Зеленое кольцо

Вбегает Марфуша с каплями.

Фина (к отцу). Папа, теперь уходи. Лучше уйди, а я ее успокою. Иди же, папа. (Берет его за рукав.) Я завтра к тебе сама… А теперь не надо. Видишь, она больная, она тебя не поняла…

Вожжин (пятясь к двери). Я уйду. Но, Финочка, я и думал… Ей надо лечиться, путешествовать… А ты со мной. Ты сама говорила…

Фина (остановилась, пораженная). Папа, что? Так ты вправду? Ты – это придумал? Чтобы я ее бросила?

Вожжин. Я не говорил: бросила. Зачем сейчас же – бросила? Но ведь ты сообрази…

Фина. Чтобы я – ее, такую несчастную, на тебя переменила? О, папа, ты не думал так, ты не хотел так, ведь я же люблю тебя, папочка, и не мог ты… (Обрывает себя.) Молчи, молчи, уходи! Я приду завтра. Я тебе скажу… (Тихонько толкает его к дверям.)

Вожжин. Ну завтра, завтра… (Другим голосом, бодрясь.) Только помни, я решил твердо. Я не уступлю. Тут надо действовать с разумом. Помни, ты говорила сама.

Фина. Уходи! (Почти кричит.) О Господи, ну что ж мне делать, ну что ж мне делать?

Вожжин уходит. Фина опять бросается к матери, с которой возилась в это время Марфуша. Рыданья тише.

Фина (нарочно весело). Мамуся, родная, и тебе не стыдно? Ну разве можно так? Ну посмотри на меня… Тебе не стыдно было такое вообразить? Что я от тебя уйду? Папочку только напугала. Он и не думал…

Елена Ивановна (слабо). Что ж… и отлично… и живи у него…

Фина. Да глупости! Ведь глупости же! Ну как это я у него буду жить? Я у него – а ты неизвестно где? Разве можно?

Марфуша (ворчливо). И очень просто, что дело невозможное.

Фина. Я рассержусь, мамочка, если ты мне не поверишь. Папа совсем не о том, чтобы я тебя бросила.

Марфуша (так же, прибирая лекарства). Ну еще о чем же!

Елена Ивановна (жалобно и сердито). Однако, ты сама… Он говорит, ты сама недовольна, ты любишь его, хотела бы не расставаться. Ну и не расставайся… ну и сделай милость, только не лги, и сознавай, что ты…

Фина. Я рассержусь, мама! (Помолчав.) Ты успокоилась? Так вот что. Никогда тебя бросать не хотела. А это правда… Я папочку люблю. Я верю, что он… что ты… (Горячо.) Ну, почем я знаю? Разве я могу все знать? Я думала, что вы как-нибудь… что папочка как-нибудь придумает… и всем будет хорошо, и никто не будет расставаться. Вот! (Помолчав.) Папочка может придумать. А ты его сразу напугала.

Елена Ивановна (приподнялась на подушках, слабо улыбнулась, вздохнула). Глупенькая девочка! Ты забываешь меня, мою жизнь, мой крест… Мы не знаем своей судьбы, нельзя ничего предрешать, но пока есть силы – надо крест нести. Ипполит Васильевич это понимает. Я обманулась в нем, он так грубо предложил это переселение… насчет тебя… ах, не могу! (Нюхает что-то, успокаивается.) Но это-то он понимает: ни для кого в мире… даже для тебя… я не имею права сейчас отказаться… Съехаться опять с твоим отцом. Разве это возможно?

Марфуша. Да уж как перед Истинным, что нет никакой возможности. Я слуга, да и то понимаю. Из одного из человеколюбия слушать странно.

Елена Ивановна. Что странно? Что такое? Если понимаешь, тем лучше. Тебя не спрашивают.

Марфуша. Да уж спрашивают ли, нет ли, а я так понимаю, что барин Ипполит Васильевич и в уме не держит по-барышниному, чтобы такое предложение. Барышне-то где разобрать, а небось у него в доме, у самого-то, уже заведено. Жена не жена, а с ноги не скинешь.

Елена Ивановна. Что? Что? Какая жена? В доме?

Марфуша. Да уж такая. Глядеть вчуже тошно.

Фина. Брось ее, мама. Ворчит и понять нельзя.

Елена Ивановна (в волнении). Нет, нет, это что-то новенькое. Марфа, сейчас же говори! Сплетни какие-нибудь?

