Дневник длиною в жизнь. История одной судьбы, в которой две войны и много мира. 1916–1991

От дяди мы поехали в Лежнево.

Дед Сергей Степанович и бабушка Анна Абрамовна жили в маленькой избушке, которая принадлежала старушке бабе Маше. Баба Маша пустила их, так как она жила одна. Дед

Сергей был предпоследним сыном в семье. По старым законам дом и землю наследовал старший сын, а остальные должны были устраивать свою жизнь, как сумеют. В семье Степановых старшим был Тимофей. Он наследовал дом и землю. Второй сын, Яков, подался в Москву. Устроился на работу в Московском университете. Кем он работал – не знаю, но, вероятно, каким-то служащим. Все братья Степановы были грамотными. Их отец Степан был деревенским учителем, и все его дети были грамотными. Третий сын был наш дед Сергей. Он уехал с семьей в Петроград. Четвертый сын, Михаил, уехал в Москву, потом попал в Богородск (теперешний Ногинск), работал на текстильной фабрике. В 1914 году он был призван на войну. Попал в плен в Германии и прожил в плену до конца войны, до Брестского мира, который был заключен Советской Россией с Германией. В плену он работал на крестьянской ферме. Жил сытно, научился говорить по-немецки. А семья его – жена Варвара и пять дочерей, последняя из которых родилась в 1914 году, приехали в Лежнево, в дом к дяде Тимофею. Но жить там было трудно, у Тимофея была большая семья. Им пришлось переехать на хутор к каким-то родственникам. Дядя Миша вернулся домой в 1918 году. Забрал семью и уехал в Ногинск.

Итак, мы приехали в Лежнево. Как мы разместились в крохотной избушке, не помню. Там была одна кровать с пологом и печка, на которой тоже спали. Где спали мы, дети, не знаю, не помню. Через сени был чулан, там тоже стояла кровать и было крохотное окно. Летом там спали. Но осенью и зимой там было холодно.

Деревня была небольшая, всего одна улица, где было сорок дворов, по двадцать дворов справа и слева. Посредине – проезжая дорога. По обеим сторонам улицы росли липы. Напротив нашей избушки был небольшой пруд. За прудом лежали бревна. Наша избушка стояла в глубине от дороги и, собственно, позади соседних домов. Рядом стоял дом Евтеевых, большой, добротный, позади сад, где были яблони, груши, сливы. Воспоминания мои о жизни в Лежневе начинаются именно с этого сада. Соседи разрешали мне и Алексею приходить в этот сад и собирать там опавшие яблоки, груши и сливы. Сливы были еще незрелые, мы их набирали и приносили деду, а он укладывал их на полке под потолком, чтобы они дозрели.

В деревне было людно, постоянно были какие-то сходки, все шумели, спорили. Дед постоянно был на этих сходках, отец тоже, я редко видела его дома. Иногда, вероятно по воскресеньям, на улице молодые парни и девушки играли в какие-то непонятные мне игры. Девушки были в розовых, голубых и белых длинных платьях, парни все в черных костюмах. Девушки, взявшись за руки, стояли шеренгой, напротив стояли парни, тоже взявшись за руки. Они то двигались друг к другу, то опять расходились. Вероятно, они играли в «Бояре, а мы к вам пришли…».

Иногда я ходила в дом Тимофея, там было много детей, дом был просторный. Почему-то оттуда я приносила деревянные гнилушки, которые ночью светились.

Дед откуда-то имел газету, на одном листе на серой бумаге. Вверху газеты было напечатано «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Дед учил меня читать по этой газете. До этого меня учили читать и мама, и отец, это было весной и летом 1918 года. Мама учила меня по славянскому букварю – аз, буки, веди, глагол, добро, есть и т. д., но я выучила только буквы, а читать слова из этих «аз, буки» не могла. Потом отец за меня взялся, уже по нормальной азбуке, втолковывал мне, как из букв складываются слова. Я складывала из двух букв слог, но в целом прочитать слово не могла. Отец упорно объяснял мне какое-то слово, хотел, чтобы я его прочитала. Около этого слова была картинка «экипаж». Я решила, что слово это, вероятно, экипаж, и произнесла по слогам «э-ки-паж». Отец рассердился и больше не стал со мной заниматься.

Дед стал учить меня по газете, и я под его объяснения быстро научилась читать. Поэтому я и запомнила первую строку в газете «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Эту строчку я уже читала сама.

