скачать книгу бесплатно
– Почему? как? – проговорила жена.
– Тоже соцепились… Як те. Разница, однако; эге ж; тут был, по-видимому повод поссориться: причиною: долг, в общем-то не очень существенный, – а там, в городу вовсе уж неведомо что. Сам не понимаю… Вот-на.
«Можно ли кидаться людьми… дружбою, рожденной в боях. В прошлом приходилось едати едь из одного котелка! – произвелось на уме бросившего ложку Серьги. – Птаха притянул, невзначай… Эк-к: смертоубийство напомнил. Отчего б ни смолчать». Белесоватые, над синью ресницы беззащитно смигнули, сотрапезник вздохнул, чуя перед ладой вину, и, покатав на столе крохоточку хлебного мякиша досадливо крякнул;
«Говори, говори. Як мати? Здравствует?» – услышал супруг.
– Чаятельно; сказывал-от… некогда, – купец; – на Руси. – Переводя взор с круглых, наподобие пуль глаз угодника – святого Николы, взвиденных в лампадном углу на еле различимую зыбку с вякавшим спросонья младенцем, собеседник зевнул.
– Как же то: жива или нет? На тебе!.. – Хозяйка поморщилась: ответ прозвучал так, как если бы супруг, затруднясь что ему сказать, промолчал.
– Так-то, – пропуская услышанное мимо ушей, рек самодовольно хозяин, повернув к своему: – С денежкой! Таки удалось. Яз – яз, не то что кое-кто из моих в некогдасти верных товарищей, предавших свою, в первости совместную цель. Цель – цель, – не что-нибудь такое беструдное навроде мечты выбиться из меньших людей. В тысячники выйдет не всякий… Вышло. А с чего начинал? С горсти медяков, на еду. Нетрудного труда не бывает, прочее, считаем – работа, вообще говоря. Выпало испытывать болести, едва не утоп, мерз, голодовал. Охо-хо-о. Надо же такое снести! Муж, временем казалось Марийке сказывал не быль, а какой-то, длившийся недели и месяцы, причудливый сон. Вышло, из еговых речей: сколько-то, неведомо лет погоревал на Вуоксе, думая, когда уходил в странствие из Канцев сыскать в тамошнем краю бедноты высокодоходных делов… суе! Из корельских погостов, речками подался в каяны – племя наподобие саваков какое-то, финцы, в коем, пробираясь болотами в Корелу – назад, мученик, едва не погиб…
– Что еще? – изрек под конец повествователь, завершая рассказ: – Чуть не позабыл: и еще сардий кое-где, сердолик… Медь… Жемчуг. Можно бы – пудовыми бочками… Чего только нет! Разве что бесплатного золота, – вздохнув произнес, думая о прошлом супруг. – Всякое… А рыба: лосось, стерляди, таймень, осетры! Прямо хоть на стол королям, к ренскому вину подавай.
– Но и привозил бы, – жена.
– Можно бы, на пару с твоим, то бишь, – уточнил собеседник, – с нашим, что застрял в городке. Будь рядом, около надежный сотрудник – вывезли бы чой-то; эге ж. Но, да и спасибо на том – выжил кое-как, вездеход, шастая в каянском краю. Всякое видали… Оброс чуть не до колен волосьем… Года полтора околачивался… вши завелись.
– Чой-то удалось прикопить?
– Маль. Туточки, в поморье нажился. Видимо, по чистой случайности. Вот, вот: повезло; в ратуше, и тако ж на пристани, – добавил купец. – Бывши не один, як в лесах. Взялся за дела – и пошло, выгоревши несколько раз. Продавал полосовое железо, сабельное кое-кому. Но, да и еще кое-что. Спорым оказался товар! Надобен везде. Для войны. Больше торговали пшеницею и, также вином; выгодно не так, чтобы очень… Двожды, на чужом корабле за море ходил, во столицу; видел королеву; а то. Ехала к попам, из дворца; в кирху, – пояснил мореход.
– Красивая?
– Не понял, – супруг: – церковь? королева? Кто, что?
– Краля.
– Не особенно, – муж: – Нос великоват, показалося, – ответил купец, видевший проезд королевы на ходу из-за спин. – Як бы-то, слегка подговнял. Но, а в достальном хороша. Безмужняя однако, на жаль.