Марфуша. Нашли сплетницу! Девятый год служу. И бояться мне нечего. Дело мне, тоже!

Елена Ивановна. Будешь ты говорить толком?

Марфуша. И говорить нечего. Завел и завел барыню, сколько уж годов, дверь в дверь квартира, по-семейному. Людям ртов не завяжешь. Барышня сколько разов ее у папаши видали, да им, понятно, ни к чему. Вот и все.

Елена Ивановна (неестественно громко хохочет). Прекрасно! Прекрасно! Любовь, значит? Скрытник, Ипполит Васильевич!

Марфуша. Любовь! Любовь! Довольно я на низость-то ихнюю к нашей сестре наглядевшись. Так путаются, вот те и любовь. А врать-то…

Финочка подскочила к Марфе, с силой схватила ее за плечи, та выронила на пол подушку, полотенце, еще что-то, что хотела нести в спальню, и охнула.

Финочка. Ты не смеешь! Не смеешь при мне лгать так. Это все лганье, лганье! Я тебя вон вышвырну… Вон! вон! (Выталкивает ее за дверь и хлопает дверью.)

Елена Ивановна (продолжает злобно хохотать; прохаживается). Скажите, пожалуйста! За что ты ее? Почему «лганье»? Очень похоже на правду. Очень, очень.

Фина (мрачно). Мама, я никому не позволю. И ты не смей. Не тронь папу! Это неправда, лганье, лганье грязное, не тронь!

Елена Ивановна. Ты дурочка, больше ничего! Ха-ха-ха! Наконец, он свободен, его дело! Но я его за то виню – наглость какая! молоденькую дочь к себе требовать, жизнь будет нормальная у него, на курсы… Ступай, ступай, иди к своему папочке, он тебе и мамашу новую приготовил. Эта – больная, скучная, может, та будет повеселее. Пораскинь умом – да и выбери!

Фина стремительно выбегает в спальню. Одну минуту Елена Ивановна одна.

Куда ты? Нет, наглость, наглость какая! Возьму к себе! Подходящие условия! Прекрасно!

Фина быстро выходит из спальни, на ней меховая шапочка, в руках большая муфта, которую она прижимает к себе.

Что это, Фина? Куда ты? Я тебя не пущу!

Фина. Не пустишь? (Спокойно.) Нет, я пойду. Ты не смеешь повторять лжи. Я докажу тебе, что не смеешь. Пойду к нему, сама скажу, и пусть он сам тебе скажет. Сейчас же, сейчас же, чтобы ты ни минутки больше не смела этого повторять!

Елена Ивановна (в испуге). Фина! Фина!

Фина (остановившись у двери). Ты не бойся, я у него не останусь. Никогда тебя не покину, и не думала. Ты мое слово знаешь. А сейчас я должна. (Уходит.)

Елена Ивановна. Фина! Господи! О, Господи, и тут крест. Марфуша! Марфуша!

Действие четвертое

Комната действия 1-го, большая гостиная в квартире Вожжина. Входят одновременно Сережа, сын Анны Дмитриевны, и Руся. Сережа из левой двери в залу, Руся – из приемной и передней. Руся в гимназической форме, у нее связка книг.

Сережа. Ах, Руся! Вы куда это? К дяде Мике?

Руся. Конечно, к дяде. Необходимо его видеть, на полчаса. А вы тоже к нему?

Сережа. Нет. То есть я хотела зайти, мне тоже надо. А сейчас искал Ипполита Васильевича, мама послала узнать, не вернулся ли. Не вернулся еще. Какие это у вас книги?

Руся (бросая книги на стол). Ах, вздор! Гимназические. Никогда не беру, а сегодня точно назло. И таскаюсь с ними. Из гимназии пошла к Борису, потом к Пете в переплетную, – и вот все с этими «Краевичами».

Сережа. А знаете, мы хоть и зовем гимназические книги «Краевичами», однако я иногда слежу по ним… для связности… для последовательности.

Руся. Добьетесь вы связности! Всякая брошюрка лучше наших учебников. Нет, Сережа, вы оппортунист. Или… еще огромнее скажу: пантеист какой-то житейский. Все благо, все на потребу, вплоть до краевичей.

Сережа (пожимая плечами). А у вас гимназическое ребячество. Бунт против… учебников. Подумайте!

