но то, что неизвестно сельскому совету, легко вычисляется другими органами. И в один день

(возможно, ещё месяца через полтора) в палате появляется новый, непривычный женский голос.

Диалект Пылёвки не спутаешь ни с каким другим. Тут и гадать не надо – найдена женщина, родная

мать, когда-то оставившая его в роддоме. Случись такая встреча наяву, если бы такая явь была

возможна, то для Романа это было бы потрясением. Теперь же это – факт да факт. Теперь для него

нет крупных фактов. Только для чего она найдена? Она что же, возьмёт его к себе? Если она

отказалась от ребёнка, то как примет его в форме беспомощного существа, по сути, в состоянии

«живой клетки», как определили учёные медики?

Его, судя по всему, уже переодевают, потому что причитающая женщина громко перечисляет

все раны, которые видит на нём. Но чего тут, спрашивается, причитать, если она никогда в жизни

не видела его другим? Потом, когда женщину уводят для оформления каких-то документов, около

Романа остаются врачи.

– Не знаю, как они решаются его отдать, – недовольно говорит один, – она же, кажется,

неадекватная, со сдвигом. По идее-то, надо бы вообще проверить на всякий случай её

психическое состояние. А то ведь мы столько с ним работали… Угробит его, да и всё. Всё равно

жалко.

– Да, может быть, она просто забитая по-деревенски, – отвечает другой голос, – что ты хочешь:

всю жизнь прожить на каком-то полустанке, где и людей-то всего несколько человек.

– Не в забитости дело. Разве ты не видишь, что некоторый дебилизм уже написан на её лице?

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

Ночной ливень

Через неделю Роман оказывается далеко от Москвы. Новое место, которое он пытается

ощутить и осознать, по всем приметам, какой-то полустанок. И этим оно интересно. Здесь слышен

грохот проходящих поездов, и по длительности грохота можно определить, пассажирский это поезд

или товарный и в какую сторону он идёт. А по щелчкам на ближнем стыке легко считается

количество вагонов. И это, пожалуй, самое интересное занятие за всю эпоху отрешённости. И не

только интересное. Это ещё и постоянное упражнение: слуху всегда есть за что зацепиться, так что

через полгода жизни на новом месте (если это всё-таки жизнь) его слух восстанавливается почти

полностью. Теперь Роман различает не только ближнюю речь, но даже слышит радио, если оно

включено громко. Но ни в чём другом прогресса нет.

Вместе с этим есть и некоторые потери – теперь он уже не может легко и запросто, хотя бы

изредка, заходить к мёртвым. Жаль, но тут уж надо определиться: либо ты с мёртвыми, либо с

живыми; либо один мир слышишь, либо уходишь в другой, совсем беззвучный.

Научившись воображать невидимое, Роман никак не может представить лицо своей настоящей,

биологической матери, ухаживающей за ним. Её голос (несмотря на привычку матери думать

вслух) никакого зрительного представления о ней не даёт. Зато её постоянное бормотание

постепенно складывается в историю её жизни, которая оказывается банальной и до прискорбия

смешной.

Родив и оставив когда-то ребёнка в Пылёвской больнице, она бросилась на поиски его отца, в

которого была влюблена до безумия. Но весь её отчаянный порыв закончился на этом полустанке,

называемом «Брусничный», где контролёры сняли её с поезда за безбилетный проезд. Чтобы

заработать на дальнейшую дорогу, она пришла в этот дом, к одинокой старухе Евдокии, и нанялась

белить закопчённые махоркой стены. Жалуясь между делом, она рассказала хозяйке, что едет на

542

запад «искать свою судьбу». Такими категориями она и мыслила – иначе у неё не выходило.