– Ну? От так так. Скор на ноги… Домина, корабль; хват, – проговорила тишком, думая о брате, сестра: – Вот как: на Стекольну ходил!
– Як же по-иному? – купец. – Трудно ли поднять паруса. Ригу посетим, Колывань[33 - Современное название: Таллин.], далее, не в спех – Нюенштад, – рек, вообразив на мгновение того, кто служил в Канцах толмачом; – как-нибудь; позднее, ну да. – Вытворил судьбу, понимай ровно бы какую-то вещь, либо же то – переиначил; получается, так. Вышло не само по себе, – ратовал. И вот те, успех. Стоило, оно побороться за такую судьбу. Высунулся!.. Впрочем, не так – судьбу не переделать, за долю.
– Хорошо говоришь!.. Складненько. А як же другим? як бабе ратиться? за лучший удел.
– Задумаешься-от… Да никак. Женщинам – детей нарождать, муженьков тешити, а нам для того, чтобы не остаться в долгу жен за таковое любить. Мир, в обчем-то не худо устроен, даром что не каждый богат – радуйся тому, что имеешь, да своих весели. Жир, то б то изобилие благ давается, голубо не всем. Тут, тебе – и хватка, и лють, и выдержка, терпение надобны, порою – лукавство; хитрость, – прицепил собеседник, вслушиваясь в то, как звучит. Разница; не наглый обман. Думалось: долби и терпи – доля беспременно придет. Жир – некоторым. Так-то, в миру каждому охота иметь лишнюю копейку в мошне.
Высказав такое суждение, купец приумолк, самодовольно похмыкал, встретившись нечаянным взором с огоньками лампад перекрестился, и, не замечая того, что окончательно впал в непозволительное даже и тут, в обществе любимой супруги, как хозяину дома и деловому человеку многоглаголание, молвил: «Пожди. Не перебивай, замолчись. Главного еще не сказал».
«Вот как, – подивилась Марийка, вслушиваясь в мужнину речь: – Вслух думает, научный скворец. Ну и говорун… Языкаст. Можно бы сказать: исповедовался, кое-когда лишь перед собою… Опять; то же; про себя одного. Эккой самохвал!»
– Почекай. Сызнова проснулся. Пожди… Брат, брат!.. единственный, – вещала тишком, в мысли покачать колыбель.
Все в естях, – продолжал говорить муж, самодовольно похмыкивая, дабы отвлечь женщину от тягостных дум: дом, каменный, палатка в рядах, шнява, корабельный причал – но, не завершив разглагольствия услышал о том, что не всё, всё-таки, что можно иметь, лучшее попало в семью;
«Голос прозвучал не из люльки, – пронеслось на уме: – пасынок, укачанный спит. Проголосовала жена… кто ж еще?» – придумал супруг. (Вставила-таки, ухитрясь высказаться несколько слов).
Что же получается: жить, пользуясь добытым в трудах, об руку с богатством – недоля? горе? – возмутился купец, выразив наумное вслух.
Можно ли, – вещала супружница, Серьгу остыдив быть всесовершенно счастливым в зрении чужих неудач. Полностью доволен судьбою? – Ставить ся таким, – изрекла: – не по-человечески, муж. – С тем, во одночасье подумалось: у брата невзгоды – в ратуше начальник заел всяческого рода придирками, жену потерял, нищенствует, будем считать – и она, чуть ли не рабыня – служанка, у четы прусаков, бездетных перед тем, кто ее годы напролет обыскался, рыская повсюдно, в долгу. Коли разобраться по-честному, – явилось на ум: брат из-за нее пострадал. Пекся о сестринской судьбе; выручить хотел, да не смог; так ведь… Не сумев отыскать – собственную долю сгубил.
Чтоб-таки ее благоверному ни съездить? Легко; да уж, – рассудила хозяйка, встретив ускользнувший к божнице, все еще обиженный, взгляд: он тысячник, а шурин его, может – перекатная голь.
