Самайнтаун

– Ого, как своевременно. – Лора приложила все усилия для того, чтобы голос ее сочился сарказмом, а не страхом, который она испытывала на самом деле. Ее непослушное, парализованное и бесполезное тело было абсолютно несовместимым с ее характером, и в подобные моменты она вспоминала об этом. – Четыре года с духом собирался, чтобы это сказать?

– Четыре года ждал, когда же у тебя проснется совесть! Джек все твердит, что рано или поздно это произойдет, но, по-моему, он просто тебя жалеет. Потому что знает: никто больше не станет тебя терпеть так, как мы.

– Нет, это потому, что твой Джек доверчивый идиот, вот и все. А теперь убери свои грабли с моего кресла и дай проехать! На нас люди смотрят…

И они правда смотрели. Лора чувствовала их взгляды, забирающиеся ей под кожу, зудящие, как черви. Она уже отвыкла от того, каково это – быть посмешищем.

– Ух ты! Тебе что, есть дело до других людей? – удивился Франц притворно. – Я думал, тебя волнуешь только ты сама, бедная и несчастная.

– Ой, да кто бы говорил! Ты сам только и делаешь, что ноешь. «Ой, хочу умереть». «Ой, дайте мне порезать вены». «Ой, злая Лора снова обижает меня, ой».

– Я, по крайней мере, не только хочу умереть, но и реально пытаюсь. У меня, в отличие от тебя, кишка не тонка, – произнес Франц, и его оранжевые глаза, горящие поверх приспущенных солнечных очков, напомнили Лоре солнце над заливом, которым она любовалась, вися в воде по пояс, когда у нее еще не было ног. Когда у нее вообще ничего не было.

Горло Лоры дернулось, сердце – тоже. Ее штанины висели достаточно низко, чтобы скрывать бледные полосы на лодыжках – такие же, как у Франца, но на запястьях. Лора быстро заживала в морской воде, но даже эта вода уже не могла полностью стереть с ее кожи следы того, как Лора пыталась вручную избавиться от своей первородной сути. Она была уверена, что никто не знает об этом, но она ошибалась. Потому что прямо сейчас Франц смотрел вниз, на ее кроссовки. Будто он был там, в ванной комнате, когда она заживо сдирала с себя остатки жемчужной чешуи снова и снова, надеясь, что без нее она наконец‐то сможет ходить.

Или, по крайней мере, отвлечется от душевной боли на физическую.

– Ты ничего обо мне не знаешь, – прошептала Лора.

– Я знаю, что ты не ценишь того, что делает для тебя Самайнтаун, – ответил Франц. – Начни быть хоть немного благодарной, Лорелея, пока не стало слишком поздно. И не смей больше так говорить ни о Джеке, ни с ним самим, поняла меня?

– Ты о том разговоре на кухне? Так ты не себя, а его защищаешь, что ли? – поняла Лора вдруг, и все прояснилось. Может, она и впрямь была не слишком благодарной, зато Франц вот благодарил Джека чрезмерно. Не считал себя шавкой, но при этом бегал за ним, точь-в‐точь как щенок, и лаял на всех, кто лаял на него. Преданность – третье качество Франца, которому Лора завидовала… И которое ненавидела всей душой. – А ты помнишь, что сказал тебе твой ненаглядный Джек? Ты – моя сиделка. Это твоя работа – терпеть меня. Так что к ноге, песик, а то хозяин не отсыплет косточек. Гав-гав!

Лора с удовлетворением отметила, как лицо Франца побагровело, словно вся кровь, что еще оставалась в нем, разом прилила к щекам. Когда вампир злится, рот у него всегда немного приоткрывается, а верхняя губа поджимается, как у настоящих гончих перед прыжком. Зрачки же расширяются, и глаза становятся совсем черными. Несмотря на то что Франц был вампиром с такой же натяжкой, как Лора – по-прежнему русалкой, его реакция тоже была такой. Пей он людскую кровь и не будь таким слюнтяем, то уже давно схватил бы ее за горло, встряхнул хорошенько, как она того заслуживает, и кинул на землю, откуда бы она уже никогда не поднялась. Но Лоре повезло: Франц – это Франц. Поэтому она ударила его кулаком в колено и, наконец‐то сбросив со своей коляски, покатилась прочь, как всегда оставшись безнаказанной.

Больше Лора не оборачивалась и не тормозила, чтобы дождаться его, но к чавканью луж и шелестящим шагам позади, тем не менее, по-прежнему прислушивалась. Убедившись по звуку, что Франц все еще следует за ней, размеренно и неохотно, она ухмыльнулась.

