Сороковник. Книга 2

Впоминаю дедову делянку с гречихой, а по соседству – полоски люцерны и фацелии. У деда последние несколько лет жизни не было сил вывозить пасеку на поля, поэтому он засевал свои тридцать пять огородных соток медоносами – и не для того, чтобы самому мёдом потом затариться, а чтобы его любимицы на зиму запаслись как следует. Если лето выпадало дождливое или засушливое и взятка почти не было, он даже качку не затевал, вытаскивал рамку-другую – внуков побаловать сотами, а всё остальное оставлял в ульях.

Вот эту любовь и дедовское обожание я с собой и несу. И даже ударяющая с налёту в лоб пчела меня не смущает, впрочем, как и я её. Оглушённая, она на несколько секунд зависает в сторонке и улетает. Я едва успеваю заметить лиловые обножки, под цвет нектара. В улей пошла, гружёная…

Выхожу на луг и замираю в восхищении. Тучи, тучи и тучи пчёл. Хорошо, что дорога прорезает и это разнотравье, потому что иначе пришлось бы мне идти прямо по нему, тогда уж неизвестно, чем бы дело закончилось… Иду спокойно, не вызывая к себе интереса. Жужжание, наполняющее воздух, вдруг напоминает о том злосчастном дне, когда мы с Магой обменялись заклятьями. Отчего тогда я слышала почти такой же странный звук?

Скорее всего, он был только у меня в ушах. Я слышала магию, свою или некроманта – не знаю. Может, и его, инородную для моего мира и потому более заметную, но теперь спросить не у кого.

Что заставляет меня обернуться, когда рои остаются позади? Память о дедушке? Желание полюбоваться лугом в последний раз? У меня на глазах над макушками травы, стремительно разогнавшись за какой-то мошкой, пролетает глупый стриж. Тональность гудежа резко меняется, становится злобной, и странно задёргавшись, бедная птица рушится в фацелию.

Только тогда настигает меня холодок запоздалого страха.

Теперь понятно, почему я не встретила ни пасечника, ни сторожа. Они здесь не нужны. Сюда даже степняки не сунутся. Меня спасло незнание.

Но ведь ты прошла, говорит внутренний голос. С почином, Ванечка! Считай, первый самостоятельный подвиг!

На горизонте вырастает деревушка. Издалека белеет башенка церковной колокольни, уже видны единственная улочка, квадраты домов, лоскуты огородов. Ветер доносит собачий брёх. Неподалёку, на выпасе разбрелось стадо коров, и курсируют они, между прочим, прямо поперёк дороги… Ничего, бурёнки не пчёлы, авось и здесь проскочу. Там наверняка крутится пастух, вот его и расспрошу, что это за местность и куда отсюда можно податься. Мне надо где-то остановиться, и, если не удастся в деревне – найти нечто вроде постоялого двора или гостиницы, просканировать себя, разыскать следы ящерки, продумать, как жить дальше и как себя вести. Я не буду больше трястись. Я выбираю роль путешественницы ради своего удовольствия и искательницы приключений ради своего развлечения. Игрок ведь развлекается? Ну и я тоже. Посмотрим, кто кого.

И пусть теперь новый квест сам за мной побегает.

Глава 2

Н-да. Пастух этому стаду нужен не больше, чем пасечник местным пчёлам.

Разве что для порядка, чтобы было кому кнутом щёлкнуть, когда бурёнкам пора домой возвращаться.

Звероподобных коровушек красной породы мне даже и сравнить не с кем, а вот тутошний бык – под стать Васютиному Чёрту. Только масти иной: рыжей с вишнёвым отливом, и, конечно, с рогами, как чёрту и полагается. Однако… прикидываю, обходя стадо по широкой дуге… это ж не рога, это сабли, не иначе. Такой как подденет, как наподдаст!

Могучий бык высится как часовой, бдительно отслеживая меня, чужачку. При этом не шелохнётся, только глаза вращаются, как на шарнирах. Бурёнки не удостаивают меня вниманием, лежат в томных позах, жуют себе. А что им лишний раз беспокоиться? Если все, как одна, встанут – рожками своими серповидными закроют солнце, не иначе.