– Съезди. В Нюенштат; на Неву… Сызнова пищит, немовля, – молвила Марийка, всплакнув, смахивая пальцем слезу. – Бедствуют, – вещала, – не только за морем, но даже у нас. Кто-то, в совершенном отчаянии от нищеты, бедствуя, быть может готов руки на себе наложить. Всякое бывает… и наш. Думается, где-то за печью, или же в сарае живет… Горенько витать у Невы тем, кто не сумел охоромиться. Не легше и здесь. Взять бы, для примера хотя б наших Козаков, что живут, голь на шкуродерном дворе, около собачьих конур; травятся в зловонной среде, яко покупные рабы – и за то, бедные, оглодки едят. Беженцы, похоже на то, брянские ли – трудно сказать. Видела, на прошлой неделе: из-за кучи мослов, кинутых на едево псам чуть ли не пошло в топоры. Так-то – ежедень зубоежь, ссоры с покусанием ног… Як тебе? Чего там делить? Только-то: хрящи на костях.
– Пусть себе грызутся, собаки, – беспечально, Серьга: – делали бы то, что велят. Яз – чо: наймався, голодранцев откармливати? Кто их призвал? Высказалась… Рок, не судьба… Мученики… надо жалеть… Як? – договорил с холодком в голосе и взоре Ненадобнов.
– Известное, муж: плату бы давал шкуродерам, а не бычьи хвосты. Пять шлантов, праздничных – сходить на кабак. Щедр… Ну и ну. Тоже-от, як те перебежчик. Позже – повезло, – а тогда? Ведалось, к чему поскакал? Вряд ли.
– Выбежал – не зная зачем?!
«Ври, баба!» – внутренне озлился купец – но, сообразив, что пред ним, как ни возмущайся в душе сказанными ею глаголами сидела жена, самый дорогой для него с некоторых мест человек, спрятав за долонью глаза, дабы не увидела в них люти снисходительно хмыкнул и миролюбиво изнес:
– Ну их, несмышленышей, ладо. Глупы – оттого и живуть як полуголодные псы. Стоило ли ради мослов лезти в зарубежную даль? Но, а что касаемо нас, шествовал за тельным крестом, собственным: еговый ношу. Сидню норовил. Побратимствовали. Як не уйти? – друг… Бывший. Разбежались, увы. Мог бы, по своей хитроватости нажиться и дома, – прицепил говорун; – так бы, ни к чему выбегать. Чается, когда возжелал большего – пробиться в верха, к лучшему – сказалась порода; брянские! – напомнил купец: – Наш рок, Ненадобновых – як ни ослаб, временно – идти, да идти. Деял несмотря ни на что, иноди пускаясь в обход… Впрочем, на поверку и тут водятся такие.
– Кто?
– Именем? Да хоть, например… Вот тебе, изволь получи: Колт, местный тысячник, подканецкой житель. Слыхивала, или же нет? Знаемы, с каких-то времен. Мельницы на Охте содержит; водяные, ага, – молвя с добродушной ухмылкою, продолжил купец. – Три или четыре… Игде? Охта? Около морских пристаней. Тамо же, под Нюеном, в пригороде колтовский двор. Выяснилось, тако же – хват. Ни Пипера, главы городка, ни даже самого губернатора нисколь не страшится, даром, что – природный русак; вхож в карловы палаты як свой… Сувантского знают везде.
В чаянии скрасить получше мрачные раздумья жены о горестной, быть может взапрямь судьбине своего земляка, выбившийся (волею случая) в гостиную сотню, напустив на лицо веселообразность нехотя, с трудом улыбнулся и затем, помолчав, деланно, с натугой смеясь проговорил:
– Тоже хоть куда молодец. Ну Кколт: ототроду таких не видал! Ростом невелик, борода веником, почти до пупа, голос – гром. Из окна глянет – конь, перепугавшись отпрянет. Зверь. Страх божий – человек, да и только. Правда; человековедмидь. Хах-ха-ха. Гвозди зубовьём вынимал, сказывают люди, в рядах. Тысячник, поэтому – пан. Грошики – начало всему; злотые… И то же, почти: свейские риксдалеры.
– Нет… Брось; вневременное. Не взвеселил. Служит, говоришь? В городу?
– Там.
– Съезди, – попросила вдругорь, думая о Канцах, – Трудно ли? Сама запрягу; свычное… с недавних времен. Едь, миленькой дружок, Офонасьич. Може бы, якщо, говоришь были в пограничную земь, Брянщину – о матери скажет чо-нибудь яснее, чем ты.