Руся. Нет, это вы подумайте, мудрец! Ваша терпимость, всеядность, меня прямо пугает. Дело – в выборе. Ведь всегда – дело в выборе! А вы сплошь готовы благословлять.

Сережа. Как несправедливо!

Руся. Ну конечно несправедливо!

Сережа. Вовсе я не такой.

Руся. Ну, конечно, не совсем такой. Я преувеличиваю, чтобы оттенить. Я огорчаюсь.

Сережа. Огорчаетесь? Руся, ну право же я не такой. Вы не знаете, я ужасный буйник. Я больше всех ненавижу это старое общее устройство, нелепость жизни, косность идиотскую, стариковскую. Власть ихнюю над жизнью. А только я…

Руся (усаживаясь на диван, с интересом). А только вы – что?

Сережа. Я сдерживаюсь. Это силы копить. Ну что бы я сейчас начал буянить против гимназии, против мамы, против всего-всего устройства? – ведь все ложно, если не с исторической точки зрения смотреть. Ну, и сломался бы я, как глупый карандаш. А уж если остриться, – пусть железо острится.

Руся. Пожалуй, правда. Только мы не умеем. Смешной вы, Сережа. Понять, как разумнее – ну, это так. А разве можно вытерпеть? Да никаких сил не хватит. Это у вас такое хладнокровие, а мы все – нет. Мы не умеем.

Сережа. Где там хладнокровие. Я стараюсь, я хочу сдерживаться, – а тоже не всегда умею. Отлично понимаю: собрания, Зеленое Кольцо наше – ведь это лаборатория; не жизнь – подготовка при закрытых дверях; на улицу-то еще не с чем идти. И надо спокойно. А я и на собраниях не могу, весь так и киплю, ужас. Ребячливые, легкомысленные… Беспечные. На ногах при этом не стоим. На чужой счет живем.

Руся. Ну, что мы на чужой счет до сих пор живем, это уж так устроено подло.

Сережа. Взять бы это ихнее устройство, взять его, как есть, стать на него крепко обеими ногами, – вот там, под ногами, ему место! Будет от чего оттолкнуться если прыгать. Эдак оно и не ложное. Ведь для старых, для вчера – оно не ложное было. Только для нас… нам нельзя в нем жить.

Руся. Как трудно все, Сережа. Вот вы говорите – лаборатория, двери запирать… Это так, да ведь все равно живем, все равно все есть, само лезет на нас. Рассуждай не рассуждай. Иные наши, – вы знаете: сначала ничего, а глядь, – перемололо.

Сережа. Вместе помогать будем, кому нужно.

Руся. Рассуждения не помогают.

Сережа. Не рассуждения. Нет, если. обстоятельства…

Руся (перебивает). Так приспособляться к обстоятельствам?

Сережа. Нет! нет! Обстоятельства к себе приспособлять.

Руся (подумав). А это не… не может быть грешно?

Сережа. Вы насчет старых?

Руся. Да… и насчет них.

Сережа. Не может. Потому что мы к ним с милосердием. Они нас не понимают, – а мы их поймем, и уж всегда с милосердием. (Помолчав.) А все-таки иной раз трудно жить. И ничего-то, ничего нельзя так сделать, чтобы уж совсем было хорошо, со всех сторон хорошо! Перепортили жизнь. А тут еще сдерживайся. Вам, Руся, я уже все открыто говорю.

Руся. Я знаю, я верю.

Сережа. Не могу не открыто. Я со многими из наших близок, а вы все-таки… вы для меня… веселье всех. Вот еще так весело бывает, когда летом, после большого-большого дождя, выйдешь – и вдруг радуга прозрачная. Вы, Руся, как радуга. (Помолчав.) Вот вы какая.

Руся (смеется). Радуга!

Сережа. Веселая. И еще волосы у вас весело завиваются, колечки такие рыжеватенькие на висках. Помните, на даче, на теннисе, как они завивались?

Руся (смеется). Там от сырости. Что ж в них веселого?

Сережа. Я сам не знаю. А ужасно веселые. Они, должно быть, мягкие-мягкие? (Садится рядом с нею на диван.)

Руся (немного отодвигается). Не угадали, прежесткие. Попробуйте.

Сережа (касается слегка ее волос). Правда. Но это ничего. Все-таки приятные. (Помолчав.) А поцеловать их можно, Руся? Мне кажется, я в вас влюблен. Уж давно.