Вот такая у них тут пограничная зона. Всяк приспосабливается к защите, и крылатые, и рогатые… Опа! Как бы не вляпаться! Они тут не только полёживают да жуют! Внимательно смотрю под ноги. И хорошо, что переключаюсь: для меня, как для женщины, здесь и сейчас основную угрозу представляют коровьи лепёшки, а не рога и копыта, поэтому вожак, не унюхав угрозы, теряет ко мне интерес.

Пастушок – парнишка чуть постарше Янки – спокойно трапезничает в придорожных кустах сирени. Молодец, парень, не напрягается. О, да у него тут и закуток обустроен: часть веток сверху подрезана, натянут небольшой кусок холста, этакий тент, два нешироких пенька обтёсаны до приличного вида, чтобы можно было присесть. Низкий, сантиметров на двадцать от земли, самодельный столик застелен льняной салфеткой, на нём выставлена немудрящая снедь, от которой я стыдливо отвожу взгляд – очень уж есть хочется.

– Здорово, тётенька! – Парень гостеприимно машет в сторону пенька. – Садись-ка, в ногах правды нет.

На тётеньку благоразумно не обижаюсь, по годам вроде так оно и есть; а вот, как добрый знак, отмечаю, что малый первым поздоровался. И доверяет, и к старшим уважение привык оказывать.

– И ты здравствуй.

Присаживаюсь. Ножичком острым как бритва, пацан споро отхватывает изрядный шматок сала, пластает на кусочки поменьше, веером пристраивает на ломте домашнего подового хлеба. Протягивает мне.

– Спасибо, – принимаю угощение. Уже не чинясь, обстукиваю варёное яйцо. Он кивает на соль в развёрнутой тряпице.

– Соль туточки бери. – И без всякого предисловия говорит утвердительно: – Мимо пчёл нашенских, значит, проскочила. И мимо Борьки прошла… – А Борька, значит, у нас бык, додумываю. – Сильна. В квесте?

Разговор у него степенный, обстоятельный. И держится он, словно маленький мужичок, ничуть не опасаясь. А чего ему бояться? Будь на моём месте даже рыцарь в полном доспехе – парень свиснет, и обидчика живо поднимут на рога либо в пыль вобьют, а того железа, что от него останется, и на консервную банку не хватит. Оглядываюсь на бурёнок с куда большим уважением, чем раньше.

– То-то, – говорит парнишка, заметив мой взгляд. – А ты, значит, прошла… Хлебца с собой в дорогу возьми, а то наши сейчас в поле все, не застанешь никого. Негоже в дороге-то без припасов. Квест ищешь?

Я только качаю головой. Ищу? Даже пальцем не пошевелю. Это в классических играх персы рыщут в поисках приключений на свою пятую точку, а я как решила, такой политики и держусь: пусть квест сам за мной побегает.

– И хорошо, – спокойно говорит пастушок. – Даже если старосту встретишь и начнёт тот что предлагать – не берись. Мы ж за выполненное платить должны, а нам ещё к зиме готовиться, на пяти избах крыши перекрывать. А денег в общине маловато.

Он преувеличенно горестно вздыхает, потупив глаза, этакий простецкий парень с хорошей крестьянской хитринкой. Выуживает из котомки кружку, наливает мне из расписного глечика морсу. Морс вкусный, ягодный, даже несколько клубничек проскочило в кружку. Косточки похрустывают на зубах.

– А ты тут, получается, на перехвате сидишь? – интересуюсь. – Для кого вторую посудину заготовил?

– Полагается, – отвечает веско. – Ежели кто мимо двух кордонов пройдёт живым-здоровым, значит, того встретить нужно, всё обсказать и направить дальше. Ты ешь, не стесняйся; чем сейчас затаришься, тем весь день и сыта будешь. До города далеко, мужику два дня пёхом, а у тебя шаг мельче. По дороге только одна гостиница встретится, аккурат посередине пути, так что поспешай. Хотя, если привычная…

– Не привычная, – отвечаю на вопросительный взгляд.

