скачать книгу бесплатно
Сочилин написал записку заведующему районо в Перемышле, чтобы тот оказал содействие в устройстве семьи нового учителя, и на том они расстались. Знал бы Иван Иванович, сколько крови ему попортит в ближайшие год-полтора этот скромный деревенский учитель, может, и не стал бы настаивать, чтобы тот ехал в деревню.
Мне было 26 лет, когда в 1950 году с дипломом филолога в кармане и университетским значком на лацкане пиджака я очутился после шумного Тбилиси в Калужской области, в тихом Шамордино, известном своим женским монастырём, куда приезжал к сестре Лев Толстой[7 - Окуджава Б. Куда поступал Онегин / Интервью брала И. Ришина // Первое сентября. 1992. 17 окт. С. 3.].
Здесь, кстати, придётся поспорить с одним популярным в Калужской области мифом. Не раз приходилось слышать от тамошних собеседников, и даже в областных газетах такая мысль встречалась неоднократно, что, мол, в деревню, «за сто первый километр» его загнали из-за родителей – чуть ли не репрессировали. Это преувеличение: а как же остальные тысячи выпускников с «чистой» биографией, которых распределяли в деревню? И оценки в дипломе у многих были получше. Кому-то ведь надо было работать и в деревне…
Он, конечно, не скрывал неприглядные факты из своей жизни – это было бы просто опасно. Всё равно правда вылезла бы наружу, и он навлёк бы на себя лишние подозрения. Вот его автобиография, написанная в день поступления на работу в Шамордино:
Родился 9 мая 1924 года в г. Москве.
С 1934–1937 годы жил в г. Н-Тагил.
Отец Окуджава Шалва Степанович, в 1937 г. органами НКВД был арестован.
С 1937 г. по 1941 г. проживал и учился в Москве.
В 1941 г. эвакуировался с семьей в г. Тбилиси.
В 1942 г., окончив 9 классов, ушел добровольцем в Красную Армию.
В 1944 г. ввиду ранения и болезни был демобилизован.
В Тбилиси окончил вечернюю школу и поступил в Гос. университет на филологический факультет. Окончил в 1950 году.
Посмотрим ещё один документ, заполненный в этот день, – личный листок учёта кадров. Из этого документа видно, что отец «враг народа» – не единственный изъян в биографии будущего учителя. Есть и личные грехи – он не член комсомола! Это очень серьёзный недостаток, хотя некомсомольство его было как раз следствием того, что отец арестован.
11/VIII–50 г. Окуджава Булат Шалвович.
Грузин, родители из рабочих, до Октябрьской революции учащиеся, после служащие.
Б/партийный, в комсомоле не состоял.
Паспорт выдан 06.08.1949 (почему-то всего на один год. – М.Г.)
С 1946 года состоит членом профсоюза работников высшей школы.
В рядах РККА находился с августа 1942 по 1944 годы рядовым в качестве миномётчика Северо-Кавказского фронта. В настоящее время рядовой запаса 1 категории, военно-учётная специальность № 134[8 - Военно-учётная специальность № 134 – это командир орудия 2С3 или 2С5.].
На вопрос анкеты: Состояние здоровья (имеет ли ранения, контузии, какие и когда получил) вписан ответ: ранен и контужен в декабре 1942 г.
И ещё одна графа:
Знание иностранных языков: немецкий и английский – слабо. Знание языков народностей СССР: грузинский – тоже слабо.
Пусть не торопится читатель кидать в меня камень за термин «народности» – это в типовом бланке листка учёта кадров так написано. То есть в СССР был один народ, причём великий – русский, остальные же так, не нации даже, а народности. Это отступление от темы для тех, кому по сей день мерещится якобы существовавшая в той стране дружба равноправных народов, а не колониальное иго.
Дальше стандартные прочерки: не участвовал, не привлекался…
Из родственников названы двое – жена Смольянинова Галина Васильевна и брат – Окуджава Виктор Шалвович.
Домашний адрес указан тбилисский, где они жили с родителями жены: ул. Бараташвили, д. 8, кв. 7.
Ну и последний документ, относящийся к началу трудовой деятельности Булата Окуджава в Калужской области:
ПРИКАЗ
по Калужскому областному отделу народного образования
№ 672-к от 11 августа 1950 г.
