Булат Окуджава. Вся жизнь – в одной строке

скачать книгу бесплатно


– Не можете – научим, не хотите – заставим, – смеётся Шулейкин.

– Это вы серьёзно?

– Что вы, что вы, – говорит он, уже не улыбаясь, – это же армейская поговорка.

В этом конфликте, наверное, и сгорела, не успев начаться, дружба Булата со Светловым. Светлов ссориться с директором не хотел, повёл себя лицемерно – наедине Булата поддерживал, а в учительской осуждал. Когда я спросил Цыганкову про дружбу Булата с Виталием, та замахала руками:

– Какая дружба! Светлова он вообще сторонился!

После войны хороших и образованных учителей в школе было много. Это были дети «врагов народа», как правило. Все они ещё до приезда Булата уехали из Шамордина. Они, конечно, видели, что собой представляет директор, но не роптали, – темперамент был не такой, да и в их положении лучше было помалкивать… Ну, положение Булата, заметим, было не лучшим, чем у тех учителей, однако он не побоялся вступить в противоборство с самовлюблённым директором, который навязывал свои мнения и взгляды окружающим, не терпя никаких возражений и требуя, чтобы его ценили и уважали.

Николай Михайлович Гудков:

– Отношения с Солохиным у них сразу сложились очень тяжёлые. На собраниях постоянно между ними разгорались схватки.

Директор ходил всегда во френче, в галифе, в сапогах. Очень важный. О его педагогической деятельности рассказывает Анна Борисова, бывшая ученица десятого класса, того самого, где учился младший брат Булата:

– Вообще, плохой он был. Вы знаете, он нам на уроке такие анекдоты рассказывал, начиная с шестого класса! Мы засмеемся, а он: «Тише! По коридору ходят». Курил прямо на уроке, окурки в урну бросал. А один раз за какую-то провинность целую неделю оставлял весь класс после уроков. Сам уходит, а все сидят. На улице уже темно, а многим несколько километров до дому добираться. Придёт снова, его спрашивают ученики: «Когда вы нас уже отпустите?» А он: «На ваш вопрос отвечаю молчанием», – и опять уходит, сапогами начищенными поскрипывает. В конце концов все не выдержали и ушли без разрешения, так он на следующий день опять весь класс оставил после уроков. И так целую неделю. Сидит в учительской или даже идёт домой, поужинает, отдохнёт, придёт: «На ваш вопрос отвечаю молчанием», – и уходит. Вся школа пустая, а мы сидим.

В учительской директор, оказывается, тоже не просто так время терял – свои сердечные дела решал. Один раз ученики так сидели-сидели, ждали его, да и решили потихоньку к учительской подкрасться, послушать, что он там делает. Учительская на втором этаже была, и весь класс, затаив дыхание, на цыпочках по лестнице – и к двери. А за дверью плачущий голос завуча Клавдии Ивановны: «Ты изменил мне, подлец!»

Теперь вышеприведённая цитата обретает несколько новые смысл и краски:

Она смотрит то на меня, то на Шулейкина круглыми коровьими глазами, и полные её губы слегка приоткрыты в томительном ожидании.

И её «коровьи глаза», так обидевшие супругов Кузиных, наверное, были не вообще «коровьи», а лишь в присутствии любимого, директора школы.

Да, Михаил Тихонович был большой охотник до женского полу. При этом жена его, Вера Ивановна, работала тут же, учительницей в начальных классах. Переживала, конечно, но права голоса не имела.

Ещё из нашего разговора с Анной Борисовой:

– Один раз он нас с Варей Сиваговой оставил после уроков. Зачем – непонятно. Фотографии какие-то свои показывал, анекдоты дурацкие про мертвецов рассказывал… Поздний вечер уже, мне домой далеко добираться…

Вот с таким своеобразным человеком пришлось Булату сойтись в противостоянии.

Зато отношения с учениками становились всё лучше. Он многое сумел привить детям, в том числе и свою большую любовь к Маяковскому.

Варвара Изотенкова:

– Булат Шалвович много рассказывал нам о Маяковском, очень интересно и эмоционально. Кажется, Маяковский сложный поэт, но после рассказов Булата Шалвовича я вообще полюбила его, и не только я. Он стал моим любимым поэтом: и на выпускных, и на вступительных экзаменах я всегда писала сочинения только по Маяковскому.