Руся. И я, кажется… Не слишком давно, а все-таки… (Наклоняет к нему голову.)

Сережа тихонько целует ее в висок, потом они остаются рядом, близко, голова к голове, держась за руки. Молчат.

Сережа. А как вы думаете, Руся, можем мы потом, после, когда-нибудь, пожениться?

Руся (подумав, серьезно). Я думаю, потом когда-нибудь можем. Только сейчас…

Сережа. Ну, сейчас и не стоит об этом, я вообще спросил, а сейчас и так радость. Руся, вы радуга моя. Как же не радость?

Руся (слегка отодвинувшись). Вот-вот, это я и говорю всегда, ужасная радость! Ах, Сережа! Милый Сережа! (Сама поцеловала его в голову и встала.) Мы ведь не обманываем себя, мы ведь отлично знаем, что все это… ну любовь, ну брак, ну семья, ну дети, – вообще все это, – страшно важно! безумно важно! огромно важно! И… (смеется) и как-то сейчас не очень важно. То есть некогда про это.

Сережа. Да, про это потом. Это должно устроиться. Только бы не так, как у них. Очень уж плохо. Да так мы и не можем.

Руся. Насмотрелись!

Сережа. Надо, Руся, милосердно.

Руся. Надо, надо! Вечно это «надо»! Я знаю, что надо! А когда старое, чужое, сейчас вот загрызает, перемалывает… Ну, ну, молчи, я не о себе… Я о Финочке, например. Как же с ней-то будет?

Сережа. Да, я об этом, о Финочке, тоже думал вчера. Вы с Никсом говорили?

Руся. Говорили.

Сережа. Помогать придется. Ничего, она сильная.

Руся. Непременно помогать. Уж глядеть нечего; как выйдет.

Из коридора голос Анны Дмитриевны: «Сережа! Сережа!» Сережа. Это мама. Сама идет.

Руся. Ну, а я ушла. Я ведь к дяде Мике. Пойдем, Сережа? Сережа. Я приду. Сейчас. Я ей только скажу…

Руся убегает в дверь направо, входит Анна Дмитриевна, расстроенная, взволнованная.

Анна Дмитриевна. Ты здесь, Сережа? Я жду, жду… Где же Ипполит Васильевич?

Сережа. Мама, он еще не приезжал.

Анна Дмитриевна. Так почему же ты не пришел мне сказать? Ведь я тебя определенно просила: если Ипполит Васильевич не вернулся, ты…

Входит Ипполит Васильевич Вожжин (из двери в приемную и прихожую); видно, только что с улицы.

Анна Дмитриевна. Да вот он! Ипполит Васильевич! Вы дома были?

Вожжин. Дома? Как дома?

Анна Дмитриевна. Господи, ну да откуда вы?

Вожжин. Откуда я?

Анна Дмитриевна. Что с вами? Я спрашиваю, вы сейчас приехали?

Вожжин. Да, на автомобиле. То есть туда, а оттуда пешком.

Сережа ушел тихо к дяде Мике.

Анна Дмитриевна. Ну хорошо. Ничего. Вы расстроены чем-нибудь? Или нет? Ипполит, мне нужно вам сказать несколько слов.

Вожжин. Несколько слов. А если… потом?

Анна Дмитриевна. Нет, ради Бога! Я не могу. Мне тяжело. Я так ждала вас. Ради Бога!

Вожжин (вздыхает, вытирает лоб платком, садится в кресло). Ну что ж, Анета. Если непременно нужно… Я готов.

Анна Дмитриевна (садится на диван, где сидела Руся). Вы прямой человек, Ипполит, вы не будете лгать… Скажите: что происходит?

Вожжин. Что происходит?

Анна Дмитриевна. Ну да, я должна слышать от вас, а не Бог знает откуда, я должна знать первая. Уж это-то я заслужила. Правда ли, что вы хотите сойтись с вашей женой?

Вожжин. Кто говорил? Какая чепуха!

Анна Дмитриевна. Значит, неправда?

Вожжин. Да моя жена сама не захочет. Ты же знаешь, она любит другого. Она сама мне еще сегодня говорила, как любит и никогда не разлюбит. Я вот только что от нее.

Анна Дмитриевна. Только что от нее?