ОКУДЖАВА Булата Шалвовича, окончившего филологический факультет Тбилисского государственного университета, назначить преподавателем русского языка и литературы в Шамординскую среднюю школу Перемышльского района.
Зам. зав. облОНО А. Никольский
3.
Окуджава прожил в Шамордине всего один год, однако этот год оставил большой след в его жизни, в его сердце – недаром из полутора десятков автобиографических прозаических произведений три связаны с пребыванием автора в этой деревне. Повесть «Новенький как с иголочки»[9 - Курсивные цитаты из этой повести в тексте главы даются без ссылок.] он написал спустя десять лет, в 1962 году, а ещё через четырнадцать лет появился рассказ «Частная жизнь Александра Пушкина, или Именительный падеж в творчестве Лермонтова», и, наконец, ещё через девять лет, в 1985-м, вышел последний рассказ на эту тему: «Искусство кройки и житья». Вспоминал он Шамордино и в разных интервью, а однажды в «Литературке» даже опубликовал статью[10 - Окуджава Б. Если бы учителем был я / Литературная газета. 1995. 30 авг.] (I), где снова обратился к теме своего учительства именно здесь. В общем, воспоминания о пребывании в этом краю сопровождали его на протяжении всей жизни. Любил он и приезжать сюда, нередко с московскими друзьями.
В повести «Новенький как с иголочки» Окуджава описывает многие события так, как они происходили на самом деле. Герои повести даже фамилии носят, похожие на фамилии их реальных прототипов. Так, заведующий облоно в повести – Сутилов. Кстати, в более позднем рассказе, написанном четверть века спустя после Шамордина, Булат вообще назвал его настоящей фамилией – Сочилин. Но это всё-таки повесть, а не мемуары, и художественный вымысел в ней, разумеется, присутствует[11 - Так же, как присутствует он и в первой повести – «Будь здоров, школяр». Например, её герой уходил на фронт из Москвы, тогда как с самим Булатом это происходило в Тбилиси. Наверное, сменить место действия ему потребовалось, чтобы не вдаваться в подробности, как и почему он, собственно, оказался в Тбилиси – это увело бы сюжет повести в сторону.].
Лирический герой художественного произведения, даже автобиографического, вовсе не обязан во всём совпадать со своим творцом. Однако, по собственным неоднократным заявлениям Булата Шалвовича, он всю жизнь писал о себе, и именно поэтому все отклонения от действительности в его прозе представляют большой интерес для исследователей, поскольку почти всегда имеют какую-то вескую причину.
В повести «Новенький как с иголочки» основное несовпадение с действительностью в том, что главный герой приезжает учительствовать один, то есть не только без брата, но и без жены, и вообще он холост. Думается, что это связано с более поздними обстоятельствами жизни Булата. Одним из объяснений может быть то, что в период написания повести он уже ушёл от Галины и жил со своей новой невестой в Ленинграде. Конечно, он тяжело переживал разрыв и, видимо, просто не мог писать про прежнюю жену, с которой к тому же не был ещё и разведён. Да и новой невесте это могло не понравиться.
Кто-то может не согласиться с подобными соображениями – дескать, это художественное произведение, и в его рамках автору просто некуда было деть ни жену, ни брата… Возможно, возможно, но мне всё-таки кажется, что моя версия имеет право на существование, хотя бы потому, что ни в одном из всех его произведений, где описывается этот период и где все события очень близки к реальным, – жены тоже нет.
Галина Васильевна умерла в тридцать девять лет, через год после развода с Булатом, от сердечного приступа. И боль от этой трагедии, в которой в чём-то, наверное, косвенно повинен был он сам, сопровождала его всю жизнь.
На долю этой весёлой и доброй женщины выпали самые трудные, неустроенные годы жизни Булата, годы ожиданий и надежд, и её мягкий спокойный характер помог ему преодолеть все невзгоды. На чёрно-белых снимках того времени не видно её зелёных глаз, но некоторые близкие ему люди говорили мне, что «Господи, мой боже, зеленоглазый мой» в «Молитве» – это о Галине. В частности, это говорил Виктор Шалвович, брат Булата.
4.
…Выйдя из облоно, Булат оглядел толпу молодых специалистов, только что, как и он, получивших назначение, и крикнул: «Кто в Шамордино?» Отозвалась одна девушка, и они вместе пошли искать попутную машину. Девушку звали Вера Лапшина, ей предстояло учить детей математике.
