Супергероизм. Фигуры за свечой

– В смысле?

– Я своими «наставлениями» тебе могу помочь, – Коготовский словно не слышал вопроса. – Тебя они достают, ты меня порой ненавидишь, считаешь старым козлом, но я не перестану твердить тебе изо дня в день, чтобы ты не терял рассудка и ТЕРПЕЛ. Как мне в своё время твердили. И всё у нас получится.

– Что получится-то? Что должно получиться? Ты рано или поздно умрёшь, я буду продолжать терпеть, встречу под конец жизни ещё одного, как мы, выродка, и всё повторится. А потом ещё чёрт знает сколько раз. А зачем всё это? Кому это нужно? Кому от этого лучше? Скольких не спаси, скольких не убей – ведь ни хрена ж не изменится! Ты сам говорил – возьми сто человек, самых лучших, и через десять лет половина из них окажется теми же сволочами!

– И ста не надо, – вздыхает с каким-то обречённым видом Коготовский. – Как говорит библия, как только на Земле людей стало больше двух, тут же появился первый завистник и убийца, и тут я не могу не согласиться с теми, кто эту часть её написал.

Слушай. Я не знаю, кому всё это нужно. Человек, рождающийся слепым, или безруким-безногим, или слепо-глухо-немым, тоже, наверное, думает: кому нужны его страдания? Весь этот дерьмовый мир и не заметит, если он умрёт. Так же как и мы с тобой, или нам подобные, если такие существуют ещё где-то. Все тащат на себе какой-то… вернее не все, конечно, большинство людей рождается, существует и умирает в блаженстве неведения никаких мук, ни телесных, ни нравственных – они словно черви, удобряющие собой землю, причём скорее образно, потому что, если учесть то, как мы поступаем с трупами… но не суть. А те, кто мучается и страдает, даже не калека, даже не тварь, вроде нас с тобой, поставленная перед жёстким выбором, а человек, имеющий всё, но не способный при этом безразлично смотреть на эту погань, которую мы все из себя представляем, такие люди, хоть немного, хоть на каплю в столетие, но поворачивают наш вид к какой-то общечеловеческой совести. Есть и те, конечно, кто тянет обратно, и хорошо ещё, если неосознанно. Так вот, Я сознательно делаю выбор в пользу того, что через многие тысячи лет, любой человек, взглянув в своё прошлое – а наше настоящее, почувствует ужас и стыд. А может и несознательно. Может, у нас и выбора-то этого вовсе нет, и всё у нас в подкорке уже записано до рождения, ну или в первые годы жизни, и я зря столько лет перед тобой распинаюсь.

Коготовский замолчал и начал прибирать следы своей вчерашней попытки приглушить чужие муки, а Желвак решил задуматься над словами старого инвалида, половину из которых, как и обычно не понял. Сам себе противоречит, думает Желвак. То, значит, люди у него вообще не меняются, и какими были тысячи лет назад, такими и остались, то вдруг должно наступить какое-то светлое будущее и всеобщий стыд. Сам пытается себя убедить в своём светлом будущем, и его, Желвака, заодно. Сохраняй голову, не теряй рассудок! Да ты ведь прекрасно знаешь, безногий ты хрен, что с крышей у Желвака и так неладно, и чем дольше она работает приёмником для кошмаров, тем хуже. Как Желвак может думать о светлом будущем, когда он чуть ли не каждый день чувствует, как кто-то кого-то пришивает к стене гвоздями, гладит утюгом, или трахает бутылкой?! А когда не чувствует, то сидит целыми днями в этой пещере, или какой-другой, потому что БОИТСЯ людей? И за это их ещё больше ненавидит… И при этом должен думать об их светлом будущем и сдерживать свою злость, поймав очередного ревнивца, отрубающего руки жене?!

Желвак тяжело дышит, распалившись своими мыслями, сна нет ни в одном глазу. Он прекрасно знает, что ничего этого не сможет сказать Коготовскому, просто слов не хватит, чтобы правильно выразить, да если тот его и поймёт, то найдёт тысячу новых аргументов против…

Внезапно, словно его ударило током, Желвак вскочил с дивана, вцепившись в край стола. Коготовский, находившийся рядом побледнел, глаза его расширились от страха. Чужого страха.

Всё это длилось какие-то мгновения, за которые им обоим словно прошлись огромным акупунктурным валиком по спине, а в кульминации ещё и двинув с размаху этой же штукой. Желвак стёр с лица пот, почувствовав какой он холодный и посмотрев зачем-то на сырую ладонь. Коготовский, которого заметно трясло, поехал на кухню – видимо, пить воду.

