Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования

Но вернемся к философии. Средневековая традиция предписывала взгляд на историю человечества через призму «священной истории», соответственно, начиная ее развитие с «грехопадения». Рациональное мышление Нового времени уже не могло принимать эту традицию всерьез, о чем свидетельствует статья Иммануила Канта «Предполагаемое начало человеческой истории»17 (1786). Кант анализирует библейский сюжет в полушутливом тоне, но шутит не без претензии на долю правды. В истории «грехопадения» он видит аллегорию перехода человека от дикости, подчиняющейся «божественному» инстинкту, к свободе, которую отныне, на протяжении истории, человеку предстояло развивать, привыкая жить в обществе.

Несмотря на религиозную форму, а отчасти и благодаря ей, Кант подошел к вопросу о начале человеческой истории ближе, чем Гегель, для которого история человечества начинается с возникновения государства, а все, что ранее – «доистория», о которой достоверно ничего неизвестно. В философии истории Гегеля вопрос о начале человеческой истории фактически обойден, а то, что сам Гегель называет началом истории, относится к ранним государствам Востока 18.

Однако постепенно в науке накапливались факты, которые можно было связать с «доисторией». Во-первых, это – археологические артефакты, во-вторых – наблюдения этнографов за племенами, не покинувшими стадии дикости. Если сведения Гегеля о «неграх» и прочих «туземцах» обрывочны и нелепы, то уже во второй половине XIX века сдвинулась с места лавина этнографических знаний, продолжавшаяся весь XX век. Правда, вместе с этим возникла существенная проблема для понимания начала человеческой истории, которую Поршнев называл «проблема этнографических параллелей»19. Заключается она в том, что археологи бывают излишне склонны использовать почерпнутые из этнографии аналогии.

«Между тем этнографические аналогии могут быть и бывают иллюзорны. Нет на земле племени или народа, на самом деле и безоговорочно принадлежащего к древнейшей первобытности. Весь род человеческий произошел в одно и то же время, все живущие племена и народы имеют одинаковый возраст, у каждого человека в общем столько же поколений предков, как и у любого другого. Не было и нет также полной изоляции, чтобы, в то время как одни народы двигались своими историческими дорогами, другие пребывали в полном историческом анабиозе. Ошибочно даже само представление, будто в первобытной древности существовали вот такие же, как и сейчас, относительно обособленные племена на ограниченных территориях, в известной мере безразличные к соседям, к человечеству как целому. Иными словами, даже самые дикие племена – не обломок доистории, а побочный плод и продукт истории. Стоит изучить их языки, чтобы убедиться в том, какой невероятно сложный и долгий путь лежит за плечами этих, повторим, столь же древних, как и мы, людей»20.

Если к достижениям психологии, археологии, этнографии добавить некоторые достижения культурной антропологии, лингвистики, социологии, семиотики, истории, то мы получим список гуманитарных наук, сведения из которых могли бы составить первичную базу данных для поисков в ней ответа на вопрос о начале человеческой истории. Ответ этот способен повлиять на весь комплекс наук о человеке и человеческом обществе, «вся совокупность гуманитарных наук имплицитно несет в себе это понятие начала человеческой истории»21. Неслучайно Поршнев рассматривал свою книгу «О начале человеческой истории» в связи с перспективой «синтезировать комплексную науку о человеке, о людях»22.

Но не только гуманитарные знания сыграли роль для научной постановки вопроса о начале человеческой истории. Поскольку само существо вопроса – прохождение грани между животным и человеком, биологическим и социальным, она была бы немыслима без достижений естественных наук. Решающим здесь был прорыв в физиологии высшей нервной деятельности, который связан с именами наших соотечественников: Ивана Михайловича Сеченова, Николая Евгеньевича Введенского, Ивана Петровича Павлова, Алексея Алексеевича Ухтомского, разработавшими введенное Декартом «понятие рефлекса, как основного акта нервной системы»23. Из числа иностранцев в этот список необходимо включить Чарльза Шеррингтона. Важны также оказались достижения в общей биологии, зоологии, этологии, экологии, палеонтологии. А если начинать говорить уже не о постановке, а о возможностях решения вопроса, то естественные науки и вовсе выходят на первый план.

Однако, кроме средств, для научной постановки и решения вопроса крайне важен метод. И тут мы снова возвращаемся к гуманитарному знанию, потому что метод, позволяющий адекватно обращаться с таким своеобразным предметом, как начало человеческой истории, не может сам не опираться на главный, основополагающий принцип философии истории – историзм. Вне общей идеи всемирно-исторического развития вопрос о начале истории возникнуть не мог, он попросту не имел бы смысла. И поэтому вопрос о начале человеческой истории не мог быть научно поставлен раньше, чем появился марксизм, в котором принцип историзма окреп и достиг своей зрелости. Только с появлением марксизма идея всемирно-исторического развития, включающая в себя развитие самого человека, приобрела собственную научную основу.