Вера Яковлевна Кузина (Лапшина) тоже помнит этот момент:
– Я закончила Калининский пединститут. Нас пятнадцать человек в Калугу приехало. Предложили нам список школ в разных районах области. Все выбирали поближе к железной дороге. А я выбрала Шамордино, потому что это название мне было знакомо – незадолго до этого прочитала воспоминания Т. А. Кузминской «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне»[12 - Здесь и далее воспоминания очевидцев приводятся в виде расшифровки нередактированной диктофонной записи.].
Вот так, только Толстым в Шамордино и заманивали. Чем было плохо это село – добираться неудобно, автобусы туда не ходили, и доехать можно было только на попутной машине. И то не до самого села, а до Каменки, откуда ещё километра два-три пешком надо было идти, причём в гору.
Попутка довезла их до районного центра – Перемышля. Вера осталась ловить машину дальше, а Булат пошёл искать районо. Оно оказалось совсем недалеко, в большом двухэтажном доме. Заведующий встретил молодого специалиста очень хорошо: до этого у них в районе не было преподавателей с университетским образованием, а тут сразу два – муж и жена. Немолодой уже, но подтянутый, с военной выправкой, Павел Иванович Типикин до войны сам учительствовал здесь же. В войну дошёл до Германии, встретил победу заместителем командира артбатальона.
В Перемышль вернулся в 1948 году и был назначен заведующим районным отделом народного образования. Типикин и Окуджава понравились друг другу, может быть, оттого, что оба воевали, оба служили в артиллерии.
Заведующий районо, не скрывая радостной улыбки, позвонил директору школы, расписывая меня самыми фантастическими красками. Затем он сам лично проводил меня до шоссе, усадил в кузов случайного попутного грузовика и пожал мне руку[13 - Б. Окуджава. Частная жизнь Александра Пушкина, или Именительный падеж в творчестве Лермонтова.].
Это была первая, но далеко не последняя их встреча: Павлу Ивановичу Типикину ещё предстоит в скором будущем сыграть в жизни Булата важную роль – если бы не его помощь, жизнь молодого словесника могла бы сложиться куда как менее благополучно.
Окуджава добрался до места, и увиденное несколько примирило его с судьбой сельского учителя:
Этот холм, мягкий и заросший, это высокое небо, этот полуразрушенный собор, несколько домишек вокруг… А там, за оврагом, – Васильевка, деревенька, похожая на растянувшуюся детскую гармошку…
…Как хорошо! Как тихо! И солнце… Внизу, под холмом, счастливой подковкою изогнулась река. На горизонте лес. Почему я отказывался ехать сюда? Не помню. Уже не помню… Солнце. Ранний вечер. И ни души. Что может быть лучше после грохота поездов, духоты вагонов, суеты большого города, тряских грузовиков, равнодушных чиновников?
Место было действительно чудесное. Когда-то здесь, на высоком берегу реки Серёны, был большой женский монастырь.
Кстати, о названии реки. Дело в том, что калужане называют её несколько иначе, чем услышал я в первый раз – Серёна. Но старожилы той местности, с которыми мне довелось беседовать, настаивали на ударении на первом слоге. О происхождении же названия мне никто не смог ничего сказать. Была у меня своя оригинальная версия объяснения этого названия – так нет же! Две мои подруги-редакторши так на меня накинулись, что я промолчу, пожалуй[14 - Серен, по Далю, – это гололёд, ледяная корка, снежный и ледяной наст, который ломается, крошится и хрустит, – в том числе на реке. Вероятно, в давние времена зимой, когда речка замерзала, бабы ходили бельё полоскать в проруби и говорили – пойдём «на лёд», на серен, то есть, а потом постепенно так стали и саму реку называть.]. С женщинами спорить…
Так вот, монастырь. Основал его знаменитый старец Амвросий из Оптиной пустыни, прототип старца Зосимы в «Братьях Карамазовых», а в миру – А. М. Гренков. Для монастыря было выбрано, как уже сказано, изумительное по красоте место – с холма открывался вид на долину, в которой, причудливо извиваясь, река делала почти полный круг.