– Где-то рядом? – спросил Желвак, когда он вернулся.

– Не знаю… – сиплым голосом ответил Коготовский. – Не уверен. Просто очень сильно. И так быстро… Что может ТАК напугать за такое короткое время?

– Да мало ли… бывает, человек собственной тени боится, да так, что когда её увидит, в обморок падает. А тут увидел убийцу.

– И сразу понял, что это убийца?

– Ну, может просто подумал, догадался.

– От простой догадки мы бы ничего не почувствовали. Или не успели бы. Он и сам-то успел понять, наверное, что его убивают в последний момент.

– Ты сам-то что думаешь?

Коготовский покачал головой.

– Не знаю. Может ты и прав, может жертва догадалась, может ПРОЧИТАЛА в глазах, может сама смерть во плоти за ней явилась. Может, убийца в чёрный балахон с косой нарядился? Не знаю. А ты понял, что самое странное?

– Что?

– Мы не почувствовали ЕГО.

12

Желваку снился сон, в котором он убегал по тёмным, слабо освещённым бледно-желтым светом, раздолбаным улицам от ПУСТОТЫ. Её невозможно было увидеть, она не была ни светом, ни отсутствием оного, она вообще никак себя не обозначала, и ни один человек вокруг, скорее всего не знал о её существовании, но она была. Желвак чувствовал её собственным страхом, чувствовал, что её как компас ведёт его страх, оставляемый позади, словно шлейф запаха, он чувствовал, и даже разделял её наслаждение, когда она этот страх впитывала. Она настигала.

Желвак протискивался меж кривыми ржавыми кольями железных заборов, чуть не падал на скользких грязевых проплешинах меж полей разномастного, уложенного лоскутами асфальта. Или падал, – вставал и бежал дальше, продолжая спотыкаться на крошащихся под ногами бетонных островках дворов города, который спал нездоровым сном и храпел дымом котельных. Пустота ехидными невидимыми глазами колола его спину, он знал, что рано или поздно она его догонит, и вот только тогда, когда он испытает максимальный ужас, его больной мозг проснётся. Он знал, что спит и видит сон.

Забежав за угол очередного дома, в фасад которого словно палили из пулемёта – настолько он был облупленным, Желвак чуть не влетел прямо в толпу людей, заметив их в самый последний момент, так как непрерывно оглядывался через плечо. Он встал, как вкопанный, потому что знал, что произойдёт в следующий момент – как только люди повернутся к нему, как только объединят свои взгляды и общий настрой против него, они станут одним целым, многоликим, многоглазым…

Желвак даже не успел подумать: кто эти люди, какого они пола, что они делают здесь, среди ночи, у чёрного провала подъезда забытого всеми богами дома, как они стали СЛЕПКОМ. Секунду чудовище обшаривало его сотней укоризненных глаз, а затем всё разом пришло в движение, двинувшись на него. Желвак стоял, словно ноги его вросли в бетон, но не потому, что за спиной приближалась пустота, нет, он не смог бы пошевельнуться, даже без неё. Его парализовал страх. Он прекрасно, как и наяву, отдавал себе отчёт в том, что это никакое не чудовище, что это всё та же толпа людей, но был не в силах взять себя в руки, как клаустрофоб, застрявший в лифте, и, чувствуя как начинают подгибаться трясущиеся колени, изо всех сил пытался вырвать своё сознание из этого ужаса…

…Грязные мокрые волосы хлестнули по глазам – так он мотнул головой, вскочив с дивана. Сперва он даже не понял, где находится: в снимаемой ими квартире, или в другой, заброшенной, воняющей плесенью и сырым тряпьём, в которой он почти год назад выслеживал одного любителя пошалить со школьницами, накачанными дитилином.

В комнате было темно, лишь свет от уличного фонаря, мотылялся по потолку в такт перекрывающим его ветвям дерева, росшего за окном. Желвак долгое время смотрел на мерно ходящую туда-сюда тень от этих ветвей, и в его голове вдруг возник образ старика из какой-нибудь больницы для разума, который вот также без конца качался на кровати или в инвалидном кресле… Желвак вспомнил про Коготовского и резко включил свет, прищурившись от боли в глазах. Тахта, находившаяся у противоположной стены комнаты, была пуста, не было его и на кухне.