Итак, история вопроса о начале человеческой истории – большей частью история становления средств и методов его разрешения. Показать, как проходило это становление, и является сейчас нашей задачей.

Следует заметить, что мы считаем полезным рассмотрение проблем в порядке, обратном тому, как они были перечислены. А именно, в первой главе мы рассмотрим историю вопроса с точки зрения становления метода, позволяющего видеть в вопросе о начале человеческой истории актуальную научную проблему. Во второй главе мы проанализируем естественнонаучный фундамент, на котором становится возможным искать ответ на вопрос. Наконец, в третьей главе мы попытаемся осветить проблему начала человеческой истории в связи с назревшей, на наш (также как и многих других исследователей) взгляд, необходимостью синтеза гуманитарного знания.

Глава 1

Историзм и антиисторизм в науках о человеке

Историзм, как философско-исторический метод постижения мира и его явлений в динамике непрерывного развития, начал свое утверждение в гуманитарном знании в Новое время. В 1725 году в Италии вышла в свет книга профессора Неаполитанского университета Джамбаттисты Вико «Основания Новой науки об общей природе наций»24. Написанная сложным витиеватым языком, причем не на латыни, как это было принято в то время, а на родном неаполитанском диалекте, – автор, несомненно, хотел быть ближе своему народу, – книга представляла трудность как для читателей, так и для переводчиков, и, тем не менее, она сразу была раскуплена и вызвала оживленную полемику. Острый интерес читающей публики сделал имя ее автора известным всему ученому миру Европы. И хотя книга интересна сама по себе и не лишена гениальных прозрений, такой общественный резонанс должен свидетельствовать прежде всего о другом: зерно упало в подготовленную почву. Стремительно меняющееся в своем основании общество ждало подобных идей. При том что автор книги жестко критиковал не только старый феодальный порядок, но и идущий ему на смену буржуазный, ее историзм был востребован восходящей на историческую сцену буржуазией. Следует признать, что особенная потребность в историческом методе возникает в обществе именно в революционные эпохи и именно у идеологов восходящих классов.

«Развитие сознания определяется тем, насколько оно способно быть собственным предметом – не только предметом для психологических наблюдений извне. Сознание как автоматическая реакция живого организма, вздох угнетенной твари, не совпадает с сознательностью – ясной картиной окружающего мира и своего собственного положения в нем»25, – писал Михаил Александрович Лифшиц в своей посвященной Вико работе, прочно связывая самосознание с историзмом – «исторической теорией познания». – «Что же такое историческая теория познания? Это и есть та новая наука, которую предсказывал в начале XVIII столетия Джамбаттиста Вико»26.

Правда, в конце статьи Лифшиц не мог не отметить, что книге Вико «не хватает сознательного элемента»27, но все же такое минорное окончание его не удовлетворило, и позже он написал дополнение к статье, в котором еще раз особо отметил идею прогресса, как одну из основополагающих идей «Новой науки». Причем, он отметил, что у Вико эта идея порой выражена даже четче и последовательней, чем у просветителей XVIII века, в воззрениях которых находила себе место если и не идея о потерянном рае, то все же представление о неком навсегда утраченном «естественном состоянии» человека в глубокой древности. Их ожидаемый в будущем «золотой век» одновременно противоположен «естественному состоянию». В этом вопросе религиозный Вико отличается от страстных критиков религии философов-просветителей в лучшую сторону тем, что не обнаруживает никаких следов тоски по райским кущам. В своем «поступательном движении» нации по Вико «в постоянном и никогда не нарушаемом порядке причин и следствий всегда проходят через три вида Природы», из которых только третья природа – «Человеческая»– характеризуется как «разумная», то есть естественная для человека, в то время как первые две – «Божественная» и «Героическая»– представляют собой формы безумия28.

«Естественное состояние не позади, а впереди нас, оно не является даром природы, а достигается в процессе мучительного исторического развития»29.

«Новая наука» Вико актуальна и сегодня, ведь историзм пока не одержал окончательной победы, и даже напротив: весь ХХ век мы переживали широкое наступление антиисторизма, последствия которого не преодолены до сих пор. Но у нас бы, конечно, не было шансов их преодолеть, если бы развитие «исторической теории познания» остановилось на этой книге.