– Старайся. Идёшь прямо по этому тракту. Будут перекрёстки – сама решай, сворачивать или нет; там дополнительные задания бывают, но то каждый сам за себя решает. Ежели подработать, упыря какого прищучить или местного монстра, или пещеры зачистить – можно и свернуть. Плата невелика: монет десять-пятнадцать, а то и просто колечко или копьецо ненужное… Коли деньги есть – не заморачивайся, только если размяться захочешь, новый лук опробовать. Чтобы направление не потерять – мало ли, с дороги сойдёшь, заплутаешь – вот тебе горы по левую сторону. К ним дорога не повернёт, за ними другая локация, а раз уж к нам тебя занесло – ты должна сперва тут всё, что можно, проверить. Потом сама определишься.

– Дальше, значит, степь? – уточняю.

– На день пути. С середины, от гостиницы до самого города лес пойдёт, там сложнее. Тут-то всё как на ладони, степняков издалека видать, а поди, сыщи их в деревьях, прячутся, сволочуги. Да, вверх поглядывай, – гарпии могут быть.

– А драконов не водится? – не сдержавшись, язвлю. Очень уж постановочный диалог получается, и снова, как в первые дни, у меня возникает ощущение ирреальности происходящего.

– Драконов…– Парень усмехается. Кивает на цепочку горных хребтов. – Видишь? Сказывал же, там другая локация, для игроков уровнем повыше. Ежели налетит на тебя кто оттуда – верный признак, что ты подросла. Ну, уровень новый заработала. Только до актового босса это редко случается, так что Горынычей не жди, рановато. Птичек с тебя хватит.

– Это ты гарпий птичками называешь?

– Птицы и есть. Головы только бабьи и верещат противно. А повадки птичьи, и сами – дуры дурами, не умнее куриц. Мужиков они особо не трогают, а вот на вашу сестру кидаются, особенно на таких вот…

Я сдвигаю брови.

– … на фигуристых, – хладнокровно добавляет он и хрупает зелёным лучком. Чего бы понимал в таком возрасте! Фигуристых!

Углядел ведь, что оружие на мне новенькое, не обтёртое, и, видно, вроде своего Борьки, не чует от меня угрозы, иначе давно бы этот свой ножичек отточенный к рукам прибрал, а не держал беспечно на столешнице. Видать, глаз на прохожих людишек намётан.

– В городе тебя встретят. Уж не знаю, кто: говорят, каждый раз, новый человек. Это я тут на посту один, а там народу много: или начальник стражи, или купец подвернётся. Ну, они больше в охрану зовут, тут тебе не светит, позовут не иначе как…– хмыкает, и я грожу ему пальцем. – В общем, смотри да решай. Твой квест, твой выбор.

От этого слова «выбор» я скоро завою.

Он отхватывает ножом половину ковриги, увязывает в салфетку вместе с парой варёных яиц и протягивает мне.

– На. Вижу, что сама не возьмёшь. И кружку себе оставь, воду где-нибудь по дороге сыщешь. Вот соли не могу отсыпать, дорогая она.

И хоть безо всяких намёков, вскользь заметил про дороговизну, я не могу принять его заботу просто так.

– Пять крыш вам надо перекрыть, – вспоминаю. Наугад вытаскиваю горсть монет. – Этого хватит?

Он только головой качает.

– Ох, баба… – а в глазах так и читается: непутёвая! – Деньгами-то не сори, ещё пригодятся. Но взять возьму.

Отсчитывает пять монет и честно говорит.

– С избытком здесь, но раз сама даёшь… Там семьи большие, найдут куда пристроить. Благодарствуй, странница. Ты кто ж будешь, если по-игровому? На Амазонку не потянешь, хоть и лук у тебя…

– Обережница я, – говорю и улыбаюсь. – И не угадывай, не вспомнишь, это новый персонаж. Игрок ваш забавляется.