– Андрей, – позвал он, постучав по двери туалета, и, не дождавшись ответа, толкнул её. Коготовского в квартире не было.

Желвак сунул руку за пазуху, хоть и знал, что телефона у него больше не было, движение было машинальным. Узнать бы хоть, сколько сейчас времени. Он перешёл к кухонному окну и вгляделся в бледно-оранжевую улицу. Машин, проезжающих по шоссе было достаточно много, на остановке, видневшейся у здания заброшенного кинотеатра с разбитыми окнами, стояли люди, значит, автобусы ещё ходили. Интересно, это вечер того же дня, или Желвак проспал больше суток? Если вокруг никого не убивали и не насиловали, такое было вполне возможно. Их организмы уже давно приспособились делать всё про запас: пить, есть, спать.

Коготовский вполне мог самостоятельно отправиться в ближайший так называемый «торговый центр», учитывая то, что у них не оставалось продуктов, – Желвак заглянул в холодильник – но зачем было делать это в тёмное время суток? С головой у него было в порядке, и скоплений людей, как Желваку, ему сторониться не приходилось. Конечно, Коготовский, и находясь в своём положении, мог свернуть шею любому гаду, попытавшемуся ограбить инвалида, но всё-таки… вдруг его в этот момент накроет?

Желвак начал бесцельно бродить по их убогой однокомнатной квартире, которою они снимали второй месяц в этом городе, решив, что повода для волнений пока никакого нет, и стоит выждать хотя бы то время, за которое Коготовский теоретически сможет добраться до магазина и вернуться обратно. Желвак старался размышлять трезво и бодро и не обращать внимания на заворочавшееся где-то на заднем фоне сознания чувство тревоги. Хоть бы телевизор какой в этой халупе был, что ли. На днях должна была прийти хозяйка и, с брезгливо-неприязненным видом осмотрев своё драгоценное имущество, забрать у них кварплату. Интересно, а им есть чем платить? Он вновь вспомнил, что даже не прикоснулся к трупу маньяка, у которого могли быть деньги. Да уж, рассудок в тот момент с ним и рядом не стоял… а у Коготовского, интересно, есть вообще деньги? С чем он в магазин-то поехал? Опять начнёт свою старую песню: «держи себя в руках», да «оставайся на стороне тех, кого спасаешь». А может и не начнёт. Деньги маньяков, грабителей, мужей-садистов, подростков-сатанистов были основными средствами, на которые они существовали, и для Коготовского, это была довольно скользкая тема. Граница, на которой он сам не понимал, в какую ему сторону думать. Так, по крайней мере, кажется Желваку.

Он проводил глазами второй автобус, отошедший от остановки. Коготовского не было видно ни в одном из окон, и в Желваке начала разрастаться колючая злость. К каким чертям этого пулубэтмена понесло на ночь глядя? Так голод замучил что ли?!

Желвак вдруг понял, что и его уже давно, а точнее сказать, с самого пробуждения ото сна терзает голод, и не психуй он сейчас так, то вполне мог бы понять Коготовского, решившего не ждать его и самостоятельно отправившегося за пропитанием. Есть им обоим нужно было часто и много, наверное, вдвое больше, чем простым людям. Но Желвак в этот момент находился чуть ли не в отчаянии и был способен лишь на то, чтобы проклинать своего наставника-алконавта. Не зная, чем это может помочь, он закрыл глаза и ПРИСЛУШАЛСЯ.

Обычно, всевозможные страхи одних, как и желания причинить боль других, постоянно маячили вокруг, в каком бы городе они не находились, и оба они просто привыкли к этому, научились не замечать, как простые люди не замечают перманентного звукового фона своих каменных джунглей. Но стоило только обратить внимание на этот ШУМ, сконцентрироваться на нём, и тут же становились очевидными вспышки этого микро-маньячества. Вот, в направлении центра города, на юго-запад, метрах в пятистах какой-то папаша излил свой праведный гнев на сынка или дочку, принесшего домой двойку. Может и не принесшего, и может и не папаша. Коготовский мог бы сказать наверняка, он научился определять подробности точнее. Желвак же мог понять только то, что страх был детским, неглубоким, без вывертов, а желание нанести удар – наоборот, взрослое. Привычное такое, спокойное, словно желание закурить сигарету… по левую руку мелькнуло что-то неразборчивое – какая-то шпана хотела то ли поймать, то ли уже поймала, но упустила… кошку, что ли. Страх животных почти не чувствовался, был каким-то отрывистым, невнятным, словно передающимся на соседней волне. И очень коротким… совсем рядом что-то мгновенное, скорее всего лишь встреча взглядов: одиноко идущей по тёмному двору женщины и подозрительного вида амбала. Или амбалов. А может и не очень большого мужика, который напустил на себя жуткий вид, и у которого от испуга в глазах женщины прошёл приятный холодок по спине, и встал член… совсем далёкие и не разборчивые связки ужас-удовольствие во множестве мелькали тут и там постоянно, и Желвак, даже напрягшись, не смог бы различить их подробностей. Он мог охватить своей «антенной», образ которой порой возникал в голове, наверное, половину города, и то, что находилось на горизонте «слышимости» сливалось в почти равномерный гул… треск.