…Как-то в семидесятые годы Окуджава приехал в эти края вместе с Владимиром Солоухиным. Они много бродили по окрестностям, разговаривали со старожилами. Один из них, Павел Суворов, показал гостям куст татарника – по утверждению местных жителей, прообраз куста, описанного в повести «Хаджи-Мурат». Всё увиденное так потрясло Солоухина, что он поминутно повторял: «Непонятно! Непонятно!» А Окуджава всю дорогу подтрунивал над ним: «Всё понятно. Всё понятно».
Позже Солоухин напишет:
Я вообще не видел нигде такого места, как в Шамордине. Ну, бывают пригорки, холмы, увалы и дали, бывают луга с извилистой через них рекой, но чтобы всё это было представлено в таком исполнении – редко, исключительно. Я не видел[15 - В. Солоухин. Время собирать камни. М.: Москва, Правда, 1990.].
…Оптинский старец Амвросий давно был озабочен созданием монастыря для неимущих женщин. Монастырей по России было немало, но принимали в них либо тех, кто в состоянии был купить для себя келью, либо здоровых и способных исполнять тяжёлые монастырские послушания. Тем же, у кого не было ни здоровья, ни денег, то есть наиболее нуждающимся в монастырском приюте, деваться было некуда.
Вот о таких обездоленных и заботился батюшка Амвросий.
В 1871 году одна из духовных дочерей Амвросия, помещица Ключарёва, купила имение Шамордино. Вскоре вдова скончалась, оставив имение и капитал в банке своим внучкам. При этом в завещании оговаривалось, что в случае кончины сестер Ключарёвых в имении должна быть основана женская иноческая община. Девочки ненадолго пережили бабушку и умерли от дифтерита через два года.
Отец Амвросий начал посылать сюда женщин, оставшихся без средств к существованию, одиноких, не имеющих пристанища и сил для работы. Из сирот и брошенных детей составился Шамординский приют. Вскоре в монастыре обитало уже более пятисот сестёр.
В 1885 году в монастыре случился пожар. Единственный колодец находился внизу, под крутым холмом, и в результате деревянная обитель выгорела дотла. 8 июля 1889 года была совершена закладка грандиозного каменного соборного храма на месте бывшего деревянного. Для строительства был даже специально построен кирпичный завод. Строился новый храм на деньги чаеторговца С. В. Перлова, того самого, который через несколько лет построит в Москве на Мясницкой знаменитый чайный дом – трёхэтажную «пагоду» с драконами, змеями, орнаментами и фонариками на фасадах, до сих пор радующими своим великолепием глаза москвичей. Кроме главного храма – Казанского, поражавшего своими масштабами и великолепием, были возведены усыпальница, трапезная, больница, корпус для сестёр. Все постройки были выполнены добротно, из красного кирпича, в так называемом «русском стиле».
В 1890 году старец Амвросий скончался, и монастырь наверняка захирел бы, если бы не продолжавшаяся очень действенная помощь С. В. Перлова. Думал Сергей Васильевич и о том, чтобы монастырь сам начал зарабатывать деньги, чтобы после его ухода из жизни ничто не могло угрожать благополучию его обитателей.
Для этого Перлов обустроил для сестёр всевозможные мастерские: нанял обучающих мастеров, присылал всякие пособия и инструменты. К началу XX века в обители было 800 насельниц. Помимо подсобного хозяйства сёстры трудились в мастерских: иконописной, золотошвейной, башмачной, занимались фотографией, гончарным делом, ковроткачеством. Имелись в монастыре своя типография и свой кирпичный завод. При обители существовали приют для девочек-сирот, приют для калек и убогих, женская богадельня, больница и странноприимный дом.
Сергей Васильевич Перлов умер в 1911 году и был похоронен в Шамординском монастыре.
Вот в этом монастыре и провела двадцать один год Мария Николаевна Толстая (1830–1912) – младшая сестра Л. Н. Толстого. Местные жители рассказывают, что когда Лев Николаевич приехал в Шамордино первый раз, он спросил у Марии Николаевны: «И сколько же вас, дур, здесь живёт?» Она ответила: «Семьсот», и в следующую встречу подарила ему подушечку с вышивкой: «Одна из семисот Шамординских дур». Тогда, в первое посещение Шамордина, он вчерне написал здесь повесть «Хаджи-Мурат».