«Действительно как собака».

Так Лорелея проехала еще немного вглубь строящегося рынка и наконец‐то увидела ее – Душицу. Она ждала на сцене, разбитой в самом конце Светлой половины площади, и командовала остальной группой, устанавливающей декорации по краям подиума. Лора цокнула языком при виде этого зрелища. Ей сразу следовало догадаться, что она будет именно здесь, ведь не существовало для Душицы стихии роднее, чем свет софитов и платформа высотой с этаж жилого дома, с которой она могла смотреть на весь мир как на свою преданную публику.

– Твой план готов!

Как только Душица подошла к краю платформы и свесилась вниз, Лора сразу вручила ей тубус. Фарфоровые глаза без зрачков возбужденно заблестели, синие губы сложились в улыбку, обнажая зубы странной величины и формы, кажущиеся слишком большими для ее маленького курносого лица в обрамлении сиреневых кудрей. Даже кожа, напоминающая о нежности лавандовых лепестков, казалось, засияла от радости. Лорелея не единожды спорила с Титанией, кем же является Душица на самом деле: слишком жизнерадостная для зыбких, полумертвых лампад, но слишком бойкая и своенравная для кротких изнеженных вейл [10]. Может, в Самайнтаун занесло еще одну морскую деву? Явно не русалку, но, быть может, мелюзину [11] или мерроу [12]… Душица тоже любила сырые стейки, плести венки из умерших цветов и петь. А пела она так, как никто другой, – голосисто, звонко, погружая в транс не чарами, как Лора, а истинным талантом. С таким было невозможно тягаться.

А еще она совмещала со своей любовью к эстраде любовь всем и всеми заправлять, почему и подмяла под себя добрую половину инвесторов, став в этом году единоличным организатором знаменитого Призрачного базара. В кафе «Тыква» поговаривали, будто остальных организаторов Душица попросту съела… И Лора бы ничуть не удивилась, окажись оно и вправду так.

– Ты прелесть, моя маленькая рыбка! – замурлыкала Душица, стуча матовым белым ноготком по разложенному на коленях чертежу так остервенело, что Лора забеспокоилась, как бы она его не порвала. – Это ведь последний, да? Ох, ты и линии электропередач обозначила! И расположение колонок, чтобы подключить к сцене обе половины площади!

– Да-да, в этой версии я все учла, как мы и договаривались. Я подготовила копии для исполнителей работ, можно приступать к монтажу.

– Умничка, Лорочка, просто умничка! – продолжала нахваливать Душица, и Лора волей-неволей раздулась от гордости, ухмыляясь. – С нами этот Призрачный базар войдет в историю! Туристы ведь вечно жалуются, что на кладбище им тесно, да и добираться туда неудобно, а торгуют там всяким сувенирным барахлом. Пусть в этот раз только попробуют что‐то вякнуть! Такого масштабного базара за все сто лет в Самайнтауне не проводили!

Лора кивнула, хотя в самой затее не было ее заслуги. Это сумасбродной Душице пришло в голову изменить традициям и провести Призрачный базар не на Старом кладбище, как полагается, а прямо в центре города, пригласив и торговцев из близлежащих городов, и музыкантов, и акробатов, и всех тех, кто превратит обычный рынок выходного дня, каким он был раньше, в настоящее празднество. Переданный Лорой чертеж просто доводил эту идею до идеала: она не только схематично наметила расположение шатров, прокладывая ими «улицы на улицах», чтобы между ними было удобно перемещаться, но и определила лучшие места для генераторов и колонок, дабы музыка доставала до всех концов площади одинаково, невзирая на мост между двумя ее половинами. Словом, Лора проделала нехилую такую работу, а значит…

– Что насчет оплаты? – спросила в лоб она, нервно тарабаня пальцами по подлокотникам кресла, когда Душица свернула карту и принялась запихивать ее обратно в тубус. Еще и так неаккуратно, что Лора, просидевшая над ней несколько недель, почувствовала, как у нее начинает дергаться правое веко.

– Я помню, рыбка, помню, – ощерилась Душица и забралась рукой под свою меховую жилетку с леопардовым принтом. – Держи свою реликвию! Только Джеку ни слова, помнишь?