Жизнь в Лежневе была беспокойная. В нашей избушке было тесно. Я не знаю, какие планы были у родителей. Бабушка все говорила, хоть бы баба Маша скорее умерла (чтобы освободила место на печке). Но ближайшие события все перевернули. Пришла телеграмма из Москвы. Дядя Митрофан известил, что умерла мать (другая бабушка). Наши отец и мать уехали в Москву хоронить бабушку. Мы, дети, остались у деда с бабушкой. Вале не было еще трех лет.

Дни стояли еще теплые, солнечные. И вот однажды бабушка повела меня в другую деревню с полкилометра от Лежнева, записывать меня в школу. Записала, на другой день я с девочками из нашей деревни пошла в школу. Школа помещалась в избе. В просторной комнате размещалось четыре класса. Помню, первый класс был с левой стороны, у окна, второй класс – с правой стороны, позади первого класса сидели ученики третьего класса, позади второго сидели ученики четвертого класса. Учительница была одна. Старшим она давала задания по арифметике; мы, первоклассники, рассматривали картинки в букваре. Я не помню, сколько я там проучилась, помню только, что я ходила в школу, когда уже выпал снег, и я с девочками брела по заснеженной дороге в валенках и теплом платке, а что мы делали в школе, не помню.

Через какой-то срок вернулись мать и отец из Москвы. И вдруг заболела бабушка, испанкой. Тогда испанка свирепствовала везде – и в Москве, и по губерниям. Бабушка болела всего три дня, а утром четвертого дня она умерла. Отец поднес к ее лицу зеркало – дыхания не было. Что было с мамой – это трудно описать. Она рыдала, кричала полный день. Дед хлопотал с гробом. Кто-то сшил саван. Из деревни Сосновки пришла сестра бабушки Настя. (Между прочим, Настя была ровесницей нашей мамы. Прабабушка родила ее, когда ей было 56 лет.) К вечеру бабушка лежала уже в гробу. Гроб стоял по диагонали избы. Пригласили откуда-то двух монашек, и они всю ночь читали заупокойные молитвы. Читали нараспев, однотонно. Я не помню слов, но мотив застрял во мне на долгие годы. Я спала эти ночи на печке, вернее, не спала, а, свесив голову с печки, смотрела и слушала. В избе горели только свечи у гроба. У меня не было страха, только любопытство. За несколько минут до смерти бабушки дед принес ей мандарин и сунул ей в рот. Она пососала немного и умерла. На третий день ее похоронили.

Планы родителей за зимовку в Лежневе рушились. Я тогда уже понимала, что мама не любит своего отца, нашего деда. Она не могла простить ему своего замужества в шестнадцать лет. Она не успела повзрослеть, погулять, узнать получше своего жениха, которого привел ей дед. У нее был знакомый, который, видимо, ухаживал за ней. Звали его, кажется, Леонид. Он был очень скромный, обеспеченный, имел лавку. Но деду это как раз не нравилось, что тот был богаче его.

Из Лежнева мы выехали уже зимой, лежал снег, и было холодно. В Москве остановились у дяди Митрофана. В Москве уже были карточки и было голодно. Дальше поехали поездом до Мурома. Пароходы уже не ходили. Сколько мы ехали, не знаю. Помню только, что в Муром мы приехали вечером, было уже темно. В доме, где мы остановились, было много народа. Вероятно, это был постоялый двор. Горела большая керосиновая лампа, на столе стоял самовар и чайники и чашки. У хозяйки был грудной ребенок, и она рассказывала, что ночью тараканы искусали ему лицо. Тараканов я никогда не видела и не представляла, как они могли искусать ребенка.

От Мурома до Погоста надо было добираться на лошадях. Когда и как мы выехали, не помню. Осталось в памяти: мы едем на санях, по обе стороны темный лес. Алексей и я сидим сзади, укутались в тулуп. Валя у мамы на руках, они с отцом сидят впереди. Мне страшно. Я вспомнила, как мама рассказывала мне про Илью Муромца и Соловья-Разбойника, как Соловей-Разбойник сидел на дереве и стрелами убивал людей. Я осторожно выглядывала из тумана и смотрела на деревья – а вдруг там сидит этот разбойник?