А за несколько дней до смерти, после ухода из Ясной Поляны, Толстой, переночевав в Оптиной пустыни, поспешил уехать в Шамордино, к любимой сестре. Он хотел остаться в Шамордине жить, даже внёс задаток, три рубля, чтобы снять угол в деревне…
Толстой провёл у сестры два последних, очень тёплых и душевных, вечера. Домашний врач и друг Льва Николаевича Д. П. Маковицкий, сопровождавший его в последней поездке, так увидел их встречу:
…Застал их в радушном, спокойном, весёлом разговоре… Беседа была самая милая, обаятельная, из лучших, при каких я в продолжение пяти лет присутствовал. Лев Николаевич и Мария Николаевна были счастливы свиданием, радовались, уже успокоились…
На другой день они опять очень хорошо разговаривали, и, уходя вечером, Лев Николаевич сказал сестре, что утром они опять увидятся. Однако тем же вечером приехала его дочь Александра Львовна, о чём-то поговорила с отцом, и рано утром, около пяти часов, Толстой спешно покинул Шамордино. Даже не простился с Марией Николаевной.
А дальше известно – болезнь и смерть на станции Астапово.
Когда-то, ещё в первый свой приезд в Шамордино, Лев Николаевич встречался со старцем Амвросием, разговаривал с ним, спорил, но великий проповедник, видимо, не смог убедить Льва Николаевича. Не случайно за год до смерти, 22 января 1909 года, Толстой записал в своём дневнике: «Заявляю, кажется, повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки. И потому всё, что будут говорить о моём предсмертном покаянии, причащении, – ложь».
Понятны эти опасения Толстого и сегодня: ведь всякой «придворной» конфессии, как и «придворной» партии, для убедительности нужно записать к себе как можно больше известных и уважаемых людей. Так случилось и с Булатом Шалвовичем – его частенько при жизни, что называется, «за уши» пытались приспособить к церкви. И он неоднократно, хоть и не так категорично, как Толстой, заявлял, что уважает чувства верующих, но просит уважать и его чувства.
Вот один из примеров, когда интервьюер не мытьём, так катаньем выбивает из поэта признания в религиозности:
– Вы часто говорите, Булат Шалвович, что вы атеист, что вы так воспитаны… В смысле ваших «официальных» отношений с Господом Богом – я понимаю, что вы определяете себя как атеист. Но когда я слушаю ваши песни, для меня они как бы доказательство существования Бога. И мне кажется ещё, что если вы умеете так радоваться существованию мира сего, любви человеческой, общению людей друг с другом, значит, и вы каким-то способом веруете в этот высший смысл жизни.
– Очень может быть, что это происходит помимо моего сознания. Но я до сих пор – я так был воспитан, – я до сих пор не могу представить себе Бога. Понимаете? Не могу. И слава богу, что я не притворяюсь в угоду моде… Я не могу себе этого представить. Мне Церковь совершенно неинтересна, кроме музыки. Вот песнопения церковные люблю, но не потому, что они религиозные, а просто как великую музыку.
– Но если человек может сотворить такое, – настаивает журналист, – если мир так прекрасен и жить хорошо…
Но Окуджава журналиста перебивает:
– Но вот для меня нет Бога. Для меня есть… ну, логика природы, логика развития природы. Для меня это существует, не познанное мной. Я и не пытаюсь представить себе Бога как личность, как существо, я не могу. Хотя я совершенно не пытаюсь навязать свою точку зрения кому-нибудь и очень уважаю истинно верующих людей. Не притворяющихся, а истинно верующих. Но моя вера вот какова. И я хочу, чтобы меня уважали тоже[16 - Окуджава Б. «Это моя жизнь…» / [Беседовал] Г. Пшебинда // Рус. мысль. Париж; М., 1998. 3–9 сент. С. 12–13.].
Впрочем, мы отвлеклись. Может, и не стоило здесь заострять внимание на личных убеждениях поэта по поводу религии, но уж больно актуально они звучат сегодня, когда страна наша из светской всё более превращается в клерикальную, когда в судах анализируется правильность учения Дарвина, а Закон Божий не сегодня завтра станет обязательным уроком в школе.
Конечно, любому режиму выгодно иметь церковь в союзниках. И неважно, какую именно религию исповедуют его подданные, – стоит ему произнести: «С нами Бог!» или «Аллах акбар!» – и все с удовольствием кинутся «мочить в сортире» тех, с кем Бога нет.