Прозрачный пакетик с тяжелым золотым содержимым перекочевал из когтистых пальцев Душицы прямо к Лоре во внутренний карман. Она старалась не радоваться преждевременно, чтобы потом горько не разочароваться, но сердце ее уже пропустило удар, будто от спуска на американских горках. От счастья она даже забыла о Франце, стоящем позади, которому Душица вовсю кокетливо улыбалась, болтая ногами на краю сцены. Лоре было плевать на них обоих. Мысленно она уже бежала из города прочь, причем буквально.

– Эй, но ты же придешь на репетицию, так ведь? – Душица безжалостно выдернула Лору из ее фантазий. – Пожалуйста, не пытайся использовать это до ноября, у нас еще два концерта запланировано! На базар и на День города. Вдруг эта штука обратный эффект даст и с тобой случится что? А группа без барабанщика не группа. Кстати, ты уже и так две репетиции припустила! Обязательно приходи завтра, иначе Джек опять присядет мне на уши, что я тебя никуда не вытаскиваю из твоего кокона…

– Да приду я, приду, – оборвала ее Лора раздраженно. Конечно же, она врала. – Завтра буду.

Душица довольно улыбнулась, поднялась с края платформы и помахала ей рукой, прежде чем обернуться на установленные декорации и схватиться за фиолетовую голову от ужаса, потому что гигантский мухомор повесили вверх‐тормашками. Пока она верещала на рабочих, Лора лелеяла в кармане свою мечту. Затем она впервые за долгое время улыбнулась по-настоящему и развернула коляску обратно к рынку.

– Эй, сосунок, я закончила! Можешь везти меня домой. Франц?..

Лора замолчала. Франца за ее спиной не было – и где‐либо еще на рынке, как она позже выяснила, тоже.

Зато была рука в велюровой перчатке, вскоре опустившаяся ей на плечо, чарующий запах цветов и широкая улыбка, которую Лорелея уже никогда не сможет забыть.

3

В небе видели Дикую Охоту

Там – жимолости купол ароматный;Сплелся шиповник с розою мускатной:Там спит Титания ночной порой,Утомлена круженьем и игрой;Из кожи змейка там скользнет узорной,И эльфу в ней уютно и просторно[13].Уильям Шекспир «Сон в летнюю ночь»

Когда Титания закончила отмываться от крови, уже наступил вечер.

Удивительно, как легко было привыкнуть к покою, который она подарила и себе, и окружающим, когда наконец‐то отринула грезы о любви. Целых четыре года она не плакала в такси, не швыряла в мусор замызганные кашемировые платья и не стояла напротив зеркала, разинув рот, пока выбирала из зубов остатки чужой плоти. Целых четыре года она была верна себе и обещанию, что отныне никаких мужчин – и потому никаких убийств. Целых четыре года… И всего один никчемный день, который их перечеркнул. Нельзя было встречаться с ним в октябре, нельзя! Ибо чем больше ночь превосходит день, тем больше ее первородная суть превосходит человеческую, приобретенную и с таким усердием воспитанную. Тьма рвется на свободу – что на небо, что из кожи. Кто виноват, что Титания сглупила?

Четыре года покоя завершились криком в ванной. Она снова стояла возле раковины, опиралась на нее локтями и раздирала пальцами язык, пытаясь соскрести с него вкус несправедливо сладкий, опьяняюще людской. Плоды терна зрели под ее дрожащими ногами, а глас звал Титанию домой. Звон колокольчиков и лезвий:

«Вернись, вернись, вернись к нам. Мы скучаем по тебе!»

Раньше, услыхав его, она визжала. Била зеркала, из-за чего Джек сменил дюжину таких, и клялась всем своим презрением к не знавшему забот Благому двору, что никогда больше ее нога не ступит в Неблагой. Однако с годами стало легче. Теперь она просто зажимала уши и мылась дочиста ледяной водой, пока глас не замолкал, утомившись звать ее впустую. Ей больше не нужно их кормить! А значит, не нужно никого вести в глубокие леса, соблазнять угодой тела и опаивать дурманом – бордовым соком, тягучим, как нектар, – чтобы затем безропотно разделывать на части. Она давно сняла с себя венец – паутину из лунного серебряного света – и отреклась от того, что сама же породила. Она больше им не Королева.

Она больше им не Мать.

«Но почему же, почему я тогда продолжаю следовать Охоте?» Она ведь, несмотря на отречение, снова это сделала. Снова сорвалась.