Вожжин. Ну да, что ж тут такого? Мне было необходимо. Ты знаешь, у нас дочь. (Встал, прошелся.) И я ее горячо люблю. Если говорить серьезно, так я скажу: я ее решил взять к себе. Твердо решил!

Анна Дмитриевна. Ну, это-то меня не касается. Вы, конечно, должны взять к себе своего ребенка, если находите, что нужно.

Вожжин. То есть видишь ли, Анеточка… Ты поверь, я сам хотел сказать тебе, я бы непременно сам начал этот разговор…

Анна Дмитриевна. Сядьте, Ипполит, я не могу, когда вы так по комнате…

Вожжин. Ты поймешь, милая, у тебя свой ребенок. Там невозможно ее оставить. Это такая обстановка, – вообразить нельзя. Что-то чудовищное! Девочка сама измучена. Словом – это решено. Но я не хотел тебе говорить, пока идут осложнения. Не хотел попусту тревожить. Признаюсь, может, и от слабости. Я и так весь измучен. А тут… Меня бы окончательно убило, если б ты не поняла.

Анна Дмитриевна. Я вот теперь что-то не понимаю. Вы говорите – осложнения?

Вожжин. Да. Мать с первого слова в истерику, девочка растревожена, словом – нелегко! Я решил, она там не останется, я обязан ее взять, обязан! но – нелегко. А потом вот ты…

Анна Дмитриевна. Что же я? Господи, Ипполит Васильевич, вы меня пугаете…

Вожжин (вскочил было – опять сел). А то, что… Впрочем, не стоит об этом. Лучше потом поговорим. Успеется.

Анна Дмитриевна (кротко). За что вы, Ипполит, меня не уважаете?

Вожжин. Я не уважаю, я? Я больше чем уважаю. Я вам докажу. Прямо и просто говорю: мы должны расстаться.

Анна Дмитриевна (кротко). Вы меня разлюбили?

Вожжин. При чем тут разлюбил – не разлюбил? При чем? Но если у меня в доме будет взрослая дочь… Я должен посвятить ей всю жизнь. Должен охранять ее. Девочка такая чуткая, деликатная. Я не имею права… Анета, пойми же, я сам глубоко страдаю, мне нелегко. Но пойми, Анета…

Анна Дмитриевна. За что? За что? Я вам жизнь отдала. За что вы меня оскорбляете?

Вожжин (встает с кресла, садится рядом с ней на диван, обнимает ее). Анета, Анета…

Из дверей (в приемную и прихожую) вошла Финочка, тихо остановилась у края ширм, смотрит, не движется, прижимая к себе муфту.

Вожжин. Разве я не ценил? не понимал? не чувствовал, Анета? Я был одинок, ты дала мне женскую ласку, участие, ты согрела меня своей кроткой любовью… (Целует ее.)

Анна Дмитриевна (слабо). Ипполит… Ипполит…

Вожжин. Ты была моей звездочкой ясной в ночи… во мраке… Звездочкой… У меня привязчивая душа, благодарная. Я страдаю, ты же видишь. Но ради дочери я должен с тобою расстаться. Если долг заговорил… могу ли я не пожертвовать личной жизнью, тем уютом, теплом, за которые я тебе вечно благодарен… Дорогая…

Анна Дмитриевна (тихо плачет). Бог с вами, Ипполит Васильевич. После всего, после всего… И чем я вам помешала? Нет, верно, с женой хотите сойтись. Ну, и Бог с вами…

Вожжин. Клянусь тебе всем святым! Да как бы я мог? Дорогая, пойми же, поверь…

Анна Дмитриевна. Что ж верить – не верить. Просто я вам не нужна стала. Была нужна, а теперь не нужна. Вспомните, вы сами… сами хотели… Я всю жизнь отдала… Бог вам судья, Ипполит… (Встала, закрывает лицо платком.)

Вожжин. Анета, Анета…

Анна Дмитриевна. Бог вам судья! (Убегает налево, не оглядываясь.)

Вожжин. Нет, я так не могу! Анета! Анета! (Последние слова почти кричит и быстро уходит за Анной Дмитриевной, в ту же дверь налево.)

Финочка, стоявшая все время без движения, делает теперь несколько медленных шагов вперед и останавливается в той же позе посередине комнаты, лицом к двери, куда ушли Анна Дмитриевна и отец. Приотворяется правая дверь из комнат дяди Мики. Встревоженное личико Руси выглядывает оттуда. Заметив неподвижную Фину одну, Руся поспешно входит, затворив за собой дверь.