Окуджава строил уроки так, что обязательно оставлял минут семь-десять в конце и что-нибудь рассказывал. Эти рассказы не просто были интересны для ребят – они были чуть ли не единственной информацией, которую те могли получить помимо школьной программы. Телевизора тогда не было, газет и книг деревенские тоже практически не видели.

Меня приводила в отчаяние узость их кругозора. Помню, поинтересовался на первом уроке в восьмом классе: какие книги есть у вас дома? Они молчали и при этом смотрели друг на друга так, будто я спросил их о чём-то необыкновенном. Я настойчиво повторял вопрос, и наконец, одна девочка прошептала соседке: «У тетки Марьи есть книга…»

У детдомовских в этом отношении было получше. Изотенкова вспоминает, что у них висел репродуктор и они каждый день во время завтрака слушали одну ежедневную передачу. И так они к ней привыкли, что до сих пор ей как будто слышатся позывные этой передачи и задорный голос ведущего: «Здравствуйте, ребята! Слушайте “Пионерскую зорьку”!» И это всё, что они слышали по радио. Правда, это чуть позже было – электричество в Шамордино провели сразу после отъезда оттуда Булата Окуджавы.

Воспитательница Мария Марковна Функ была большим книгочеем, следила за новинками литературы и каждое утро в минуты хорошего настроения пересказывала ребятам то, что прочитала накануне вечером. Изотенковой особенно запомнился её пересказ книги «Далеко от Москвы» В. Ажаева. Как раз эту воспитательницу вскоре уволили за тяжёлую руку.

Да и книги какие-то были в детдоме – «Повесть о сыне» об Олеге Кошевом, «Повесть о Зое и Шуре», много произведений Гайдара. Читательские конференции проводили по этим книгам, в основном по Гайдару. Очень его дети любили.

А в школе был Булат Шалвович. Он книжек не пересказывал, он рассказывал о себе: о войне, о том, как учился в Тбилиси в университете, как они там по канатной дороге в гору поднимались, – много чего рассказывал. И так это всё было интересно! Однажды он рассказывал про то, какая жизнь будет в будущем, при коммунизме. И кто-то из ребят спросил его: «Булат Шалвович, а в коммунистическом будущем будут тюрьмы?» Тот удивился и говорит: «Ребята, ну какие тюрьмы? Они отомрут сами по себе. Люди будут жить честные, добросовестные, трудолюбивые, и тюрем не будет».

Я старался заинтересовать школьников знаниями, расширять их кругозор. Поэтому рассказывал на уроках не только о литературных героях, но и о том, чем прославился калужский край в прошлые века, о фронте, о жизни нашей страны[23 - Окуджава Б. Мы на фронт уходили с Арбата… / Беседу вел В. Огрызко // Красная звезда. 1986. 10 июня.].

Ученики хоть как-то скрашивали те неприятные школьные будни, которые Булат сам себе устроил. Он интересовался жизнью ребят, вместе с ними увлечённо делал стенгазету, весь текст которой был в стихах, сам писал эти стихи и показывал ребятам, как это делается. И такая замечательная газета у них получалась, что вся школа ходила в их класс – смотрели, читали, завидовали…

10.

Особые отношения сложились у Булата с детдомом – не только с детьми, но и с самим директором Степаном Кузьмичом Родиным, с которым они близко подружились. Да и у жён были общие темы для разговоров – обе были примерно на одинаковом сроке беременности.

Степан Родин станет прообразом главного героя рассказа «Искусство кройки и житья», который Окуджава напишет через тридцать пять лет. В рассказе Родины угадываются без труда, хоть имена их немного изменены – Родин назван Семёном Кузьмичом Сысоевым, а жена его – Зоей Петровной. В остальном же герои рассказа очень близки к прототипам, и даже Зоя Петровна так же преподаёт математику в младших классах, как и Зоя Александровна. Семён Кузьмич, правда, директор школы механизаторов, а не детского дома. Однако это расхождение литературы с действительностью служит ещё одним подтверждением того, что речь в рассказе именно о Степане Кузьмиче Родине. Дело в том, что в бытность Окуджава и Родиных в Шамордине никакой школы механизаторов ещё не было. Она появилась в 1952 году, когда детский дом из Шамордина был переведён в Калугу.

Рассказ настолько документальный, что портрет его героя получился очень точной копией с портрета Родина:

Это был ещё довольно-таки молодой человек среднего роста, с растопыренными ушами, жилистый, с внезапной непредсказуемой улыбкой на маленьком, с кулачок, скуластом лице[24 - Далее все курсивные цитаты в этой главке – из рассказа «Искусство кройки и житья».].