– Съездим; занапрасно поссорилися, – молвил супруг: – Да уж. «Но зато, наконец – во как вихлевата судьбинушка! – любимую встретил».
«Часто человеки сообщничают, соединясь перед лицом чуждых сил даб, соополчась на противника удвох нападать; вынужденный, худший альянц; победили – и готов, развалился. Ихний, получилось – для радости, – подумал купец, вскидывая взор на венцы около святого угла. – Только что, на Постного Ваньку, в собственном дому поженилися. На память висят. Свадебный союз нерушим. Все есть для радости: и хлеб, и любовь. Но, да и в былые года, в общем-то, не очень тужил. Радость николи не развалится, покуда живой». – «Ладно уж, Марийко. Не плачь. Сто верст каких-нибудь, не так далеко. Еду – не чужая судьба, – рек, полюбовавшись венцами; – просто и легко угодить… Фрам!»
И через день, на коне выбрался-таки, в Нюенштад.
35
Ночь; темь, не темь; близь – четко различимые с пристани громады валов на крепостной стороне, даль – не до конца растворившийся в прозрачности аера, с чутком загустевшей на левом берегу, у Песков голубизны и затуманенности невский простор.
Штад Нюен спит, изредка тревожимый брехами дворовых собак – бодрствуют одни сторожа, за исключением тех, кто приноровился, похаживая спать на ходу, нетопыри[34 - Нетопырь, по букварю XVII века и в современном словоупотреблении – летучая мышь.], конокрады и какая-то часть призванных держать караул в крепости солдат-часовых. Людные о светлую пору, пристанные кладки пусты. Кроме здоровенных эстляндцев, нанятых под Нарвой стеречь выгруженный из корабельных недр на крытые площадки товар около судов – никого. На сберегателях собственности под балахонами, топорща одежду – меховые поддевки, на плечах батожьё.
Тишь, призрачность во всем окружающем. Ее наводил, царствуя ночной полусвет;
Изредка в тиши перезвон якорных цепей на судах.
Небольшой неослабевающий ветер, холодок от воды.
Быль-небыль; в хрониках о сём удивительнейшем времени суток, и о многом еще, связанном с когдатошней жизнью стертого по воле Петра с географических карт, в давнишнем городка Нюенштада – ни единой строки. Но, а что касаемо крепости самой по себе, тверди на путях кораблей – можно, при желании выкопать чего-то, из книг. Избы у валов Нюеншанца, по старинке – посад.
Быль-небыль, как-бы: вовлеченная в плоть повествования вторичная правда; лучше ли чахоточной правды неправдоподобная ложь?
Вей, ветер!
…Холодок, от воды.
На валу крепости, у главных ворот с чернополосатою будкой, где сидит алебардщик, точно изваянье недвижим, видится от пристани вактор: голова на руках, кои обхватили ружье, или то склонилась на грудь; издали могло показаться, что солдат на часах вглядывался в дульный глазок. Вряд ли бы такое затеивал, вообще говоря. Как же понимать: задремал, грубо нарушая устав? Замер чтобы лучше прислушаться к речам сторожей? Думает, о чем-то своем? Надо полагать, что последнее вернее всего.
Что же ты задумался, воин: вспомнил об отцовской земле с грудами камней по углам? О матери-старухе? О детях? Или не успел обрести? Может быть тайком проклинаешь хе?мланд – родину, за то что велит стоя в карауле не спать? Надо ли на это сердиться? Отчина не всякожды пряник, говорил на стерне, жвикая серпом подгородный, Парка, но и, в совокупности – кнут.
Что бы ты ни думал об отчине и как бы ни мерз, мысли, обращенные в сторону родных палестин, за море, и ты это знаешь, временем, способны согреть душу сорванного с пашни крестьянина не только в гнилом воздухе постылой казармы, но и даже, подчас, ночью – на промозглом ветру; это приблизительно то, что для былых мореходцев образ путеводной звезды, или, как во все времена, не исключая теперешних – высокая цель над тьмою каждодневных сует.