– Да чем бы ни тешился, лишь бы нам не мешал. – Парень аккуратно обтирает лезвие от хлебных крошек, складывает нож. Протягивает. – Держи. В дороге пригодится, своего нет, поди. На тебя глянуть – как будто в чём есть, в том в дорогу и выскочила. И рукава все в клочья подраны…

– Твоя правда, – сознаюсь. – В чём есть… Спасибо, друг. Звать-то тебя как?

– Жорка. А тебя?

– Ванесса.

– Ну, ровной тебе дороги, Ванесса-дева, – он улыбается, обнаруживая заметную щербинку, верхний клычок у него чуть сколот. – Не боись, деньгу пристрою как надо.

– Спасибо за всё, Жора, – говорю напоследок.

И направляясь в сельцо, гадаю: всех ли, кто попаданцев встречает, кличут Георгиями-Жорами? Это здесь традиция такая?

Встреченная на входе в село дворняга подходит ближе. Позволяю себя обнюхать. Псина озабоченно шевелит ноздрями, проводит носом по полам куртки… почуяла Тейлора… садится на хвост и коротко гавкает. И по её сигналу близкие и отдалённые предупредительные брёхи разом умолкают. Вот вам и связь. Одно слово – Пограничье.

Единственную улочку прохожу беспрепятственно. Избы здесь крепкие, ладно сбитые, конечно – не терема, как у русичей, но сработаны на совесть. Плетни ни низки, не высоки, в каждый двор можно спокойно заглянуть и обнаружить при хозяйстве разлёгшихся двух-трёх громадных псов. Кое-где замечаю занятых игрой малышей, в этом случае одна из собак непременно бдит рядом, вторая у калитки, а если есть и третья – та на крыльце. Строго тут у них, думаю. Правильно, ключевые посты обозначены: вход, дом, дети; хозяева могут быть спокойны, в их отсутствии всё схвачено. Что моя любая попытка зайти будет пресечена на месте – не сомневаюсь. То-то Жорка-пастушок встречает странников! Для инструктажа, как и Гала. А больше этим заняться некому. Собственно, всё, что нужно на ближайшее время, я узнала, а дальше… Толкач муку покажет, как говаривала моя мама.

Прохожу мимо последнего дома, и передо мной раскрывается ровная как стол степь. Это настолько непривычно, что я теряюсь. В наших краях рельеф неровный и даже поля не бывают абсолютно гладкие, обязательно пересекаются то оврагами, то холмами, то просто сходят под уклон. А тут даже взгляду зацепиться не за что. Трава, трава… Только дорога, как редкая гребёнка, по обочинам утыканная тополями. Наверное, высажены для одиноких путников, чтобы хоть какой тенёк был.

И дорога всё ещё грунтовая, хоть и хорошо прикатана. Моё счастье, что погода наладилась.

Вот иду я, бреду потихоньку, любуюсь окрестностями. Кому сказать – не поверят: впереди полная неизвестность, а я восторженно пялюсь по сторонам. Так ведь второй квест ещё не скоро, можно перевести дух. На полных десять дней не разлетаюсь – раз уж Игрок начал чудить, то с него станется. Он же у нас любитель экспериментов.

И такой эстет, между прочим… Надо отдать должное: умеет создавать декорации. Что дорога в Каэр Кэррол, что эта степь, необъятная… Полно звуков, запахов. Гуляет ветер, тёплый и влажный, бегут по дороге тени от облаков. Кое-где из трав проглядывают макушки булыг, и нет-нет, да застынет на одном из них рыжим столбиком упитанный суслик, трогательно выставив вперёд лапки. Чёрные глазёнки посверкивают, опасливо косясь, и мне становится смешно: суслики тут явно не сторожевые, просто непуганые. Должно быть, движение не слишком оживлённое.

А насчёт того, что «бреду» – это для красного словца сказала. Я ведь держу в уме, что в гостиницу надо попасть засветло, поэтому, как изначально взяла средний для себя темп, так и стараюсь его держаться, чтобы не выдохнуться раньше времени. Хлеб-соль у меня есть, спасибо Жорику, а вот с водой надо решать загодя. Буду приглядываться: где трава погуще, зелени больше – запросто может ручей оказаться или речушка.