Хотя роста Родин был всё-таки скорее не среднего, а небольшого. И, как многие подобные люди (видимо, в качестве компенсации за недостаточный рост), имел пылкий темперамент. Во всём ладный человек – подвижный и весёлый, плясун и бонвиван, в части темперамента и отношения к женскому полу он был в чём-то даже схож с директором школы.

Откуда известно, как выглядел прототип героя рассказа? Так есть же фотография! На которой, кстати, запечатлено и бессмертное пальто автора рассказа, которое он описывает так:

Моё же пальто было совсем иным. Его материал тоже назывался драпом, но напоминал листовую фанеру, которую почти невозможно согнуть, и плохо обработанную, о которую можно было содрать кожу. Этот драп ткали вместе с соломой, веточками и отрубями, и, бывало, просиживая в каких-нибудь приёмных или на вокзалах в ожидании поезда, я коротал время, выщипывая из него этот строительный материал и собирая его в горсть. Горсть по горсти. Кроме того, это пальто было подбито простёганной ватой, напоминая матрас. Изысканно распахнуть его было невозможно. Его можно было только раскрыть, да и то с трудом, словно плохо смазанную двустворчатую дверь, раскрыть, войти в него, просунув в рукава руки, и с треском захлопнуть полы.

Родин был так же малообразован, как и директор школы, но, в отличие от Солохина, не кичился своим умом, а с благоговением относился к образованным людям, тянулся к ним. И этого было вполне достаточно, чтобы с Булатом у них возникла взаимная симпатия.

Родин был постарше Булата – немного, года на три, но куда опытней в житейских вопросах, ибо был он человеком деревенским, умел управляться с хозяйством и со скотиной. Вернувшись с фронта, он преподавал в родной деревне Кирилловской, неподалёку от Шамордина, физкультуру и военное дело, а два года назад, несмотря на отсутствие образования, был назначен директором детского дома. Впрочем, образования особенного там и не требовалось – должность эта была не столько педагогическая, сколько хозяйственная, но Родин любил причислять себя к работникам просвещения.

На новом месте Родины сразу обзавелись хозяйством. У них и огород был, и коз они держали, и поросёнка, дом их всегда был полная чаша. И конечно, Степану Кузьмичу было в радость шефство над молодыми неприспособленными городскими интеллигентами. Хотя, как вспоминает его жена, и им у городских было чему поучиться:

– Собирались мы и у них, но чаще у нас. Галя хорошо пекла пироги, тортики всякие, учила печь и меня. Мастер она была готовить. Булат всегда приходил с гитарой, пел…

Это был хлебосольный дом, и, когда меня приглашали, появлялась возможность посидеть в сытном тепле, в комнате, почти городской по виду. Происходило это чаще всего так: вваливался ко мне запорошённый снегом Сысоев, с досадой оглядывал мою дымящую печку, тусклую лампочку в потолке и говорил: «Да ладно книжки читать, всех не перечитаешь, – и похохатывал от собственного остроумия. – Айда к нам – чайку попьём». И мы шли по сугробам.

В его доме тотчас появлялась водка, и домашние огурчики со смородинным листом, и капустка, и помидорчики, и рассыпчатая картошка, и розовое сало, и крутые яички, а иногда и холодец. Мы рассаживались. Сысоев производил все приличествующие моменту движения: потирал руки, передёргивал плечами, ухал, ахал, чертыхался, заливался – был счастлив.

В рассказе Окуджава описывает, как они с Родиным решили пошить себе кожаные пальто и что из этого вышло. В деревне резали скот, и они купили по дешёвке шкуры. Кое-как выделали их начерно, засолили и отправились в Калугу к родинскому знакомому скорняку, который должен был окончательно выделать кожу. Происходили с ними разные перипетии, но задумка так и не была осуществлена – как-то они шкуры испортили, что-то не так сделали.

Покровительствовать было для него (Семёна Кузьмича. – М. Г.) удовольствием. Когда я проявлял свою непрактичность, попадал впросак, он звонко заливался и с радостью начинал поучать. …Он во всём любил добротность, основательность в том смысле, как понимал это сам. Рубля лишнего не потратит, а сам то и дело навязывал взять у него в долг…

Дружба с директором постепенно перешла и в дружбу со всем коллективом детского дома. Булат с Галиной принимали участие почти во всех тамошних торжествах.