Выстоишь. Во всех пониманиях, – не только в борьбе противу дремоты. Взбодрись! Двигайся. Когда-нибудь ты все-таки вернешься домой. Вынесешь и голод, и холод, и постельных клопов. Главное – задача задач, или же – и так говорят с некоторых пор, сверхзадача: вытерпеть, стремясь к своему. Земли, на которых стоит Нюен для такого как ты бранника по вольному найму вовсе никакая не родина, Поневье – чужбина. В штаде не твои терема, в бухте не твои корабли. То же – за спиною. Везде. Вплоть до приграничных украин твоего – ни на талер; даже ни на ломаный шлант…
Ночь; тишь, перемежаемая кое-когда поплесками охтинских вод о сваи корабельных причалов. Замерший столбом часовой. Далее, внизу, под пятою круто ниспадающих в ширь невского пространства валов, на плоско-остром носу, вклинившемся в зыбкую гладь, по временам притухая светится маячный костер; надолбы, повыше огня, пред мысовым укреплением;
Площадка – раскат, с еле различимою пушкою, направленной вдаль;
Малость опаленные искорьем подросты осин;
Вешала, для сушки сетей, лодка, на песке – перевернута, подальше чуть-чуть, крытая – поленница дров.
Так немо, что вплывающий в тишь перезвон якорных цепей на судах слабым жестяным шелестком, перелетая реку взносится наверх, к часовым. Вот-вот настанет самая глухая пора коловращения суток – межень, час непродолжительной тьмы, разъединяющей ночь на светлые от зорь половины;
Безмолвие – и в нем человек в медленной ходьбе, на валу… Город, погрузившийся в сон… Изредка на право-бережьи, у товарных клетей, с грузами пройдется дозор. Безмолвие – для тех, что прохаживались по пристаням на городской стороне, за Охтою, поблизу рядка дремлющих до светлой поры около мостов кораблей, – как знать, не полнился ли тот человек, что виделся ночному дозору с противоположного брега, низменного криком души?
Чуть смерклось, но еще хорошо зримы, в негустой синеве пристань, частокол на мысу, чернополосатая будка сторожа, у главных ворот, малый с бердышом – алебардщик, замерший в ходьбе по верхам крепости солдат – часовой. Скоро ли наступит меже?нь? Август на исходе, а ночь, как бы – ни туда, ни сюда. Всё замерло, и даже обвис только что слегка шевелившийся повыше трубы флаг на комендантском дому; в крепости.
Но вот, не издав ни наималейшего звука, в полуосвещенных костром из-за частокола вратах приотворилась калитка, и за этим вовне выказались двое людей.
Миновав будку, где уснул алебардщик, схожие на татей[35 - Тать – вор, грабитель.], особы следуют ко взножью валов, и уже вактору, что был наверху, в свете маяка не видны. Грюкнуло; качаются в лодке.
Точию пробившись наверх, к двоице качавшихся в лодке с того света – желтое пятно, у кормы. Еле различимый дозором, сторожами подъездок – чёлн неудержимо плывет, противу течения Охты к городской стороне. В свете мысового костра, озолотившего часть околобережных клетей балахонники с трудом узнают сборщика таможенных пошлин – Крига; спереди, на веслах сидел сыщик губернатора края, воевода Ензер.
Стук паузка о сваи мостов, под которые заглядывал Вершин; далее, заречные гости взлазят, с фонарьком на помост; скрипнуло, разочек, другой.
Люди сторожа замечают: направляются к ним. Неистовые в праведной злобе, сатанеют собаки. Только что стоявший за валом, у пороховых погребов крепости детина с ружьем, воин починает ходить.
Тыкая на мачты судов пальцами команде дозорных, двоица людей с фонарем кажет подорожную память – грамоту с печатями, pass на беззаборонный проход шкуны с огоньком на борту к Ладоге; чуть-чуть погодя судно подтянули к мостам; сколько-то матрозов, сарынь втаскивают бочку смолы, пятиведёрный котел, с дюжину бренчавших железом, трехаршинных тюков – и через какое-то время судно покидает причал.