Главным врагом своей философии Вико видел рационализм в его классической декартовской форме. В этом можно видеть проявление той раздвоенности развития общественной мысли, на которую указывал Маркс в первом тезисе о Фейербахе30. Развитие способности сознания «быть собственным предметом» шло по пути идеализма – вместе с развитием диалектики. Поскольку нас историзм интересует в связи со становлением вопроса о начале человеческой истории, постольку нет нужды рассматривать развитие этой категории в полном объеме на всех этапах. Для нас важно не просто распространение идеи прогресса на субъективную жизнь человека, его сознание, но и еще кое-что. А именно, нам нельзя забывать: начало – это всегда какой-то конец. «Постепенно», «шаг за шагом» декартову пропасть не преодолеешь. Поэтому нам интересен только такой историзм, который, кроме идеи прогресса, включает в себя идею качественного скачка.

Тем не менее, связав популяризацию историзма с идеологией восходящего класса, мы не можем не сказать несколько слов о его развитии в «классической стране революций»– Франции. Здесь первым последовательно изложил теорию прогресса аббат Сен-Пьер в своей книге «Замечания о непрерывном прогрессе всеобщего разума» (1737). После нее были еще «Рассуждения о последовательном прогрессе человеческого разума» Тюрго (1750). И наконец, под влиянием революционных событий конца XVIII века Жан Антуан Кондорсе, сам принимавший в них непосредственное участие, увенчал этот ряд блистательным «Эскизом исторической картины прогресса человеческого разума» (1794)31. Однако же, все эти теории рассматривали прогресс прямолинейно, как постепенный рост цивилизации. Даже Кондорсе – революционный практик в общественной жизни – в теории общества был «эволюционистом». По сравнению с путанной и громоздкой, но включавшей идею «возвращения» теорией прогресса Вико, это был шаг назад.

Подлинное развитие историзм получил в классической немецкой философии, начиная уже с И. Г. Гердера, в философии истории которого можно найти много параллелей с Вико. Правда, если Вико по стилю и содержанию больше напоминает писателей Возрождения, то здесь перед нами чистой воды романтизм. Но зато мы находим у Гердера то же самое уподобление всего социального организма человечества одному человеку, переживающему детство, зрелость и старость; то же самое сочетание идей прогресса и цикличности; и, наконец, как и у Вико, обретение человеком собственного естества, «человечности», у Гердера – итог исторического развития, а не его предпосылка32. Гердер видит историю человечества в контексте естественной истории Солнечной системы. «Животные – старшие братья людей»33. Прогресс свойствен не только обществу, но и развитию живых существ в целом, и в этом смысле человек завершает развитие животного мира. Ключ к разгадке человека, как уже было сказано, Гердер видел в прямохождении. Интересно, однако, что среди важнейших особенностей человека Гердер называет не только речь, культуру и сопутствующие ей признаки, но и убийство себе подобных, а прогресс в развитии человечества связывает с уменьшением в обществе насилия и увеличением миролюбия. Подобные идеи мы встретим у Поршнева.

Кант посвятил началу человеческой истории отдельную статью, которую мы выше также уже упомянули, «Предполагаемое начало человеческой истории» (1786). История человечества у него начинается с того, что «человек обнаруживает в себе способность избирать образ жизни по своему усмотрению и не придерживаться, подобно другим животным, раз и навсегда установленного порядка»34. Обнаруженная таким образом свобода противостоит инстинктивному, установленному Богом, порядку и поэтому однозначно является злом для человека как индивидуума, т. е. для его тела. Но столь же однозначно она является благом для человеческого рода, раскрывая глубокий божественный замысел: пробудившийся разум открывает людям друг друга (а вместе с тем и скрытый в них божественный образ) и ведет человечество по пути общественного прогресса.

Итак, нам важно еще раз подчеркнуть: в начале истории мы находим у Канта противопоставление социальной природы инстинкту и оставление человеком инстинкта. Выбранная свобода является имманентной интенцией духа – несущей зло для телесного индивидуума, но именно поэтому не оставляющей ему ничего другого, кроме развития по пути этой свободы. Заметим, что такое развитие у Канта вовсе не означает беспредельного расширения свободы, наоборот, установление и развитие общественных связей требует от человечества самоограничения, придания свободе форм, соответствующих интересам человечества, нахождения ее пределов. Таким образом развитие идеалистически понимаемой свободы у Канта оказывается связано с государством, правом, семьей, собственностью и другими институтами классового общества.