Вспоминает Клавдия Петровна Кузькина:

– Потом Новый год наступил. У нас застолье, и танцы, и песни, все молодые были – и воспитатели, и обслуживающий персонал. И они приходят, гитара… Мы так смутились, девчонки молодые, не знаем, как вести себя. Но потом простота их с нас сняла напряжение. Он играл на гитаре и пел песни, и Галина Васильевна пела вместе с ним. Потом стали танцевать. Степан Кузьмич – и цыганочку плясать, и русского! Он такой любитель был, весельчак. И мы перестали стесняться, стали и плясать, и петь под гитару. Кто-нибудь начинал напевать что-то, а Булат Шалвович тут же подбирал мелодию и аккомпанировал. Вальсы «Голубой Дунай» и «Амурские волны» под радио танцевали, так он и тут подыгрывал. Не выпускал гитару из рук.

И всё-таки дружба Булата со Степаном закончилась плохо. Это видно из рассказа, хотя никто из шамординцев того времени сегодня об этом не помнит. И не может помнить, потому что размолвка случилась значительно позже, когда Булат уже жил в Москве.

А что же в рассказе? Там после неудачи с кожаными пальто лирический герой Булата Окуджава после застолья в ресторане попадает в милицию. Ладно бы хулиганство пьяное, так нет, чуть ли не в шпионаже был заподозрен главный герой – выспрашивал что-то, записывал… Утром героя рассказа из милиции выпустили, но напуганный Семён Кузьмич решительно отворачивается от него, опасаясь контактов с неблагонадёжным элементом. И даже на одной машине с опасным попутчиком возвращаться в Шамордино не захотел.

Но этого не было и даже быть не могло. Потому, что рассказ хоть и документальный, но описывает два совершенно разных эпизода из жизни автора. Инцидент в ресторане случился не только до знакомства главных героев рассказа, но даже до того, как Булат вообще узнал о существовании какого-то Шамордина.

Родины из Шамордина уехали в 1952 году, через год после Булата. Они уезжали вместе с детским домом, который был переведён в Калугу. Вместо детского дома в Шамордине открыли детский сад, поскольку народу теперь стало много, только в училище механизации 700 человек, и все с семьями, с детьми, все работали. В том же 1952 году в Калуге появился и Булат, успев перед этим совсем недолго поучительствовать в Высокиничах. По свидетельству многих, он и в Калуге иногда приходил к Родиным в гости и, как всегда, – с гитарой.

И даже уже когда Булат в Москву перебрался, Степан Кузьмич, бывая там, обязательно с ним встречался. А однажды, рассказывает Клавдия Петровна Кузькина, приехал Родин из Москвы и говорит: «Галя умерла. – И вздохнул: – Булат, Булат… Всё-таки он виноват в смерти Гали». – «Почему?» – «Слишком много девушек на него вешалось».

Так зачем же потребовалось Булату порочить друга ссорой, которой на самом деле не было? Видимо, затем, что ссора была. Только позже, значительно позже, чем в рассказе. И можно легко предположить, что поводом послужило изменившееся время. Вот ещё цитата из рассказа «Искусство кройки и житья»:

Я так до конца и не мог понять, чем я ему мил. Кроме того, что я кончил университет и был учителем, так же, как и его жена, о чём я уже говорил, видимо, и моё грузинское происхождение, экзотика, что ли, всё это усугубляло, и усики мои, и ещё возможное обстоятельство: дело в том, что это был пятидесятый год, а в те времена везде маячили всевозможные изображения моего усатого соплеменника. Не могу сказать, чтобы я был его особенным почитателем, да и родители мои находились в местах отдалённых, но Сысоев перед генералиссимусом благоговел, как все в те годы, и, может быть, как-то там в туманном своём сознании связывал воедино моё происхождение со своим кумиром.

«Сысоев перед генералиссимусом благоговел». Не здесь ли корень разлада? В 1950 году Окуджава помалкивал на благоговение своего приятеля, но время изменилось, и отношение к Сталину изменилось. Кто-то по-прежнему его боготворил, но другие возненавидели люто. И различного отношения к этому персонажу было вполне достаточно для смертельной ссоры не просто приятелей, но и близких друзей или даже членов одной семьи.

11.

Кроме школьных, были у учителей и другие обязанности. За каждым из них закреплялось по десять семей колхозников, с которыми они должны были вести воспитательную и образовательную работу. Называлось это «десятидворками». Раз в неделю учитель собирал своих подопечных и проводил с ними беседы – на политические, экономические и другие темы. Возле дома, во дворе которого должно было проходить мероприятие, вывешивалось объявление: здесь проходит десятидворка, агитатор такой-то. Крестьяне охотно шли на эти сборища – радио было у немногих, читать умели не все, а здесь они черпали информацию или, точнее, – дезинформацию о событиях в мире и стране. Но им было всё равно, что слушать, им всё было интересно. Особенная активность требовалась от учителей в канун проведения выборов.