«Эккая вокруг тишинища!.. полная, – отметил, вздохнув некто равнодушный к тому, что происходило, чужак: – Можно бы сказать, гробовая; именно. А где-то вдали около незримых во тьме к югу от границ королевства местечковых жилищ ходят сторожа с колотушками, – явилось на ум, как переместился подальше от людей, на корму. – Толку-то!.. Не хитрый снаряд; звуки производит свинец, бабка на коротком ремне, бьющая, по воле обходчика в пустую доску… цку полую, сказал бы Серьга. Всем любо: и владельцу мает, имущества, какое ни есть, коли стукотня уловима, слышится, и вору; эге ж – оный стукача обойдет. Можно ли таким устрашить? Вряд ли отпугнешь; суета… Секирою – куда бы ни шло. Нечто наподобие этого – собачья брехня, слышимая где-то поодаль, в городской стороне. Схожее; одно к одному.
Впрочем, в зарубежной земле слышимое в темь – пустяковина, – в дневные часы лупят, потрясатели аера куда посильнее, крепкого вина перебрав; бьют, пьяные как есть по всему, что ни попадет на глаза… Русичи, поскольку; эге ж: принято, с каких-то времен… Злачная держава-страна, дьявол ее распобери! Каждому достанет закусок, едева, к любому питью.
Нету батьковщины – сплыла, кончилась, хотя не совсем… Сонное видение – маль мальская, по сути: ничто.
Эх-х, поворотить бы назад годы-время, взвыть трубам, так, чтобы дрожала земля… Помнится. И, шляхом – вперед, в сечу. И – рабов, на поля. Жил бы корольком. А теперь? Ни доброго жилища, ни денег, ни, тебе человеко… выразимся так… почитательства ни с чьей стороны; право же. А кто виноват? Сам? ротмистр – Ондрияшко Никифоров, проклятый поляк, взявший, под Можаем в полон? Выбежавший наприконце лютого в метель побратим? Бросил своего однокашника! Гм. Или не так? Двойственно. Быть может сестра, – вскользь проговорилось в мозгу, – встала на путях в богачи? Тоже не годится… Никто. Думалось, когда уходил с Брянщины в Литву, за рубеж где-нибудь ее отыскать, еже не вблизи, так на свеинах – и вот, не сбылось. Винен, получается – рок; именно. Такая судьба. Выполним-таки поручение! Достанет силов. Земский переводчик – гроши; временное, будем считать…»
Мыс около, – увидел чужак;
Течение относит корабль к еле различимой Чернавке: устье затерялось в суках неистребимой ольхи так, что над поверхностью зрим только пешеходный мосток; тут же, для проезда в твердыню, с флагами на башенках мост, высвеченный со стороны левобережья костром полностью, до башенок, взводный.
Шкуна в серединном пролете; вздыбленная часть полотна, озолоченная пламенем, узрил караульщик-воин, что стоял в стороне от пороховых погребов медленно скрывает корму. Что это: задержка? Да нет; благополучно пройдя створ судно приспускается далее – опять на виду;
В отблесках маячного пламени на черной воде Охты, прыгающих близ корабля на корме зрятся, втягиваясь в жидкую темь полуаршинные буквы. «Малая родина!..» – вздохнул бы солдат, видевший название судна, если бы возмог прочитать надпись, ускользнувшую вдаль.
Это, прибежав из заморья уходила на Русь гётеборгская LITEN FOSTERJORD.
Проминовав мост, судно выплывает к Неве;
Тут же на нем поставили во весь разворот, видимый отчетливо парус. Накренившись чуть-чуть к противоположному брегу, «Литен Фостерйорд» замерла и, превозмогая напор встречных вод медленно, но верно пошла мимо бастионов твердыни, противу течения вверх.
В тот же приблизительно час как воин, не умевший читать, неграмотный увидел корабль в распахнутые настежь ворота придорожной корчмы, где завтракал бараниной Парка въехал, отклонившись в межень, по темени с приморского тракта перед Коломяжской заставою – на Лисьем-Носу, в прошлом небогатый, купец.
Именно – марийкин супруг; Ненадобнов.
Чуть-чуть запоздал выбраться, по слову жены к месту нахождения шурина – не полная правда. Полная: не сбейся, во тьме к северу на несколько верст мог бы, допустимо увидеть скрывшуюся шкуну вблизи…
С тем, конный спешился, под лай собак и, пренебрегая жарким, бараниною лег почивать. – «Успеется, – мелькнуло в душе: – Поздно. Или, может быть, рано? Самая глухая пора. Но, да и, помимо того… главное! гостиница, крог чуть ли не в самом Нюенштаде; около, вернее сказать».