Отчаянное карканье откуда-то сверху напоминает мне о советах пастушка, я вскидываю лук и верчусь на месте, выглядывая цель. Потому что кто их знает, этих гарпий, откуда они налетят. Нет, это не гарпии, это одна большая птица настигает другую, меньшую, уже и когти на добычу выпустила. А жертва-то выдохлась, вот-вот подставится!

Вот и повод попрактиковаться на летящей цели. К тому же, не нравится мне, когда не на равных дерутся. Этот, то ли сокол, то ли коршун – совсем свежий, а малыш заморен… Нечестно.

Натягиваю тетиву, прицеливаюсь, на миг задерживаю дыхание. Пли!

А почти «в яблочко». Вернее, в крыло. Метила в корпус, но, должно быть, не учла ветер, о котором так любят напоминать продвинутые авторы. Понять, кто там закувыркался и канул в высокую траву – сокол или коршун – не успеваю, потому что почти сразу в руки мне, ни жив ни мёртв, валится чёрный бесформенный ком. Едва успеваю перехватить его у самой земли.

– Ага! – говорю растеряно, приглядевшись. – Старый знакомец! Ты, что ли?

Ворон судорожно разевает клюв, как будто может только вдохнуть, а выдохнуть – никак. Под взъерошенными перьями неистово колотится горячий шарик, вот-вот выскочит. Допрыгался. Долюбопытствовался. Эк его занесло, однако…

Прижимаю его к груди, бережно оглаживаю мягкие пёрышки. А он увесистый, между прочим, как будто и не птицу легкокостную в руках держишь, а откормленного котяру. Это в небе он чёрной точкой казался, а тут… Большой птиц, солидный. Только перепуганный вусмерть.

– Всё, Карыч, всё, успокойся. Жив.

Как же его леди Аурелия называла? Какое-то чудное имя, похожее на библейское. Пока не вспомню, будет Карычем. А что? Подходяще. Мой любимый персонаж, умный и хитрый философ. Не знаю, как насчёт ума в этой конкретной голове, а хитрости полно: кто за мной подглядывал в ванной?

– Что-то ты мне часто попадаешься, друг мой. Ни за что не поверю, что ты здесь просто так очутился. Когда в замке под ногами путался, можно было понять: живёшь ты там. А сюда тебя на кой занесло?

Заговариваю ему зубы, а заодно переношу в тень. До смерти хочется узнать, как он здесь очутился. Не верю я в подобные случайности. Карыч смирно сидит в руках и не рыпается. Пригрелся, негодник. Тянусь свободной рукой к футляру, кое-как открываю и, распустив неплотно затянутый узел, отламываю от горбушки.

– Ешь, – говорю строго. – Меня тоже сперва накормили, потом расспрашивать стали. Не будем нарушать традиций.

Птиц без промедления накидывается на еду. Долбит хлеб, в запале промахиваясь и попадая мне по пальцам, и я даже шиплю – настолько это оказывается чувствительным. Спихиваю его на землю.

– Нет, так не пойдёт, лучше ты тут управляйся. Я смотрю, ты уже в порядке.

Он подбирает всё до крошки и я нащипываю добавку. Наконец ворон сыто отваливается в сторону, как человек от стола, для полного сходства остаётся только рыгнуть и в зубах поковыряться. А глаза сонные, плёнкой подёргиваются, вот-вот отключится. Напоили, мол, накормили, теперь спать уложите, а потом уж пытайте, если сможете… И что мне теперь с ним делать? Не тащить же с собой?

– Ладно, ты тут спи, отдыхай; сейчас я тебя лопухом прикрою, чтобы никто сверху не обнаружил, а сама пойду. У меня время поджимает.

И уже хочу подняться, как с этого партизана слетает сонная дурь. Встряхнувшись, он смешно подпрыгивает и, налетев на меня не хуже подбитого ястреба, с разгону бьёт в шею, куда-то под ключицу.