«Все мы, женщины, мечтаем о большой любви. Те, кто отрицает это, просто любви страшатся», – так Титании сказала бабушка того мужчины, которого она убила в Самайнтауне первым. Позже, когда эта пожилая женщина, прежде трепавшая ее за щеки и звавшая «невесткой», плакала навзрыд над закрытым гробом единственного внука – открой его кто‐нибудь, упал бы в обморок от состояния содержимого, – то, скорее всего, уже не помнила своих слов. А вот Титания думала о них постоянно.

«Я не страшусь любви. Это любовь меня страшится».

И каждый раз погибает, как цветок, не выдержавший ее объятий.

Возможно, именно поэтому Титания так дорожила своей новой семьей. Любовь к ним была иной, и хотя бы от нее никто не умирал. Поэтому же ей так нравился и мир земной – он отличался от Волшебного, как сон отличается от смерти. Если там магия требовала взамен смирения, покорности, чужих потрохов, то в земном мире магия заключалась в невинных и примитивных мелочах.

В пище, которую Джек готовил, несмотря на то что не мог попробовать ее на вкус. В посвистывании, с которым Франц всасывал в себя пакетик крови через трубочку, прежде чем упасть на пол. В нарушающем покой всей Крепости беспардонно громком шуме, который Лорелея называла «музыкой» и который заставлял ее глаза сиять. В Волшебном мире ритуалами были жертвоприношения, а здесь – чаепития по вечерам и долгие приготовления ко сну. Таинство уборки, смех, глупые ссоры по поводу и без. Здесь, в Самайнтауне, Титания впервые засмеялась. Именно поэтому, если бы кто спросил ее, она предпочла бы остаться в нем до самого конца.

И все‐таки даже в Самайнтауне Тита иногда испытывала потребность бежать без оглядки, как в ту самую ночь, когда очередное такое бегство ее сюда и привело. Проворочавшись без сна в неразобранной постели, на рассвете она обрядилась в чистое и старое – то, что не жалко отдать труду и земле, вроде рубашки с бисером, длинной вельветовой юбки по щиколотку, твидового пиджака, – и направилась вниз. Олеандры с кротонами, которым очень быстро становилось тесно в горшках, цеплялись за одежду, пока она шагала по двуязычной лестнице. Вместе с ними Титания сомневалась, не остаться ли ей сегодня среди родных соцветий, таких же ядовитых, как она. Третий этаж Крепости был полностью ее управой – островок родного края. Каждый раз, стоило Тите его покинуть, хищник внутри нее начинал вопить, будто дикую кошку волокли из пещеры за хвост на ясный свет. Все, где нет растений, среди которых можно затеряться, подсознательно казалось ей опасным местом. Даже родной дом, где обои с шелкографией дополняли панели из светло-коричневого шпона и хрустальные светильники, а каждый коридор расходился на множество комнат.

Титания миновала их быстро и так же быстро миновала разговоры с Джеком. Пристыженная, несмотря на все его утешения, она извинилась в сотый раз, помогла ему на кухне с вишневым клафути в знак искупления, чтоб тот не вышел клеклым, и под шумок ушла из дома.

Цветочный магазин «Волшебная страна» работал со среды по воскресенье, а открывался всегда около полудня – в те самые часы, когда непутевым мужьям требовался букет, чтоб попасть домой, и когда начиналась подготовка к званным ужинам с обедами. Титания никому не разрешала прикасаться к ее букетам, даже своей трудолюбивой ассистентке Линде, но, по крайней мере, доверяла ей ключи, замок и кассу. Благодаря чему в такие дни, как этот, Титания могла позволить себе немного опоздать.

– Здравствуй. Извини, что опять без записи. У тебя сейчас свободно?

Ближайший тату-салон, где по соседству теснился только ларек с сомнительного качества хот-догами, встретил ее тяжелым мотивом бас-гитары и абсолютно пустым холлом, обклеенным авангардными плакатами и карикатурами XIX века. О расписании и наличии мест Титания поинтересовалась исключительно из вежливости – так ее учил делать Джек.

Бородатый мужчина с желтыми, как янтарь, глазами оторвался от журнала с полуголыми моделями, приглушил проигрыватель и опустил ноги, прежде заброшенные прямиком на ящик с краской. За все время она так и не поинтересовалась, как его зовут, но зато догадывалась, что он один из versipellis – «сменяющих кожу». Правда, Титания не знала, из какого рода именно: может, медведь, стая которых уже несколько лет являлась в Самайнтауне самой многочисленной; а может, волк или лис – их кожа тоже всегда оттенка кофе с бронзой, поскольку большинство происходит от индейцев. Титания знавала даже лебедей, способных превращаться в грациозных дев и не менее изящных юношей, и соколов, чьи лики в человеческом обличье имели прямые волосы и такие же острые черты, чем‐то напоминающие их птичью ипостась. Поэтому Титания допускала разные варианты, но узнать, какой же из них верный, желанием не горела. Это был залог спокойной жизни в Самайнтауне: не задавай никому вопросов, чтоб их не задали тебе.