В Погост приехали ночью. Остановились на Вышворке (это переулок, перпендикулярный нашей Большой улице), в семье Рогановых. Алексей Роганов – друг отца. Жена его, Татьяна, сразу стала нас устраивать. Разговаривали, наверное, до утра. Алексей рассказал, что накануне ночью в селе контра устроила резню. Зверски расправились с коммунистами и сочувствующими им. В основном эта банда была из Касимова. Алексей сказал, что искали и нашего отца, и посоветовал ему на время скрыться. Ночью они с отцом открыли наш дом, то есть двери и окна, и рано утром мы перебрались туда. Отец сидел в подвале, и утром мама всем говорила, что отец еще не вернулся с фронта. Когда кончилось посещение соседей, отец вышел из подвала. Окна закрыли тряпками, дверь все время была на крючке. Алексея держали дома, а я уже была испытанным конспиратором. Ночью отец надевал мамину юбку и платок на голову и выходил через заднюю калитку в огород подышать воздухом.

Позднее, когда я уже стала разбираться в происходящих событиях, я узнала, что осенью 1918 года в Касимове было белогвардейское восстание, которое перекинулось и в близлежащие села. А отца нашего односельчане считали большевиком за его язык.

Когда Советы покончили со всякой контрой в нашем уезде, отец объявился, как будто с фронта.

Была уже весна 1919 года. Надо было вспахать огород и посадить картошку. А лошади нет. Лопатой копать трудно и долго. Пришлось маме заплатить за вспашку огорода своим красивым синим костюмом.

С питанием стало трудно. Отец опять поставил станок за печкой около окна во двор. Он вытачивал из дерева миски, солонки, кадушечки. Мягкие игрушки не из чего было делать. Все запасы мануфактуры кончились. Помимо домашней работы отец устроился на работу на какую-то токарную фабрику, частную или государственную – не знаю. Там точили, как и раньше, банкаброши для текстильных фабрик. Мама с мисками и солонками ходила по окрестным деревням и выменивала их на любые продукты. Занималась она этим летом. Зимой ходить было трудно и опасно – волки…

Купили телку. Рослую, красивую. Ждали, когда она станет коровой. Но она была выше быка и не подпускала его к себе. К осени продали ее на мясо и купили корову, черную, с белым пятном на лбу.

В доме появилось молоко. Это уже было питание. Но корове нужно было сено. Занять огород – нужна была картошка, нужны были всякие семена для огорода около дома. На все это нужны были деньги, но их было мало, шли в ход последние тряпки.

По четвергам в Касимове были ярмарки, и отец старался сделать какие-нибудь мягкие игрушки и деревянные миски. Рано утром укладывал свой товар в какой-то короб, брал меня с собой, и мы еще до рассвета отправлялись в Касимов пешком, через речку Гусь, потом лесом. К восходу солнца были уже на окраине Касимова. От Погоста до Касимова 18 верст. Окраина города была заселена татарами. Когда шли по их улицам, резко пахло мылом, они делали его из лошадиного жира.

Ярмарка размещалась на площади перед собором, который стоял на высоком берегу Оки. Отец раскладывал свой товар на какой-то подстилке, раскрывал большой парусиновый зонт – от солнца и дождя и, оставив меня приглядывать за товаром, уходил на несколько минут посмотреть, кто и что есть на базаре. Мне тоже было интересно посмотреть. Когда отец приходил, я отправлялась одна обозревать базар. Отец покупал мне пряник или леденец, но это меня не интересовало, главное – все осмотреть. Все, что только было на этой базарной площади! Прежде всего – храм из серого камня, строгий, большой, стоял на возвышенности. В Погосте тоже были церкви, одна зимняя, другая летняя. Но они не были такими внушительными. Они белые, высокие, по площади скромные, «тоненькие», не такие грузные, как касимовский храм или храм в селе Гусь, который стоит за рекой Гусь и относится к Владимирской губернии. Однажды отец водил меня туда, был какой-то праздник, возможно пасхальная неделя. На площади стоял большой круг из мужчин и женщин, все держали в руках по одному яйцу, а кто-то один ходил и бил своим яйцом по яйцам стоящих в круге. Смысла этой игры я не поняла, но смотрела, как же интересно!

Обратно из Касимова возвращались в конце дня. Обратная дорога была тяжелее. Отец ложился отдыхать где-нибудь в тени под кустом. Я тоже отдыхала, но не спала – кругом было много интересного! Муравьи, кузнечики, бабочки, еще какие-то букашки. В начале лета много птиц – голосистых, чирикающих, кукующих, поющих. Домой приходили усталые, голодные, ноги гудели.

Осенью 1919 года отец послал меня записаться в школу. Я пошла с подружками, своими ровесницами. Записалась, как все, в первый класс. Пришла домой, отец спросил, в какой класс записалась. Я ответила, что в первый! Отец говорит: что же ты там делать будешь, ты уже умеешь читать? Посылает меня обратно, я не пошла. Отец сам пошел в школу и записал меня во второй класс. В первый день пришлось меня провожать в школу, так как я уже оторвалась от своих подружек.