Желвак помотал головой. А зачем он, собственно, этим занимается? Даже если с Коготовским что-то произошло, он его не «услышит». Потому что во-первых: его вряд ли вообще чем-либо можно было напугать, а во-вторых – сложно представить себе садиста, напавшего на него: даже если с виду он может представить для кого-то лёгкую жертву, тот кто на него нападёт, просто не успеет испытать никакого удовольствия: руки-то у него остались рабочими. Да и к тому же, они просто-напросто не знали, способны ли улавливать страх себе подобных. Да, Желвак, бывало, испытывал неимоверный ужас, когда встречался со слепком из людей, но ведь этот слепок его страхом не питался, как это происходит у всех этих сволочей, за которыми он охотится, и поэтому Коготовский не мог ничего уловить. Хотя, кто его знает, может и питался, люди-то ведь в нём могут оказаться разные, но в любом случае, проверить ни то, ни другое, у них возможности не было…

Желвак услышал скрип двери в подъезд и тут же понял, что в неё въехал Коготовский – звук того, как он мучился в этой своей коляске, преодолевая каждый метр мира за пределами квартиры, нельзя было спутать со звуками жизнедеятельности нормальных людей. Желвак пулей бросился из квартиры, чувствуя, как мгновенно испаряется, словно твёрдое тело в эпицентре ядерного взрыва, его тревога. Какое же это приятное чувство. Секунду назад мир вокруг был будто заполнен ядовитым газом, от которого начинают дёргаться конечности, а голову бросает в жар: ждёшь ты с работы пьяного отца-изверга, или девчонка, сказала, что залетела от тебя, а в следующую секунду оказывается, что отца по дороге забрали в отделение, а девчонка просто проверяла твою реакцию, и вот, воздух мгновенно становится кристально-чистым, а тело только что по полу не расплывается в истоме облегчения.

У Желвака, наверное, было довольно глупое и не идущее ему выражение лица, отражающее его приятное возбуждение, так как Коготовский пристально в него всмотрелся, и Желвак сначала смутился, а затем поспешил нахмуриться и зло спросил:

– Куда понесло-то тебя?

– Я тоже рад тебя видеть, – ответил Коготвский, передавая пакет и разворачивая коляску, чтобы задом въехать на лестницу – лифта в доме не было.

– А я вот тебя не очень, – Желвак встал за его спиной, хоть Коготовский и не нуждался в помощи, всегда поднимался и спускался по лестницам сам, и даже требовал, чтобы ему не помогали. В принципе, это и не нужно было – своими руками он мог поднять себя на пятый этаж, не касаясь колёсами ступенек. Желвак же просто не хотел встречаться с ним взглядом.

– Да? А мне показалось – наоборот, – в голосе Коготовского слышалась усмешка, и Желвак разозлился уже по-настоящему:

– Да пошёл ты в задницу!

– Ууу, – только протянул в ответ Коготовский.

Как только они оказались в квартире, Желвак принялся нарезать купленную Коготовским колбасу, даже не разобрав до конца пакеты. Коготовский поставил чайник.

– Слышал о тебе в магазине, – сказал он, тоже принявшись за бутерброд.

– В смысле? – нахмурился Желвак, перестав жевать.

– Слухи летят быстрее чем новости по телевизору или интернету.

– И что слышал?

– Да что и полагается – спасённая в рассудке, поэтому без прикрас.