А тут как-то, ещё в начале учебного года, Булата попросили прочитать какую-нибудь лекцию колхозникам. Причём не в своём Шамордине, а в одной из близлежащих деревень – Васильевке. Всё-таки университет человек закончил. В выборе темы не ограничивали, но попросили определиться заранее. Ну, он и «выдал» сразу, не задумываясь, что будет рассказывать о частной жизни Пушкина.

Я очень удивился, что ко мне подходят с такими пустяками, но тот просил так почтительно, что отказать было нельзя, тем более что лекция намечалась через месяц. Через месяц, сказал я, другое дело, а то сейчас я работаю над диссертацией, и времени у меня нет, а через месяц пожалуйста…[25 - Окуджава Б. Частная жизнь Александра Пушкина, или Именительный падеж в творчестве Лермонтова.]

Сразу после ухода просителя Булат забыл о предстоящей лекции: забот хватало, а времени впереди было ещё очень много. Да и на десятидворках он уже научился разговаривать с колхозниками – благодарные и смирные слушатели внимали всему, что ни расскажешь.

Но прошёл месяц, и наступил день, когда за ним приехали сани, чтобы отвезти в Васильевку, в клуб, где уже потихоньку собирались живо интересующиеся частной жизнью Пушкина колхозники. Конечно, подготовиться к лекции так и не удалось. Да и слушатели все незнакомые – Васильевка же, не Шамордино! Хорошо, хоть под рукой оказалась книга «Пушкин в воспоминаниях современников», которую можно было взять с собой и иногда заглядывать в неё в процессе чтения лекции.

Лошадка бежала резво. Страха не было. Замечательная книга покоилась на моих коленях, тяжёленькая, плотненькая такая – источник вдохновения молодого учёного, кладовая успеха, славы…

Клуб был полон. На сцене разместился покрытый скатертью стол, за которым сидел председатель колхоза, рядом стояла кафедра для лектора. Всё было очень торжественно. Председатель сказал вступительное слово и почтительно спросил лектора, много ли тому потребуется времени, чтобы всесторонне осветить частную жизнь Александра Сергеевича, и можно ли рассчитывать, что докладчик уложится часа в полтора.

– Кто его знает, – улыбнулся я, – во всяком случае, буду стараться.

– Да нет, – сказал он, – время у нас есть: сколько нужно, столько и рассказывайте, это я так…

– Ну, может, с полчасика лишнего прихвачу, – пошутил я. – Не взыщите…

Все заулыбались. Контакт был.

Лектор поудобнее устроился за кафедрой, снял с руки часы и положил их перед собой, чтобы, не дай бог, не увлечься и вовремя закруглиться, хотя бы через два часа. Рядом легла и заветная книга, из которой он будет время от времени зачитывать интересные эпизоды. Строго оглядев зал, начал:

– Пушкин – великий русский поэт! – воскликнул я легко, вдохновенно и страстно.

Все со мной были согласны. Глядели на меня, не отводя глаз, как с семейной фотографии.

На этом, собственно, лекцию можно было и заканчивать. Дело в том, что добавить к вышесказанному лектору было нечего. Конечно, если бы он выступал сейчас на десятидворке перед десятком знакомых колхозников, сидя на завалинке и попыхивая папироской, он бы наверняка ещё что-нибудь вспомнил о частной жизни великого поэта… Я прошу простить меня за длинные цитаты, но не могу лишить докладчика права самому рассказать, что было дальше. Пусть хоть теперь выскажется.

Я с ужасом даже сейчас вспоминаю эту минуту: страх охватил меня, страх, которого я не испытывал даже на фронте: о чём говорить дальше? Как увязать то, что следует увязать? Если бы передо мной лежал хотя бы маленький, ничтожный клочок измятой линованной бумаги, и если бы на нём, пусть вкривь и вкось, нелепым почерком, неразборчиво было бы написано, набросано, едва угадывалось бы то, что я вычитал когда-то из этой проклятой книги! Но передо мной была наклонная потёртая доска замечательной кафедры, и на ней лежала молчаливая книга, тяжёлая, словно камень на шее. Я посмотрел на часы – прошло полторы минуты…