Для целей этой работы нет необходимости останавливаться на оригинальных системах Фихте и Шеллинга, которые в том, что касается нашей темы, носят промежуточный, переходный характер. Подлинной вершины развития, которой только могло достигнуть понятие историзма в спекулятивной философии, оно достигло в философии истории Гегеля.

«Гегелевская схема всемирной истории впервые представила ее как динамическое эшелонированное целое с качественными переломами и взаимным отрицанием эпох, с перемещениями центра всемирной истории из одних стран в другие, но с единым вектором совокупного движения»35.

Вместе это представляло собой положительный итог развития историзма в спекулятивной философии. Чтобы стать подлинно научным методом, ему теперь не хватало лишь твердой опоры под ногами.

Всемирная история по Гегелю – это отчужденный от самого себя «мировой дух», который самореализуется в поступках исторических личностей, все полнее сознавая в них свою субъективную свободу и возвращаясь таким образом к самому себе. Содержанием всемирно-исторического процесса, таким образом, Гегель видел прогресс в сознании свободы. Началом человеческой истории по Гегелю, следовательно, является самоотчуждение «мирового духа», которое совпадает с образованием государства. До этого шага человечество пребывает в состоянии полнейшей несвободы и несправедливости, характеризующем доисторические народы. И хотя к доистории Гегель относит и такие важные вещи как «распространение языка и формирование племен», появление грамматики (и тем самым мышления), религии и многого другого, «сознание внешнего наличного бытия», связанное с законотворчеством и способностью к абстрактным определениям, и «самосознательная жизнь» появляются только с возникновением государства 36.

С этого момента прогресс воплощается в смене государственно-правовых основ общества.

«Всемирная история есть дисциплинирование необузданной естественной воли и возвышение ее до всеобщности и до субъективной свободы. Восток знал и знает только, что один свободен, греческий и римский мир знает, что некоторые свободны, германский мир знает, что все свободны. Итак, первая форма, которую мы видим во всемирной истории, есть деспотизм, вторая – демократия и аристократия, третья – монархия»37.

Французская революция, за которой Гегель признает всемирно-историческое значение, начинает эпоху подлинной свободы.

«Мысли, понятию права, сразу было придано действительное значение, и ветхие подмостки, на которых держалась несправедливость, не могли устоять. Итак, с мыслью о праве теперь была выработана конституция, и отныне все должно было основываться на ней. С тех пор как солнце находится на небе и планеты обращаются вокруг него, не было видно, чтобы человек стал на голову, т. е. опирался на свои мысли и строил действительность соответственно им. Анаксагор впервые сказал, что νου̃ς (ум) управляет миром, но лишь теперь человек признал, что мысль должна управлять духовной действительностью. Таким образом, это был великолепный восход солнца»38.

Прежняя история закончилась: «мировой дух» полностью осознал свою свободу и реализовался в социальной, государственно-правовой действительности. «Новый дух» новой эпохи направляет человечество на пути к новой, теперь уже чисто философской, цели – познанию самого себя в качестве духа.

Как мы могли увидеть, система Гегеля во многом перекликается с историческим идеализмом Канта, в некотором смысле можно даже сказать, что это – логически усовершенствованная система Канта. Усовершенствование заключается в том, что прогресс свободы утратил плохо стыкующуюся с действительностью абстрактную прямолинейность. Гегель разглядел во всемирной истории восходящий ряд эпох, диалектически связанный и объединяющий человечество в единое целое. Сперва – лишенная всякой свободы доистория, затем – распадающаяся на три этапа эпоха государственного становления свободного духа, и, наконец, эпоха абсолютной свободы, увенчанная идеальным (впрочем, больше все-таки в потенции, чем действительности) государством – прусской монархией. Всего пять эпох, раскладывающихся на две триады, одна из которых вписана внутрь другой. Такое деление не случайно, это не простое перечисление, оно обусловлено «самой логикой периодизации»39. Именно внесением в теорию общественного развития диалектики знаменателен для нас историзм Гегеля.

С этим связано понимание Гегелем исторического единства человечества, которое так же утрачивает прямолинейность и приобретает диалектически противоречивый характер. Так, во Французской революции он различает внутреннюю и внешнюю стороны, из которых вторую Гегель полагает более важной. В самой Франции революция была обречена на чисто практический характер и в конце концов на поражение из-за господства во Франции католицизма. Совсем другое дело – влияние Французской революции на протестантские страны, особенно – Германию. Духовное состояние общества здесь было подготовлено реформацией, и потому именно здесь донесшийся из Франции толчок смог вызвать переворот в сфере теоретической абстракции – тот самый прогресс в сознании свободы, как и воплощение его в государственную действительность.