Желвак задумался, прокручивая в голове весь предыдущий день, или вернее этот же – сколько вообще прошло времени? И сколько его сейчас? Всё ли он сделал правильно? Нигде не напортачил? Девчонка ментам помочь ничем не могла, она была в таком состоянии, что рассказ её должен был больше на бред смахивать. И лицо его для неё должно оставаться чёрным пятном из предстоящих кошмаров, как говорит Коготовский. Хотя, этот же Коготовский говорит, что может быть и на оборот… в любом случае, Желвак перед ней особо не рисовался. Телефон, перед тем, как ей в руку сунуть, он вытер, в этом гадюшнике ничего не трогал… что ещё? Всегда что-то царапает, даже если ничего и нет. Это просто навязчивая идея, через которую, как через тёрку, приходится протирать каждое чьё-нибудь спасение. Может быть, просто чувство вины маячит где-то на заднем плане, за то, что не обшарил ублюдка? Желвак взвешивает эту мысль, крутит её в голове, прикидывает, можно ли с ней согласиться…

– Думаешь, не оставил ли где следов? – проницательно спросил Коготовский.

– Ничего я не оставил, – пробубнил Желвак, вновь набивая рот.

– Завтра это возможно, наконец, всколыхнёт город. Затаиться бы нам, да понаблюдать.

– А мы что когда-то не таимся?

– Я имею в виду… вообще.

– Никого не трогать?

– Да, – на лице Коготовского явно обозначилось предвкушение неизбежных мук. – Главное – выследить того, за кем мы сюда приехали. А потом – концы в воду. Поедем на курорт. На остров необитаемый.

– Ага, – зло покивал Желвак. – Так я тебе и поверил. Тебя бы кораблекрушением туда занесло – ты бы вплавь назад притащился, снова спасать невинных.

– А ты бы наоборот радовался, – усмехнулся Коготовский. – Или сам бы туда убежал, если бы не замыкание в твоей башке.

– Убегу ещё, найду способ.

– Попробуй, – вздохнул Коготовский, отъезжая от стола. – Удивишься, когда против своей воли сам, как про меня сказал, вплавь на континент отправишься.

– Это почему же?

– Потому что мы без них НЕ МОЖЕМ. – С этими словами Коготовский приблизился к Желваку и протянул ему телефон.

– Откуда деньги? – спросил Желвак, беря в руку это чудо-устройство – окно в мир безграничной информации, без которого им порой было не обойтись. Он не особо-то в них разбирался, но его и интересовало-то только по заголовкам интернет-новостей и просто по электронным слухам определить, насколько жарко вокруг них становится. Коготовский в этой цифровой жизни не понимает вообще ни черта, все мозги у него растрачены на философию.

– Откуда деньги? – повторил Желвак, откладывая телефон в сторону, когда Коготовский, не ответив, направился к двери.

– Калек сам бог подсвечивает, – усмехнулся было тот, но Желвак даже для самого себя неожиданно взорвался:

– Да пошёл ты! Какого хрена я должен перед тобой отчитываться, откуда деньги беру?! Ты мне без конца по ушам ездишь, что можем только честные деньги брать, а сам?! Говори, на хрен, где взял!

– Да тише ты… – Коготовский слегка опешил, хотя ничего нового в поведении Желвака не было – подобное случалось и раньше. – Взял из тех, что на квартиру отложены, а на понедельник халтура есть… тебе. Телефон не дорогой, продукты тоже не элитные, чего завёлся-то? Ты, кстати, ублюдка обшмонал с утра?

– Не было у него ничего, – буркнул Желвак в ответ.

– Ну и пусть с ним. Пошли спать. С утра, может, прогуляемся?

– Посмотрим, – ответил Желвак сухо, даже не задумываясь над словами Коготовского. На душе почему-то было скверно.

11

Солнце, словно пыльный налёт, словно воск, уже осело с самого утра на безликих домах, на разбитых дорогах, на грязных листьях деревьев, на крышах дешёвых автомобилей и на макушках людей, видимых вдалеке, путалось в их волосах, било им в глаза, слепящими брызгами отскакивая от сырого от росы камня и нисколько, вот абсолютно, не делало ни этот город, ни весь этот мир красивее или чище. Наоборот, он выглядел ещё отвратнее – словно тухлятина, которую пытались приукрасить соусами и приправами.

Желвак воровато оглянулся по сторонам, когда за ними с грохотом закрылась косо повешенная дверь подъезда. Двор был пуст, но за проходом в него – аркой – то и дело мелькали одинокие прохожие с кислыми минами, которые должны были идти на работу, или ещё по каким делам в это субботнее утро. Идти туда не хотелось, как, впрочем, и всегда, но Коготовский непременно его потащит. Ладно, большие скопления людей сейчас если только в парке, на рынке, или вообще в каких-нибудь культурных центрах, а в магазин, если что, пускай катится сам.