У меня даже в глазах темнеет. Клюв у него… Железный. Нет, титановый. Но не успеваю я охнуть, возмутиться, стряхнуть наглеца, как он намертво вцепляется когтями в куртку. Темнота в глазах рассеивается, но вместо залитой солнцем дороги я вижу совсем другое.

… и при этом слышу, как надо мной всё ещё шуршит придорожный тополь, чувствую, как птичьи когти нервно сжимаются и разжимаются, как, наконец, угнездившись, ворон уже не долбит – нет, просто прикасается клювом к ранке на моей шее, из которой сползает по коже тёплая капля…

Я вижу мёртвое лицо Маги. Но вижу странно, издалека, как будто сверху…из-под самого потолка холла Каэр Кэррола. Сижу, скукожившись, на какой-то балке, затаив дыхание, и сердце сжимается в панике.

Хозяин! Любимый хозяин! Надо скорее позвать другого, златокудрого, он поможет!

Но главный хозяин приказал: спрячься и никому не показывайся. Никому! Что бы ни случилось! И я сижу, жду, потому что его женщина всё ещё здесь.

Они поговорили совсем недолго, потом он перенёс её на диван, присел рядом. Отшатнулся, словно кто его ударил, и упал. Я сперва не понял, почему он так долго лежит. Потом испугался. Но ведь он велел никому не показываться, никому! И я терплю. А хозяин лежит… И женщина здесь, почему-то не просыпается. Если она сейчас не очнётся, помчусь за златокудрым.

Она открывает глаза, видит моего хозяина и что-то жалобно лепечет. И долго сидит с ним рядом, и молчит, и он не шелохнётся. Не могу лететь, может услышать, заметить. Когда почти решаюсь – встаёт, кладёт что-то блестящее на пол и ещё что-то – хозяину на грудь, и уходит. Походка у неё как у слепой, или как у тех существ, которых иногда поднимает хозяин. Едва дождавшись, когда захлопнется боковая дверь, я-ворон срываюсь с потолочной балки…

…а у меня-Ванессы от неожиданности ёкает в груди. Вот как оно всё было. А дальше, дальше что?

…и, заложив вираж, вылетаю в приоткрытую створку оконца под потолком. Туда я не так давно и протиснулся, чтобы сообщить хозяину, что гостья проснулась, над чем-то думала, а теперь собирается уйти. В спешке едва не промахиваюсь, но всё же попадаю в окно и теперь мечусь вдоль стены замка, ищу и никак не могу найти покои золотоволосого. Он ведь говорил: Абрахам, будь начеку! Абрахам, сторожи! Сегодня ночью может случиться беда. Если что – лети прямо ко мне!

Ах, если бы я знал! Я бы ничего не рассказывал бы про женщину, и он не стал бы её сторожить. Надо было соврать и быть наказанным, но не видеть сейчас его белого неживого лица…

Наконец я нахожу его друга. Он не спит, ходит по комнате, заложив руки за спину, серьёзный, строгий. Думает. Влетаю – и с размаха бью клювом ему в плечо, чтобы тот через меня увидел страшную картину!

Светлый, едва поняв, что к чему, сгребает меня в горсть и мчится вниз.

Меня он выпускает, только увидав хозяина – не глядя, вытряхивает на диван, а сам опускается на колени перед другом. Я в волнении подпрыгиваю ближе. Он поможет, он поможет!

И вижу такое, от чего становится легче. Хозяин уже не белый. И глаза закрыты, не смотрят, как ещё недавно, в потолок. И… и едва заметно дышит.

– Мага?

Златокудрый прикасается к шее хозяина, проверяет, бьётся ли жилка. Бьётся, мне и отсюда заметно. Кладёт руку хозяину на грудь и прощупывает одежду; на пальцах у него остаётся какая-то красная пыль. Не знаю, что это такое. Но должно быть, это хорошо, потому что в лице златокудрого – невыразимое облегчение.

– Иоанна, – говорит он тихо. – Благодарю. Дальше я справлюсь.