Главное, что татуировщик умело выполнял свою работу, вдобавок быстро и в абсолютной тишине. Титания только устроилась в кожаном кресле, обтянутом пищевой пленкой во избежание пятен, откинулась на спинку и осмотрела новые эскизы на стенах, появившиеся здесь с прошлого ее визита, как он сразу же спросил:

– Итак. Чем он увлекался?

Тита задумалась на целую минуту. Вспоминать того, ради кого она пришла сюда, было мучительно. Но это – лишь первый шаг на пути к принятию. А путь сей напоминал Тите розовую чащу в ее родных краях, притаившуюся в южной части замка и питавшуюся кровью, что стекала туда по особым желобам в полу. Только через эту чащу ступать Титании приходилось абсолютно нагишом. Колючие заросли вины и угрызений совести сдирали кожу, но боль была справедливой платой за те красные бутоны, что она посмела срезать. С каждым разом Титания преодолевала сию тропу все быстрее и быстрее: уже не кралась на цыпочках, боясь пораниться, а бежала напролом, в объятья терний. Она не знала, хорошо это или плохо – то, как легко она страдает и заслуживает у самой себя прощения, – но противиться не собиралась. Будь как будет. Таков жизненный принцип всех цветов.

– У него был раскатистый смех и карие глаза, – прошептала Титания, гипнотизируя взглядом фосфорную люстру над креслом. – Он обожал фильмы на французском. Говорил, что сам мечтал в юности быть актером, но вместо этого стал профессором в университете, потому что мама так хотела. Его жизнь была весьма посредственной, он сам сказал так, но… – Тита запнулась, перебирая в голове варианты, пока не остановилась на том, на который откликнулось ее нутро. – «Мое сожаление будет следовать за тобой до могилы». Асфодель.

– Уверена?

– Да.

– Базара нет.

Тита молча расстегнула блузку и стянула левый рукав с плеча, подставляясь под пучок игл. Щелкнула педаль машинки, заработали катушки, зажужжали иглы, вгоняя под кожу краску. От мужчин, которые влюблялись в Титанию, зачастую не оставалось даже костей. Почти все они встречали свой конец в безымянных могилах, чужих гробах, сырых ямах и стоках, обреченные на одиночество душой, а именем – на забвение. Тита даже не знала, где похоронена добрая часть из них, и не представляла, как бы ей хватило времени навещать каждого.

Поэтому она превратила в кладбище свое собственное тело, чтобы всегда носить их с собой.

– Готово! С пополнением. Ах, да. И соболезную.

Все заняло не больше часа, и вот новый цветок, похожий на звезду, распустился на ее плече. Белоснежные остроконечные лепестки, рассеченные красным, будто воротнички со швами, теснили анемонию и амариллис, что цвели на локте и его внутреннем сгибе. Из бледной сердцевины тянулись тычинки, похожие на паучьи лапки, а темно-зеленую ножку обрамляли ссохшиеся лепестки. Маленький и аккуратный, асфодель выглядел так натурально, что хотелось подцепить его с кожи ногтем и вернуть обратно на каменистый склон, откуда он сорван. Так сад Титании разросся дальше – и так Артур Мор стал его нетленной частью. Титания увековечила на себе портрет его души, как увековечивала на себе каждого, кого ее любовь лишала жизни.

Заклеив омывающийся сукровицей асфодель такой же пищевой пленкой, на какой она сидела, Тита расплатилась, застегнула пальто и, улыбнувшись на просьбу мастера не возвращаться к нему еще хотя бы год, покинула салон.

От ветра все цветы на ее коже будто колыхались, как живые, посылая дрожь к кончикам пальцев. Позвоночник Титании щекотал дикий жасмин, как пальцы того, кто когда‐то шутил, что обязательно женится на ней. Тот, кто когда‐то читал Титании шекспировского «Гамлета», поедая с ней сорбет на колесе обозрения, превратился в фиалковый букет под ребрами, там, где сердце. Лодыжку обвил плющ, а левое запястье – горец. Чертополох, полынь, гвоздика. Остролист. Лаванда. У всех них были имена – и все благоухали кровью.