36
Едем!
На корме подувал свежий до того, что прокрадывался под меховую безрукавку и кафтан ветерок. Слева колокольня, в Песках, справа – мысовой бастион. Исподволь уходит во тьму, прячется маячный костер – отблески неяркого пламени, – отметил русак то, попеременно показывались, то, подрожав несколько мгновений скрывались в черное, играя в зыбях.
«Мечутся… бегут врассыпную. Вон как: помелькало – и нет! Канулось куда-то. Затем вспыхнет, перепляскою вновь. Нечто наподобие совесть. Как бы, умерла… Оживет; к будущей весне, али может, к лету; деньги допомогут воскреснуть, – подержал на уме в общем безучастный к тому, что происходило на судне созерцатель огней и, с очередным, на глазах водопритемнением рек: «От-т и хорошо-хорошенько!»
– Что? – переспросил рулевой и, не дожидаясь ответа выговорил: – Херре? йа, йа: отшен коррашшо отошли. Поздаровляю!
– А? Чего, капитан? Что это решил перейти на чужеземную молвь? Руссландом не пахнет. К тому ж знаю-понимаю по-свейски, плаватель не хуже, чем ты.
Стрелке не хотелось беседовать, но все-таки он, дабы не обидеть молчанием главу корабельщиков, а также избыть горько-никчемушных теперь, думалось ему размышлений разговор поддержал.
Вот как проходила беседа:
Пришлый: – Да и ветер хорош, дует, показалось на юг, в сторону родных палестин. Све-еж, дьявол!.. Айв меховом телогрее, чуется, собака – знобит. Во как натянул полотно!
Свенссон, корабельщик: – Зюдвест; с моря, – пояснил рулевой. – В спину.
Стрелка: – Юго-западный; так. В спину, говоришь, капитан? – «Тоже хорошо!.. А потом? Только б не срубили главу», – произвелось на уме. С тем, вслушиваясь в сердца биение лазутчик вдругорь, мельком оглядел паруса, переместил чуточку рассеянный зор на левобережье Невы, различив одаль – в стороне, на Песках видимую в белую ночь с противоположного брега колоколенку Спаса хмыкнул и затем произнес: – Тут – в спину, а потом, на Руси будем получать по спине.
– Как? Как, как? Понял! – затруднившись на миг, с живостью откликнулся кормщик: – Или же чуть-чуть повернет. Думаю, что ветер не сменится. Ну да: по спине; можно выражаться и так – тонкость языка, да и всё. Как бы ни повеял потом, херре Неизвестный – вперед! Фрам! На, йа. С Бог в помощь, как у нас говорят ваши мореходы, пловцы.
«С Богом? А коли не поможет? – услыхал судовщик: – Скажем, наступило безветрие; да мало ли что может приключиться в пути. Незачем особо надеяться на помощь Творца, – молвя, усмехнулся толмач. – Мы не из таковских; вот, вот: правлю сам. Изверился и в Бога, и в черта. Начали по крупному счету! Ни страхи нипочем, ни труды; будущие, скеппаре; ну… Бог платит, коли сам заработаешь. По-моему так. Что это за жизнь? Трын-трава!.. Тьф-фу». – Кончив говорить, переводчик обернулся на крепость, за которой лежал канувший во тьму Нюенштад, напустил на лицо гордо-независимый вид и пренебрежительно сплюнул.
– А вот так-то нельзя, – Свенссон, отвлекаясь на миг, с выкриком: «На вахте! смотреть!» – Тут вам не кабак, господин некто неизвестный, – вещал, вглядываясь в ночь рулевой. – Помните, что мы на воде. Как вы говорите? Житье… дрын-дрова? Что за выражение? Брань? Что-то не слыхал до сих пор. Стыдно, пребывая в гостях так нехорошо выражаться! – молвил с укоризной, в сердцах: – «Литен фостерйорд» не притон для штадтских попрошаек, ворья. Собственно а кто вы такой, чтобы, находясь на борту даже и пускай по прямому произволению каких-то людей, по-видимому, власть предержащих столь высокомерно держаться?