…и я-Ванесса дрожу от волнения. И готова расцеловать чудного птаха за вести, хоть и донесённые варварским способом. Лишь боязнь разрушить видение, не узнать, что было дальше, заставляет меня сдержаться.

… Златокудрый становится спокоен и безмятежен. Как он может? Снова кладёт хозяину на грудь руки, на этот раз ладонями крест-накрест. От них и от лика Светлого загораются солнца. Это длится долго. Я слепну. Я жду. Я надеюсь. Наконец он отнимает руки, проводит над телом хозяина… С сияющих ладоней сыплются золотые искры. Он трогает хозяину лоб, виски, прощупывает затылок.

– Мага, возвращайся. Слышишь? – Выжидает, повторяет настойчиво. – Возвращайся, друг мой. Довольно.

И тот медленно открывает глаза. Делает глубокий вдох… и его начинает бить кашель. Златокудрый поспешно приподнимает его за плечи, поддерживает, пока тот пытается отдышаться.

… и я-Ванесса чувствую, какой необъятный камень сваливается с сердца. Жив. Мага жив. Как бы я к нему не относилась, но смерти не желала.

– Майки? – наконец шепчет хозяин. Если бы мог, я-ворон разрыдался бы от облегчения. Но птицы не плачут. – Где она? Она ушла?

– Ты был здесь один, Мага, – отвечает златокудрый. – О ком ты? Что произошло?

Хозяин слаб, он опирается спиной о боковину дивана. Дышит с надрывом, словно не надышится.

– Я пуст, Майки, совершенно пуст, – говорит он. – Ива, я про неё говорю. Она же была здесь… Это ведь она тебя позвала?

Златокудрый не отвечает. Он заставляет хозяина лечь на диван. Бегло проcматривает руки. Ни одного целого колечка, с горечью отмечаю, ни одного красивого блестящего колечка, которые я так любил поклёвывать на его пальцах! Все, все рассыпались! Впрочем, одно, чужое, рядом с какой-то штуковиной, похожей на большое разломанное кольцо, лежит на полу, и златокудрый поспешно за ними наклоняется.

– Какого же я свалял дурака, – печально говорит хозяин. – Я идиот… Майкл, так это она тебя позвала?

– Меня известил Абрахам, – кротко отвечает златокудрый. – И что-то подсказывает мне, что Иоанну мы в её комнате не найдём. Что ты опять натворил?

– Я лажанулся, и если бы ты знал, как… Попал под собственное проклятье и умер у неё на глазах; представляешь, как я её напугал? Да ещё при этом снял ментальный блок… – Хозяин даже глаза закрывает. – У неё сейчас ум за разум заходит, полная мешанина в мозгу; что с ней будет в таком состоянии? Найди её, прошу. Ты видишь, я сейчас никакой…

– Я понял, – говорит его друг сурово. – Лучше помолчи.

Настойчиво заглядывает хозяину в глаза, тот щурится, но сам взгляда не отводит. Вижу, как задышал спокойнее, глубже, как порозовели губы и щёки. Это златокудрый поделился силой. Хотя у самого на лбу – крупные капли пота.

– Уже лучше, Мага, но не вздумай подниматься. Иначе я тебя просто запру, – говорит он. – Ты сейчас далеко не в форме. Будь благоразумен. Я сам организую поиски.

Он пристраивает ему под плечи несколько диванных подушек и ещё раз строго велит оставаться на месте. Добивается, чтобы хозяин ему это пообещал. И только тогда покидает холл.

Я осторожно высовываюсь из-за диванной спинки. Хозяйская рука тотчас ложится мне на хребет. От несказанного счастья я обмираю.

– Абрахам, – говорит он, – значит, это ты его привёл, спасибо, дружище. Лети к отцу. Наверняка он уже почувствовал мою смерть, ведь начнёт разбираться, искать виноватых… Лети, скажи, что я жив, что в порядке, что справлюсь. Помощь не нужна. Да, пусть матери не сообщает; и сам ей на глаза не попадайся, ни к чему ей знать.