Посадили меня на первую парту у окна. Соседка – Леля Курочкина. Она жила далеко от нас, и я ее не знала. Учительница – Наталья Петровна, молодая женщина, мне она понравилась. Часто утром она прибегала из Касимова, вероятно, она там жила. Конечно, ежедневно она не могла приходить оттуда, наверное, она жила где-то в Погосте.

Нам выдали книги – по чтению «Ясное утро», по грамматике, задачник по арифметике, по которому еще отец учился. «Ясное утро» я, конечно, прочитала сразу. Мне все там нравилось. И когда в классе учительница проводила урок чтения, я с удовольствием читала вслух.

В начале учебного года случилось неприятное дело. К нам с Лелей положили на парту настенные часы, которые перестали ходить. Мы с Лелей не обращали на них никакого внимания, но на следующий день выяснилось, что из часов пропали какие-то детали. Наталья Петровна на первом уроке обвинила меня и мою соседку. Я еле досидела до конца урока и побежала домой. Прибежала с ревом и сказала маме, что в школу я больше не пойду. Мама заставила меня рассказать, что случилось, и сейчас же пошла в школу. Представляю, как она разговаривала с учительницей. На следующий день меня пришлось провожать в школу. Учительница объявила в классе, что я ни в чем не виновата, что виноваты в этом мальчишки, фамилий их не помню.

В школе я сразу записалась в библиотеку и брала домой читать книжечки – детские, про зверей, про птичек и прочих животных. Скоро я перечитала все, что там было, и стала искать дома, что бы почитать. Дома отец и мать приносили чтиво с чердака. Дед был неграмотный, но книги любил и, когда зимой работал в Москве, привозил оттуда для бабушки евангелия, а для отца светские книги и заставлял его читать вслух. Я читала все подряд – евангелия, жития святых, брошюрки о Киевской Руси, сказки братьев Гримм (в хорошем издании, с цветными иллюстрациями). Попадались книги и более серьезные, для взрослых. Эти книги читали мать и отец, мне не давали. Помню одну книгу, маленького формата, называлась она, кажется, «Бабы». Я начала ее читать, но мама отобрала ее у меня и читала отцу вслух. Когда она ее оставляла, я брала ее и каждый раз начинала сначала. Так повторилось несколько раз, и однажды я заплакала, когда мама взяла ее у меня. Мама удивилась, чего я плачу. Я сказала, что так я никогда не прочту книгу до конца, потому что я каждый раз начинаю сначала. Мама рассмеялась и научила меня, что книгу надо закладывать чем-нибудь, где остановилась читать. До этого я читала детские книги с начала и до конца, никогда не останавливаясь посредине. После объяснения мамы я уже сумела прочитать этих злосчастных «Баб» до конца.

Зимой 1919–1920 года ходил тиф. Болели семьями. У нас не помню кто болел, но кто-то болел. Было холодно, хлеба недоставало. Мясо было редко, если только кто-нибудь резал скотину по случаю какого-нибудь ранения. Тогда мясо продавали, и если удавалось купить, значит, в доме был мясной обед. А так – картошка и молоко. Не было совсем мыла и соли. Мама из золы варила щелок, мыла им наши головы и стирала в нем. Без соли было очень плохо, особенно страдал отец, он не мог есть несоленые щи и картошку. Мы, дети, ели без соли. Однажды отец принес конину: у кого-то лошадь сломала что-то, и ее прирезали. Мама сделала из нее котлеты, и мы, отец и дети, с удовольствием поели. А мама не могла есть, она вообще была очень брезглива.

Второй класс я окончила первой ученицей. Однажды учительница в конце уроков встала и объявила, что я первая ученица в классе. Я очень хорошо читала и хорошо декламировала стихотворения. Книги с чердака помогли мне обогнать моих сверстников.

Зимой в школе не хватало дров для печек. Родители собирались, привозили откуда-то, вероятно из леса, деревья и до темноты пилили на дрова.