– Доброе утро, мадам Фэйр!

Дорога до цветочной лавки на другом конце Светлого района заняла куда меньше времени, чем Титания надеялась. Она шла пешком, неторопливо, но к тому моменту, как впереди показалась кованная вывеска, едва успела причесать собственные мысли. Плечо еще горело и пульсировало под пленкой – асфодель набирал свой цвет, когда Титания скинула пальто на вешалку и осмотрелась. В цветочном магазине пахло домом – цветочной пыльцой, холодной зеленью, гниющими лепестками в застоявшейся воде. Свежий аромат жизни и сладкий – ее гниения. Любимый парфюм всех фей.

Само здание, арендованное неподалеку от мостовой, между местным университетом и обзорной площадкой, а потому расположенное в крайне злачном месте, не могло похвастаться своими размерами. Однако при этом здесь умудрялось вмещаться все, что нужно было ей и ее новым «детям»: холодильник для особо капризных и невыносливых растений, стеклянная витрина с упаковочной бумагой, блестящей и ажурной; маленький стенд с открытками для красоты и огромный-преогромный стеллаж, под завязку забитый сосудами, вазами, графинами. Жаркие тропики и дикий север, засушливая пустыня и горный восток – на одной полке прекрасно уживались виды из самых разных уголков земного шара, от хищных мухоловок до хрупких полевых ромашек, которые в другом цветочном магазине Самайнтауна не прожили бы и дня.

Немудрено, что, когда Титания принялась считать взглядом посетителей, то сходу насчитала целых десять. Очередь тянулась до самой двери, выкрашенной в зеленый, как и весь магазин. Все посетители разом повернулись к Тите, и весь магазин точно вздохнул. Выскочившая из-за кассы Линда тут же воскликнула снова, будто Титания не расслышала ее, звонкую и срывающуюся в писк на каждой гласной, с первого раза:

– Мадам Фэйр! Наконец‐то вы пришли!

Под потолком туманом висела матовая влага, словно они очутились в настоящем дождевом лесу. От этого светлые волосы Линды завивались по всей длине, как у овечки. Толстые стекла очков в роговой оправе постоянно запотевали, и она снова протерла их манжетом беленькой рубашки, прежде чем подскочить к Титании и услужливо забрать у нее из рук пальто. Очередь тем временем бурлила, как сырная похлебка, которую Джек ставил на огонь перед ее уходом. Люди перешептывались, переступали с ноги на ногу, подталкивали друг друга к стойке.

– Они все отказались покупать готовые букеты. Решили дождаться вас, мадам, – сообщила Линда ей на ухо. – Видно, особых поводов сегодня пруд пруди!

– Тогда работаем как обычно, – сказала Тита.

Она встала за стол с маленькими резными полочками и окошками для выставочных экземпляров в них, а Линду поставила обратно за кассу, чтобы рассчитывала цену и подавала оберточную бумагу с украшениями. Затем Титания разложила перед собой инструменты – складной ножик, шиподер, кусачки, полибаст, готовая любой «особый повод» сплетать и воплощать. В конце концов, на вывеске у входа так и значилось: «Особый повод – особый букет».

Закатав рукава, смахнув со лба прямую челку и отбросив за спину черную копну, Тита принялась трудиться. Первым оказался мужчина лет сорока – совсем еще юнец по меркам Титании, видевшей, как из праха восстает Первый Человек, а затем снова становится прахом. В его сердце, как всеядный червь, сверлила дыры щемящая печаль. Та текла густой смолой, и если бы Титания подставила к его груди руку, то наверняка смогла бы набрать целую ладонь.

– Он стоял под дверью с семи утра, – прошептала Линда, дотянувшись от кассы до ее уха. – Сказал, что жена подала на развод, но ваш букет, мол, может все исправить.

И ее букет действительно мог это исправить.

– Букет сердечных извинений, – прошептала Титания, вытягивая пальцами первый стебель из узкого глиняного горшка, стоящего на стеллаже за ее спиной вместе с остальными. – Голубой гиацинт – «цветок дождя». Раскаяние и слезы. Колокольчик – скромное признание, бессмертная любовь, «я повиноваться тебе буду до конца». Морозник черный – «избавь меня от беспокойства». Травы – ветвь оливы, символ мира во все века, и синяя фиалка, что шепчет громче остальных, наперебой, все сразу: «я верен буду», «думай обо мне», «думать о тебе я буду вечно».