– Пошли, пройдёмся, – сказал Коготовский, щурясь на солнце.

– Пошли лучше в беседку сядем, пока бабки не заняли, – ответил Желвак.

– Опять потакаешь своему страху?

– Со своими страхами разберись.

– У меня их нет.

– Что ж ты тогда по вечерам заливаешь?

– Это не мои.

Они вышли из двора-колодца и повернули направо – вниз по шоссе с узким, относительно ровным тротуаром. По левую руку, за небольшой рощей виднелась река с пустынным дальним берегом, вода в ней рябила так, что больно было смотреть. Редкие встречные прохожие смотрели в пыльный воздух перед собой и Желвака с Коготовским не замечали вовсе, словно они были невидимыми. Желвак нарочно сверлил взглядом каждого из них, сам особенно не задумываясь, зачем это делает, он был зол на эти серые пустые лица, глупые, не способные понять, что они живут в дерьме, которым закидывают всё вокруг сами, сами себя садят на цепи и меряются, какая у кого тяжелее и ярче блестит.

– Может, спровоцируем их? – спросил Коготовский.

– В смысле? – довольно резко спросил Желвак, и Коготовский конечно услышал, что всё он понял и прямо-таки сжался в комок при его словах.

– Я же объяснял тебе: проблему не решить спиной, на неё нужно бросаться грудью.

– Вот ты на свои и бросайся.

– С удовольствием, ты только укажи на мою проблему, и я тебе покажу, как это делается, – с этими словами Коготовский неожиданно рассмеялся, как будто даже с удивлением для самого себя.

– Давай, завяжи-ка с бухлом.

– Я ж сказал – алкоголь глушит не мой страх. Ты вот можешь встать и идти, оборвать очередной сигнал, для тебя анестетик – движение, а мне, что делать? Я могу только ждать тебя, да и СЛЫШУ я гораздо лучше. Чем мне перекрывать этот ужас?

– Но ведь тебе не особо-то помогает?

– Это, смотря сколько принять. Впрочем, если учесть, что все это с отрезвлением наваливается с удвоенной силой, плюс похмелье, возможно, что вкупе всё это равно нулю.

– Если не меньше.

– Если не меньше, – задумчиво вздыхает Коготовский. Наверное, ты прав. Давай так, я перестаю пить, а ты пробуешь терапию, о которой я говорю.

– Какую ещё терапию?

– Сам раздуваешь свой страх, пока он не лопнет.

Желвак некоторое время молчит.

– Мне и так нормально. Встанет у меня на место крыша, что с того? Что мне – в академию поступать, идти работать? По театрам ходить?

Коготовский молчал, и Желваку показалось, что ему впервые в жизни в их разговоре нечего ответить. Даже как-то неудобно стало.

Некоторое время шли молча, практически обойдя квартал. Неподалёку от последнего перекрёстка у грязно-желтого здания, коричневая табличка которого должна была обозначать какое-то государственное заведение, или как там это называется, стояла шумная толпа людей. Желвак и так всю дорогу, как, впрочем, и всегда находясь в городе, был взвинчен и насторожен, а сейчас и вовсе напрягся до крайности, сердце застучало так, что его толчки стали отдаваться болью в горле. В голове, как обычно в таких случаях, образовался какой-то фарш, и лишь одна мысль была внятной, вернее, не мысль даже, а просто желание: лишь бы этот идиот сейчас не вздумал применить свой метод.

Один он был бы спокойнее. Люди были молодыми, даже очень, скорее всего, какие-нибудь студенты, а здание это – их институт, или какое-нибудь там училище. Было их человек пятнадцать, в основном парни, девушек меньше, большая часть из них стояла спокойно, кто с безразличием, а кто и с интересом наблюдая за несколькими балагурами, громко смеющимися, матерящимися и всеми силами пытающимися, по всей очевидности, обратить на себя внимание. Бывало, на пути Желвака встречалось и гораздо большее количество народа, например угрюмые, мятые ото сна заводчане, ждущие на остановке своего утреннего автобуса. Они стояли разрозненно, выплывая из густого тумана, как призраки, но даже и без тумана Желвак не только видел, но и как-то чувствовал отсутствие в них какой-то общности и способности действовать сообща при виде какой-нибудь житейской мелочи. Впрочем, может быть, часть их и объединилась бы, став слепком, если рядом с ними, на их глазах, кто-то кого-то стал насиловать или убивать. Но Желвак никак не мог быть объектом внимания такого слепка.