Летом было легче. Весной по вечерам ловили майских жуков и собирали их в коробки. Они жужжали там, и нас это забавляло. Ведь игрушек у нас не было. Кукол шили из тряпок. Собирали стекла от битой посуды и играли в хозяек. Мой большой мяч, который был куплен еще в Москве, давно закончил свое существование. Играли в чижика, в пятнашки, в догонялки. Мама рано выгоняла корову. Пастух выходил с другого конца села и громко играл в рожок, будил хозяек. Из каждого двора выходили коровы и овцы. Овцы громко блеяли, коровы мычали, пастух бил хлыстом, а рожок выдавал звонкую мелодию. Словом, просыпались не только хозяйки, но и мы, дети. Если утро было ясное, спать больше не хотелось. Мама топила русскую печку, что-то варила, кипятила. Меня и Алексея посылали на огород за щавелем. Мы собирали его на меже, только на своей: у каждого дома была своя межа. Отец не косил на ней траву. На ней было много щавеля, росли розовые гвоздики, трава была мягкая, не колючая. Мы ведь с самой весны ходили босиком. Когда солнце поднималось уже высоко, мама посылала меня на родник за водой для самовара. Родник был в конце села, под горкой. Мы жили недалеко от него. От нашего дома была видна Ока. Между Окой и селом были заливные луга. Скот туда не гоняли. С этих лугов косили траву на сено для зимы. С горки, под которой был родник, был чудесный вид на луга и Оку!

Воду я носила в глиняном кувшине с узким горлом. По бокам у него были ручки. Тяжеловато было его таскать. Оттого, вероятно, у меня и руки выросли длинные, не по росту.

Осенью коров в полдень не пригоняли домой, хозяйки ходили на пастбище и доили их там. Летом, в жаркие дни, стадо пригоняли домой в полдень, и коровы спасались от жары в хлевах. Когда жара спадала, корову надо было гнать к реке, к месту, где пастух их собирал и потом гнал за реку, к лесу. Корову часто приходилось гнать мне. Я пригоняла ее к реке и с завистью смотрела, как там купались девчонки. Мне мама не разрешала купаться, и я ни одного раза не окунулась в реку Гусь. Конечно, я могла бы выкупаться и без разрешения, но я боялась воды. А попросить какую-нибудь девочку помочь мне войти в воду я не могла, я вообще никогда никого ни о чем не просила.

Не помню, в каком году, летом, в 1919 или в 1920 мама уехала в Москву раздобыть чего-нибудь. В сельской лавке ничего уже не было. Отец остался с нами. Ему, конечно, нельзя было выезжать из села, у него, вероятно, документы были не совсем в порядке. А в эти дни всему мужскому населению села было приказано явиться в Касимов, в военкомат. Отец не пошел, он не хотел оставлять нас одних. Из военкомата могли ведь сразу отправить на фронт, шла гражданская война. Мама приехала через день или два, не помню. Отец сразу побежал в Касимов. В военкомате ему сказали, что часть уже сформирована и отправлена куда-то, а одного его отправлять не будут, пусть подождет следующего призыва. К счастью, следующего призыва не было. Те, которые были отправлены на фронт, домой не вернулись…

Этим же летом, когда мама была в Москве, приехал в Погост хороший товарищ отца, Борис Кирпичников, я его тогда увидела впервые. Он жил в Москве. Он привез с собой батончик колбасы полукопченой и хлеб и дал все нам, ребятам. Мы сели за маленький столик в горнице. Мы – это Алексей, Валя и я. Отец порезал колбасу и хлеб, черный, конечно. И… что тут началось! Брат и сестра с жадностью набросились на редкостную еду. Я съела кусочка три и посмотрела на отца. Сказать ему вслух, чтобы он тоже взял и съел хоть кусочек, мне было неудобно. Я знала, что он голодный, но при чужом человеке я не решалась говорить. Борис тоже стоял молча и смотрел на нас. Прошла целая жизнь, сколько было всяких событий, но этого дня я забыть не могу. Я хорошо помню вид, и запах, и вкус этой колбасы, и щемящее чувство обиды за отца, что он даже не попробовал этой колбасы.

Помню соседку, у которой муж не вернулся с гражданской. Она приходила к нам, садилась почему-то на пороге из сеней в кухню и кашляла по-страшному, задыхалась. Говорили, что у нее чахотка. Я тогда не знала, что это такое. Мне было жаль ее. Муж погиб, кажется, у нее был сын, еще мальчишка. Вскоре она умерла, в то же лето, 1919 или 1920 года.