Гегелевская диалектика всемирно-исторического развития, однако, не была до конца последовательна. Превращение противоположностей мы находим только во внешней, большой триаде. Ее среднее звено – «эпоха перехода из царства несвободы в царство свободы»– также распадается на три этапа, но как?

«Это внутреннее расчленение уже трудно назвать диалектической триадой, ибо оно представляет преимущественно квантитативный ряд. В восточном мире свободен лишь один: деспот, – остальные пребывают в рабстве; в античном греко-римском мире свободны некоторые; христианский мир знает в принципе, что все свободны, но в средние века этот принцип на деле подавлен варварством и лишь реформация действительно провозглашает и утверждает его. Хотя Гегель полагал, что каждая новая эпоха всемирной истории должна быть представлена как отрицание предыдущей, в действительности в этой шкале момент отрицания выражен слабо. Здесь не нашлось места для всей силы гегелевской диалектики, количество преобладает над качеством, эволюция – над отрицанием»40.

Итак, в понимании истории идеализм Гегеля конфликтовал с его диалектикой. Создатели исторического материализма Маркс и Энгельс сохранили гегелевскую идею восходящего ряда эпох, но вывернули ее наизнанку. Государственно-правовое содержание мирового духа стало для них формой, внешней оболочкой, идеологической «надстройкой», а место содержания, «базиса» заняла экономика, способ производства, определяющий элемент которого – отношение трудящихся к средствам своего труда, способ «соединения» их между собой, поскольку на протяжении всей цивилизованной истории они оказываются отчуждены друг от друга.

«Подобно тому как Дарвин открыл закон развития органического мира, Маркс открыл закон развития человеческой истории: тот, до последнего времени скрытый под идеологическими наслоениями, простой факт, что люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством, религией и т. д.; что, следовательно, производство непосредственных материальных средств к жизни и тем самым каждая данная ступень экономического развития народа или эпохи образуют основу, из которой развиваются государственные учреждения, правовые воззрения, искусство и даже религиозные представления данных людей и из которой они поэтому должны быть объяснены, – а не наоборот, как это делалось до сих пор»41.

Маркс создал историю как полноценную науку, подобно тому как Ньютон создал механику, Менделеев – химию, а Дарвин – биологию: каждый в своей области они связали уже известные элементы динамикой перехода и дополнили их элементом развивающегося целого. Материалистическая точка зрения марксизма прояснила диалектику истории, до того остававшуюся скрытой и лишь смутно, интуитивно улавливаемую Гегелем. Сходство, однако, сохранилось во многом.

Прежде всего, была сохранена основная мысль: прогресс человеческой истории – это прогресс свободы. Правда, субъектом свободы выступал теперь не дух, а человек – из мяса, костей и нервов. Первобытная формация, так же как и у Гегеля, представляет собой царство абсолютной несвободы, а переход к коммунизму – «скачок человечества из царства необходимости в царство свободы»42. Три промежуточные между ними «прогрессивные эпохи экономической общественной формации»43 имеют своим историческим содержанием накопление предпосылок для такого скачка. Только с началом коммунизма начинается подлинная история человечества, история же разделенного в себе человечества представлена как «предыстория»44.

Особо подчеркнем здесь представление о первобытности: отсутствие частной собственности и эксплуатации, классов и государства для основоположников исторического материализма вовсе не означало, что человек доисторической (в гегелевском смысле) эпохи хоть в малейшей степени был властен над вещами и своими действиями. И Маркс и Энгельс высказывались на этот счет вполне однозначно. «Отдельный индивидуум еще столь же крепко привязан пуповиной к роду или общине, как отдельная пчела к пчелиному улью», – пишет Маркс в «Капитале»45. «Племя, род и их учреждения были священны и неприкосновенны, были той данной от природы высшей властью, которой отдельная личность оставалась безусловно подчиненной в своих чувствах, мыслях и поступках. Как ни импозантно выглядят в наших глазах люди этой эпохи, они неотличимы друг от друга…», – развивает эту мысль Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и государства»46.

Итак, в первобытном бесклассовом обществе человек был еще более несвободен, чем в сменившем его классовом, ибо если в человечестве, разделенном на классы, есть место индивидуальной личности, и членом класса каждый осознает или не осознает себя сам, то в человечестве, разделенном на роды или общины, места для индивидуальной личности не было: каждый знал и мог знать только то, что знали все. Много позже Люсьен Леви-Брюль опишет это как «коллективные представления», с которыми связано первобытное «пралогическое мышление»47.

* * *

Завершающим моментом формирования идеи историзма в том виде, в каком мы ее находим сегодня, стало понятие ускорения исторического прогресса.