Руся (подходя). Фина, это ты? А кто это тут кричал?

Фина молчит и не оборачивается. Руся берет ее за плечи, старается повернуть к себе, заглядывает в лицо.

Руся. Фина, да ты меня слышишь? Да кто тут был? Папа твой?

Фина молчит.

Иди сюда, пойдем, сядь. (Ведет ее к дивану, обняв.) На, выпей воды. Пей, слышишь? Пей сейчас! Дай мне сюда муфту. Положи ее. (Берет у Фины муфту, из нее тяжело падает на ковер револьвер.) А, вот еще что! (Наклоняется, подымает.) Не бойся, не бойся, отнимать не стану, я его тут, на стол положу. Если ты до этого дошла… до такого падения… то я себя унижать не стану. Отнимать. Насильничать. Пожалуйста! Делайте с этой прелестью что угодно. Того и стоите.

Фина падает головой в подушку и начинает плакать, сперва тихо, потом громче.

Руся (ждет, смотрит на нее). Отревелась? Нет? Выпей еще воды. Пей, говорят тебе! Можешь теперь отвечать? Ты, должно быть, только что вошла? Видела что-нибудь? Папу своего с Анной Дмитриевной? Разговор какой-нибудь подслушала?

Фина. Я не… подслушивала… я хотела…

Руся. А револьвер зачем тащила? Для кого? Ну, отвечай!

Фина. Это мамин… так… я сама не знаю… я так бежала… папа был у нас… потом про него такую неправду… Я побежала, хотела, чтоб он сам сказал, что он… А он… Я и не успела.

Руся. Ну, ладно. Нетрудно догадаться. Господи, как мне тебя жалко! Господи, какая ты дура! И какая ты несчастная!

Фина (выпрямляется). Не нужно твоих сожалений. Плохо ты меня знаешь. Не нужно мне никого. Я пойду.

Руся (удерживая ее). Господи, как глупа! Ну, куда ты? Воображает, что опомнилась. Воображает, что надо гордо! Нет, ты не только дура, – ты злая, грубая эгоистка; если кого любишь – так только одну себя, а только одну себя любить – грех, понимаешь – грех; глупость и грех.

Фина смотрит на нее молча.

Руся. Ну что ты на меня глядишь? Я груба – потому что ты грубая, глупая идиотка; и потому что я сержусь. Мы давно о тебе думаем. Я не рассуждать с тобою хочу, – сразу никого не вразумишь, какие рассуждения! Я помогать хочу. Вон ты уже револьвер таскаешь. Помогать мы хотим.

Фина. Как же помогать? (Вспыхнув.) Тут нельзя помочь, никто не может помочь! Никто не может сделать, чтобы не было, раз есть… Чтоб я… чтоб мамочка… чтоб папочка…

Руся (сердито передразнивая). Чтоб мамочка… Чтоб папочка… Эх ты! Да никто и не желает так сделать, чтобы для твоего каприза все по твоей дудке плясали. А тебе помочь, обстоятельства к тебе приспособить… это нужно. Мы о тебе думали. Ты одна не выкарабкаешься. Постой. Я Сережу позову.

Фина. Сережу! Ах, нет, нет, не Сережу. Не надо Сережу!

Руся. Видишь, какая ты бедная. Ты сообрази, за что же ты Сережу?.. Ну с твоей же собственной, глупой, точки зрения сообрази, – он-то чем виноват? Он ведь, – это вроде тебя же с твоей мамой; только он умнее, он милосердный.

Фина. Руся, да, пускай; но это когда рассуждать, а ведь я просто люблю… обоих любила страшно! А если так страшно любишь… тогда уж нет милосердия.

Руся (задумчиво). Я понимаю. Тогда трудно быть хорошим. Если очень страшно любишь – хочется, чтобы те жили по-твоему, любили по-твоему – и только кого сам любишь, – и еще чтобы с тобой они вечно были. Чтоб уж без всякой свободы. Я понимаю. А только это грех: так страшно любить. Нехорошо.

Фина. Ну и пусть грех.

Руся. Нет, не пусть. И мы уж не такие… Мы уж так не можем любить. Такой любовью и друг друга страшно любить… А тех, ну больших, родных, – мы уж совсем так не можем теперь, без милосердия. Тебе это кажется только, и ты…