Летом в селе было привольно. Дети бегали по лугам, недалеко в лес. Питались всякой зеленью. Ели будулицы – это цветы щавеля, толстые сочные палочки с цветами на конце. Мы снимали с палочек тонкую пленку и ели эти палки в неограниченном количестве. В августе собирали дикий чеснок в виде толстой травы и тоже ели. Ели заячью капусту – три листика нежной травки. Ели клевер и белую кашку, которая росла везде. Потом ели еще просвирки – это красивые листья травы и плоды ее, в зеленом гнездышке белая круглая лепешечка, съедобная для нас, детей. Потом ели еще какую-то траву с толстым стволом, тоже чистили ее, вкус ее напоминал вкус редьки. Эта трава росла только в одном месте, во дворе тюблевки, так называлась сельская тюрьма.

Не помню, в 1919 или 1920 году Пасха была 19 апреля и было очень жарко. Девочкам в школе выдали ткань на платья, белую, кажется в полоску, а может быть, в мелкую клетку. Мама сшила мне платье, и так приятно было его надеть. Но я скоро испортила его, села где-то на бревно, а оно было сосновое, и к платью прилипла смола…

По праздникам на базарной площади ставили карусель, и мы, дети, очень любили кататься на ней.

Летом отец ходил в лес за грибами и иногда брал меня с собой. Выходили из дому, когда было еще темно, и в лесу ждали рассвета. С первыми лучами солнца брали палки в руки и начинали искать грибы. Грибов в лесу было много, лес был чистый, хворост собирали для печек, и поэтому в лесу свободно росли и травы, и цветы, и кустарники, и ягоды, и грибы. Грибы мы брали только белые, подосиновики, подберезовики. Сыроежки не собирали, от них в корзине только мусор. Брали еще маслят, они росли большими семействами, и собирать их было удобно.

Дома мама жарила грибы, и мы набрасывались на них, а потом у нас болели животы…

В 1920 году, весной, родители на приусадебном участке посеяли просо, а не картошку. Просо выросло высокое, густое. Осенью его сжали или скосили, не помню. Где-то на крупорушке его ободрали, и мама стала каждый день варить молочную пшенную кашу. Мы ее ели и никогда не наедались, особенно я, мне всегда хотелось каши.

В сентябре, 15 числа, мама родила дочку. Она рожала дома с бабкой-повитухой. Лежала она на кухне в маленькой комнате, за печкой. Алексей и Валя спали, была ночь. Отец и я не спали. Отец бегал по кухне, горнице, стоял перед иконой и молился. Я все время сидела на кухне и слушала, как мать кричит. Меня не прогоняли, видно, считали, что я уже большая, а мне было всего девять с половиной лет. Днем мама испекла пирог с картошкой и легла, видно, у нее уже были схватки, она послала отца за бабкой. Мне она что- то показывала, не помню.

К концу ночи мама родила девочку. Назвала ее Анной, в память о своей умершей матери. Я сразу же попросила называть ее Нюрой. Недалеко от нас жили Наметкины, два брата, и у них обоих были девочки, и звали их Нюрами. Мне это имя очень нравилось. (Когда сестра выросла, она была недовольна своим именем и просила всех звать ее Аней. Все звали, а я нет, только Нюрой.)

После родов у мамы были какие-то заскоки в голове. Однажды в конце дня мы что-то делали в огороде всей семьей – отец и мы, дети. Мама сидела тут же на табурете с Нюрой на руках, кормила ее грудью, я что-то спросила у нее, она посмотрела на меня очень неласково и сказала: «Ты тут хозяйка и делай как знаешь!» Меня это почему-то очень обидело. После этого я не стала у нее ничего спрашивать. Я поняла только, что она не совсем здорова.

Прошла теплая осень. Наступила холодная зима. Мама стала подкармливать Нюру пшенной кашей, а она была еще такой маленькой…

Я пошла в третий класс. Сидела уже не на первой парте, а где-то сзади в последнем к двери ряду, с Лидой Платоновой, которую во втором классе я не знала. Учительницу звали Капиталиной Федоровной. Учиться мне было легко. Только однажды я встала в тупик, когда по арифметике стали проходить деление больших чисел. Задали на дом несколько примеров. Пришла домой, села за уроки и не знала, как решать эти «деления». Досидела до ночи и решила, что завтра в школу не пойду, и начала плакать. Отец уже видел, что я что-то не могу сделать, взял у меня задачник и стал мне объяснять, как надо делить число на число. Долго он вдалбливал это деление в мою голову, пока я наконец не поняла, и я легла спать радостная и довольная. Больше у меня на уроках не было непонятных вещей. Третий класс проскочил как-то незаметно, не было особых впечатлений, если не считать грубых, нахальных мальчишек. Их в классе было больше, чем девочек, и много их было из деревень Белково и Забялино.