Приведём в заключение ещё только одну фразу поэта по этому поводу:
…Особенно православная церковь мне не симпатична. И дело даже не в этом. Просто я не люблю эту пышную обрядность, позолоту, мишуру, этих невежественных священников, которые ходят с этими крестами[17 - Интервью Юрия Глазова, февраль 1991, Переделкино / Газета. 07.05.2004.].
5.
После известных событий 1917 года монастырь в Шамордине постигло бедствие пострашнее пожара 1885 года. В 1923 году он был закрыт и разграблен, часть монашек расстреляли, часть отправили в ссылку. Всё порушили, поломали, загадили в одночасье. Растащили даже надгробные плиты с кладбища. Кому-то пригодилось и надгробие сестры Льва Николаевича – может быть, его сегодня можно найти на каком-нибудь другом погосте в этих краях, а может, в качестве гнёта взяли – капустку квасить…
Добротные монастырские строения недолго пустовали. В здании Казанского собора разместился сельхозтехникум на семьсот курсантов, здесь готовили трактористов, комбайнёров и руководящих работников для колхозов: учётчиков, бригадиров. Там, где раньше возносились молитвы, теперь стояли сельскохозяйственные машины, а в алтаре в качестве наглядного пособия красовался огромный комбайн.
В храме, построенном когда-то в честь преподобного старца Амвросия, в войну разместился детский дом, а в большом двухэтажном здании, где раньше была монастырская больница, ещё до войны была открыта школа.
Учащиеся сельхозтехникума жили здесь же, в монастыре, а ученики школы были из окрестных деревень. Некоторым приходилось ходить в школу за десять километров. И только детдомовские жили прямо возле школы. Хоть в этом им повезло.
Там ученики, кстати, были не только деревенские, на территории Шамордино находился детдом для детей репрессированных, не политических, а уголовных, всяких… Спецдетдом. Ребята оттуда у меня в классе тоже были[18 - Окуджава Б. Куда поступал Онегин / Интервью брала И. Ришина // Первое сентября. 1992. 17 окт. С. 3.].
Откуда взял Булат Шалвович, что это был спецдетдом какой-то, непонятно. Мне довелось общаться с некоторыми из тогдашних обитателей этого дома, и они говорили, что их родители вовсе не были репрессированными – они просто умерли. Хотя, возможно, были и такие, о каких говорит Окуджава. Но, так или иначе, это был обычный детдом.
Учеников в школе было много, и учиться приходилось в две смены.
В маленькой, неказистой школе передо мной сидели девочки в платочках, мальчики в стоптанных сапогах, залатанной одежонке, тихие, послушные[19 - Окуджава Б. Если бы учителем был я: Небольшой монолог в канун первого сентября. // Лит. газ. 1995. 30 авг. (№ 35). С. 6.].
Не раз в своих описаниях Окуджава повторял, что школа была «маленькая, неказистая» – и это очень обижало его бывших коллег. Ничего себе «маленькая» – 600–650 человек учились, пусть даже и в две смены! Это была самая большая школа в районе, даже в Перемышле не было подобной. Но Булату Шалвовичу она запомнилась почему-то «неказистой». Может быть, в первой повести он специально нарисовал её такой, какой она была в большинстве деревень, ибо, кроме добротных стен, похвастаться школе было нечем.
Отапливалось здание плохо. Зимой в классах иногда стоял такой лютый холод, что на уроках замерзали чернила и приходилось пробивать лёд перьями. В повести «Новенький как с иголочки» Окуджава привёл даже такое сравнение, очень удачное для школы, находившейся в бывшем монастыре:
А школа холодна, как склеп…
Нет, дрова, конечно, завозили, но, видимо, на всю зиму их не хватало. Поблизости от деревни леса не было, и заготавливали дрова так: в лесхозе за несколько десятков километров лесу навалят и в речку Жиздру покидают, а в Каменке, что уже близко от Шамордина, встречают и вылавливают.
Вера Яковлевна Кузина вспоминает:
– Дрова когда привезут, а когда и нет, в рукавицах писали. А вторая смена – одна лампа семилинейная керосиновая на весь класс, чуть-чуть доску освещает, а кельи длинные, сидит там тридцать человек…
Об этом же есть и в повести:
