скачать книгу бесплатно
Квартира у Борисандревича была в центре, огромная, в сталинском доме, с тёмным коридором, старым, навеки затоптанным паркетом, необъятная и невозделанная. Борисандревич, дивясь собственной доверчивости, привёз бродяжку к себе.
Поставил будильник, как обычно, на шесть пятнадцать, но ночь оказалась странная, не было сна. Пришли воспоминания о детстве, вспомнились сказки, маячила перед закрытыми глазами бродяжка на пушистых перинах, а под ними – маленькая, твёрденькая горошина. Неспелая, должно быть. Несладкая, невкусная, из неудачной банки. Горошина эта мешала заснуть Борисандревичу.
А бродяжка не ушла ни на следующий день, ни через день. Хозяин не гнал её. Она оказалась тихой и милой. Тронутая, как он и предполагал, будто потерянная. Она ничего не говорила, просто по утрам, уходя, не убирала свои простыни с дивана, по вечерам звонила в его дверь, молча ужинала вместе с ним, смотрела телевизор и тихонько ложилась спать.
Борисандревич удивлялся себе. И преувеличенное недоумение по этому поводу демонстрировал перед роднёй. Родни ведь у него было в изобилии, как и всего на свете. А преувеличивать недоумение приходилось, потому что на самом деле никакого недоверия не было. Борисандревич не мог опасаться этой диковатой бродяжки, явно непричастной никакой подростковой преступности, безобидной и вообще нездешней. Скорее он стыдился перед роднёй своей впечатлительности.
Борисандревич удивился бы по-настоящему, узнай он тогда, что у тронутой девочки есть цель, есть дело. И его огромная квартира в центре Москвы – для неё стратегическая точка.
Один из дней всё же сцепил их скрепкой телесной близости – оба считали, что так должно быть, и смирились с неизбежным. Странное сосуществование несовместимых существ длилось уже год. Каждый день был похож на предыдущий. Борисандревич ездил по делам, она бродила невесть где. Вечером они встречались, но говорили только о постороннем, да о мелочах, об оранжевой шерсти например. И то редко. Дом оставался как был – невозделанным, не вполне жилым. И Цветка обращалась к хозяину дома на «Вы».
СУМАСШЕДШАЯ ЦВЕТКА
Вначале Борисандревич звал её просто Светка.
Вечерами она возвращалась домой, еле волоча ноги, вялая и безжизненная, как побитая. На все вопросы отвечала, что гуляет по улицам… Наконец, почти через год сосуществования, Борисандревичу всё же стало любопытно, где она «гуляет», и он решил понаблюдать за ней.
Утром Светка метнулась с девяти ступеней, шустрая, стремительная, как стрелка. На метро добралась до Полянки (он – в соседнем вагоне). Пошла по улице, озираясь по сторонам, уже не такая стремительная и уверенная. Заметила зазывную афишу, и завернула на выставку кошек.
Там побродила (наблюдал из соседнего зала), посидела в уголке, будто ждала кого-то. На кошек взглянула только мимоходом, а Борисандревича и подавно не приметила. Никого не дождалась, вышла…
Оттуда её понесло на Таганку. Побродив по Большой Коммунистической, юркнула в кафешку с заманчивой вывеской «Блюз» и пугливо уселась за столик. Борисандревич смотрел через большое окно. Светка, поволынив за столиком, помусолив меню, с тоскою взглянув на официантку, заказала рюмку розового мартини, и на удивление жадно выпила.
За соседним столиком расположилась расфранченная дама с шампанским и кудрявым юношей, а несколько поодаль – безобразная, неоформленная, склонная к расширению компания. В этом окружении Светка совсем съёжилась и замерла, а потом, когда официантка отпустила её, тихонько выскользнула.
Долго брела, мрачная и понурая, зигзагообразным маршрутом, шаталась по подворотням, пока не устроилась на крылечке в одном из дворов. Села, опустила голову и обхватила её руками. Там просидела дотемна. Борисандревич истомился недоумением, стоя за углом.
Неужели вот так бессмысленно она и проводит каждый день? И назавтра он опять последовал за ней: даже отложил важное дело.
Она выбежала из дому опять свежая, быстрая, как стрелка, с сосредоточенным лицом, сжатыми губами. Доехала до метро «Проспект Вернадского», вышла и понеслась прямиком в дельфинарий. Он вспомнил, как вчера в переходе метро она задержалась перед афишей. Внизу, под цветной фотографией сияющего мокрыми боками дельфина в прыжке, заковыристыми буквами было набрано: «Есть древнее предание: кого поцелует дельфин, будет счастлив в любви. В конце представления дельфин Егорушка целует одного из зрителей».
Но Борисандревичева бродяжка не дождалась кульминационного поцелуя. Она спустилась с амфитеатра так внезапно, что Борисандревич почти упустил её из виду. Но догнал. Она еле-еле тащилась. На метро добралась до Старого Арбата. Купила банку пива и устроилась у фонтанчика. Но сидела недолго – шарахнувшись от первого же прохожего, задавшего праздный вопрос, убежала.
Борисандревич продолжал недоумевать. Он не находил объяснения её поведению, не видел мотива. И тогда он заключил, что мотива совсем нет, просто девочка тронутая, потому и слоняется без толку. Он успокоился уверенностью, что решил эту задачу так же правильно, как решал все задачи до сих пор.
Но он не решил. Он не понял, что Светка ищет апельсинианина. А пока ищет, читает Землю помимо воли – строки метро, улиц, дворов… Грязь, хромая собака, затоптанный луч…
На третий день Борисандревичу было уже неинтересно наблюдать. А она как раз в тот день явилась измазанная оранжевой краской:
– Села на покрашенную скамейку.
Джинсы, куртка, сумка и перчатки – всё пришло в негодность. Борисандревич завернул её барахло в большой лист газеты и затолкал в мусоропровод. А на следующий день девчонка пришла опять измазанная в той же оранжевой краске.
– Ты опять села на ту же скамейку? – захохотал он.
– Да, – призналась она, – скамейка меня притягивает. Ведь оранжевой планеты нет на свете, так какая разница?
– Может быть, лучше будешь рисовать красками, чем сидеть на них?
Борисандревич подарил ей коробку красок. И прозвал Цветка вместо Светка. Но она не рисовала, она всё так же шлялась. Только полупрозрачный бочонок с густой насыщенной оранжевой гуашью достала из коробки и поставила на прикроватный столик.
ЦВЕТКА-КОРОБОЧКА
Борисандревич показал Цветке свои книжные полки.
На одной, как на запасном пути, стоял целый поезд, составленный из внушительной цепи вагонов, на табло обозначенный как «Жизнь Замечательных Людей». В каждой такой книге сидело по одному пассажиру, с пиететом поданному проводником вагона зевакам, прилепившем носы к окнам.
На другой полке хранились книги с историями: экзотичных племён, природы, стран и вещей. Все эти истории помещались на жёлтых и растрёпанных страницах. Там же стояли тяжёлые энциклопедии. Одна из них на полном серьёзе была посвящена насекомым. В ней Цветка нашла похожих на миниатюрные грузовики существ, прочитала про их устройство, невероятную оснастку, всякие приборчики для выживания. Но всё зазря, маленький живой грузовичок живёт недолго… Цветке стало грустно от этой энциклопедии. А историю жизни человечества читать было и вовсе невыносимо больно. Люди живут почти так же недолго.
Ещё на полках обнаружились поэтические каракули в плотных томиках. Мифы и изречения мудрецов хранились в серой бумаге. И глянцевые, как молодые яблоки, художественные альбомы. Ни мудрецов этих, ни даже художников уже не было на свете…
Благодаря Борисандревичу Цветка поняла, насколько до сих пор была невежественна. И всё сколько-нибудь ценное, из того, что Борисандревич предлагал её вниманию, она глазами старательно собирала со страниц, как садовница клубнику, и хранила в черепной коробке, как в корзине, чтобы поделиться с апельсинианином, Егорушкой (так она прозвала его после того, как увидела дельфина). Когда он будет рядом с ней. Хранила как скряга, как Коробочка. Без Егорушки ей ничего не было нужно, и даже самые фактурные куски земной обстановки оставались несбывшимся мороком.
Благодаря книгам она теперь знала, куда нужно идти, чтобы найти апельсинианина! Хотя в них ничего про него и не было написано.
И ещё она стала разумнее. Раньше и не задумывалась над тем, как он узнает её, если они случайно встретятся в толпе, как отличит от мириад других девушек. Надеялась только на себя. Может быть даже они с апельсинианином уже встречались, но прошли друг мимо друга, неузнанные. И остались одинокими… Теперь она поняла, что нужно делать.
ЛОГИКА ТОПОЛИНОГО ПУХА
Утром Цветка слетела с девяти крутых ступеней парадного крыльца, неся над собой надежду. Её волосы сияли оранжевым. На это сияние пошли шампуни медовой тягучести, самые сложноприготовимые бальзамы, яичные желтки, французские краски, неутомимый труд всех десяти пальцев и томительное время. Поэтому она вышла не очень рано. В час, когда уже тепло. Теперь апельсинианин легко выделит её из толпы землянок!
При входе в библиотеку она прочла, что там требуется уборщица. Холл был занесён тополиным пухом, как снегом. Цветка стала подниматься по лестнице, а пух валом валил по ступеням ей навстречу, овевая щиколотки и щекоча. Так наглядно это было, по прописям! Нет уборщицы, подметать некому, и вот тебе, пожалуйста – помещение занесено пухом. Так и с апельсинианином. Пока нет его – Земля пуста, не прибрана.
Она не знала не только, как его зовут, но и существует ли он. Но если существует, то бывает в библиотеке – в этом заключалась её идея. Запах старых книг приятен ему, он любит читать, играет в мысли, как ребёнок в кубики. Ему нравятся библиотечные пыль и хлам. Ей же нравятся. А что он заглянет именно в эту библиотеку… Конечно, вероятность мала. Но ведь надо было что-то предпринимать, куда-то идти навстречу ему. Потому что без него невозможно.
Безмерно скучающая библиотекарша сидела, держась за щёку, как будто у неё болел зуб, и пустыми усталыми глазами смотрела сквозь Цветку. Из невзрачного хвоста её волос выбилась серая прядь. В библиотеке не было больше ни одного посетителя. Цветка шныряла между книжных шкафов, как юркая мышка. Заглянув во все щели, она поплелась прочь…
Она не искала инопланетянина с другой планеты, ею же придуманной, она же не была совсем сумасшедшей, как полагал Борисандревич. Она искала инопланетянина с Земли – просто человека, исполненного особой жизни. Со склянкой любви в груди. Любви без примесей, как на планете Апельсин. Лёгкого, летучего, любящего, вдохновенного, как апельсинианин…
Где же он? Ведь люди – не бусины, бессмысленно закатывающиеся куда угодно. Пути человека подчиняются логике. Человек стремится куда-то. Так пути Цветки подчиняются обету найти инопланетянина, и причал её назначен около него. А куда мог податься он? Как узнать? Можно только догадываться.
Сегодня она не угадала. Пережив разочарование в библиотеке, уже не знала, куда идти… Блуждала по городу беспорядочно, в надежде, что их пути пересекутся случайно. Июньское солнце нежило улицы в золотистом свете. Цветка не ощущала этой неги и этого тепла. Каждая минута без Оранжевого ей мучительна, под рёбрами жжёт острым перцем. Надежда слишком ничтожна. В черепной коробке черно, как на чердаке. Только волосы искрятся.
Устав, она осела на лавке в чужом дворе. Надежда зачерствела. Сегодняшний путь, несмотря на все старания, и разумный план, завершился в подворотне. А ещё два часа назад казалось, это так возможно – встретить апельсинианина, услышать его шаги! Невозможно.
У соседней лавки кучковались девочки и с ними мальчики, и девочки очень кокетливо сквернословили, а мальчики гоготали девочкам в лица. Цветка подслушивала и подсматривала – бесприютно, одиноко.
Почему она вообще допускала мысль, что такой невероятный человек может существовать на самом деле? Как будто чувствовала. Может быть, действовал человеческий инстинкт, усложненный по сравнению со звериным? Зверь знает, что где-то есть вода и мёд, соль и трава, тепло и юг: человек знает, что есть совершенство и есть счастье. Поэтому апельсинианин существует. И она его встретит. И не нужно будет больше метаться, искать. А прижаться ухом к животу Егорушки и слушать шум его жизни, как некоторые слушают морские раковины. Это – покой. Это – причал. Это – счастье…
Но нет Егорушки на Земле. Нет никакого инстинкта, одна выдумка. И Апельсин придуманный. Апельсинианин может жить только там – на придуманной планете.
Цветка сидела в чужом дворе, вся пропылённая. С лавки свешивались её обессилевшие ноги в изящных оранжевых носочках. На окуроченной земле у ноющих и плачущих ног валялись босоножки. Замшевые, рыжие, с высокой шнуровкой и позолоченными концами шнурков, с ещё здоровой пушистой шкурой, только извалянной в пыли, но с совершенно уже стоптанными подошвами. Она не первый год таскала их. Зря. Волосы растрёпаны, жалки и вообще не нужны, как негодный театральный реквизит.
Приближалась ночь, Цветка тащилась домой – в бесприютное пристанище, где проведёт ещё одну безнадёжную ночь, а утром, едва выработав немного вещества надежды, опять уйдёт прочь за Егорушкой, хоть его и нет на свете. И зря будет мечтать никогда не вернуться к Борисандревичу.
Она не радовалась удобному пристанищу у этого случайного человека. А Борисандревич был доволен. Всё, что он делает, всегда нравится ему, как кефир, а она сама нравится, как начинка глазурованного сырка.
Цветка преодолевала страшный урбанистический мост – Большой Каменный. Серые камни вставали на пути, визжал транспорт, несмотря на ночь. Перила там – неприспособленные для рук. А Москва-река, подобно канавке в песочнице, утыкана неуместными во мраке и холоде детскими игрушками. Там и церковь с фонариками, и солдатик с подзорной трубой на кораблике. Похоже, играл бессмысленный великанский ребёнок, и забыл игрушки, когда пришла взрослая бесприютная ночь.
– Эй, девушка, не меня ищете? – сдавленное бормотание какого-то дикого прохожего, оскал его зубов.
Чем искупит криворукий Живчик эту мерзость? Этот мост, все скалящиеся на неё зубы, сквернословие в подворотне? Уродство, бесприютность, жесткость и пустоту? Ему будет нечем искупить. Потому что райские кущи не годятся, даже если он их предоставит потом, после тления. Ведь мерзость – теперь, мерзость – настоящее. Или он и не думает искупать, ему нипочём справедливость? Живчик и есть бессмысленный великанский ребёнок, который играл, и побросал игрушки? И её забыл на этом мосту? А она по своей маленькой воле, по собственному незаметному во Вселенной почину прётся и прётся вперёд, ищет апельсинианина, которого тот же Живчик запихнул невесть куда, как нелюбимую игрушку. Только Егорушка может искупить холод и страх, стёртые ноги и отчаяние этой минуты. И всю Землю. Да каким же он должен быть несусветным!
Она расскажет ему и про этого дикого прохожего, неотличимого от вереницы других таких же. Она специально не забудет и эту ничтожную зубастую тень, эту минуту. Оранжевый выслушает своими невинными ушами, и жуть будет искуплена. Скалящегося монстра не станет, обиды не станет и всего отвратительного мира, а она, Цветка, наконец оживёт. И о Борисандревиче она расскажет Егорушке. И неживой этот человек исчезнет со свету, как только о нём услышит апельсинианин. Борисандревич будет искуплен, обратится в корявый пень на обочине Егорьевского шоссе. Потому что Оранжевый лучше мира, и одного только его существования достаточно, чтобы мир искупить.
БОРИСАНДРЕВИЧ – ОТЛИЧНИК
Цветка надавила на звонок. Она всегда звонила, прежде чем нашаривать свои ключи. Если дверь отворяешь ключом, значит, за ней – пусто. Пусть уж лучше Борисандревич, всё-таки живая душа. Она жала и жала на кнопку. Тяжёлые старые доски дверей звенели по-осиному. Хозяин впустит, усмехнётся и не спросит, где она шлялась, ему незачем. Он-то знает, что инопланетянина она не найдёт. Он всё знает. Потому что понимает, что здесь не Оранжевая планета, заселённая прекрасными апельсинианами, а пустая планета Москва. Он – «реалист».
Борисандревич не отзывался. Цветка с тоскою отворила дверь, скинула пропылённые рыжие босоножки, поставила в холодильник бутыль «Кетчупа» и принялась слоняться по комнатам, беспомощная, как впервые в чужом доме. Она не могла даже подогреть чайник в одиночестве. Чайник был непосильно тяжёлым и громоздким. Чайник был ненужным. В нём не было любви.
А недавно, в детстве и в самом истоке юности, ещё существовали некоторые уютные ложбинки в мире – хотя бы рукав оранжевой куртки или изумрудный пригорок. Немного хуже она помнила – белую дюну, и совсем смутно – проточенный пружинами матрас в прогретом солнцем детдомовском сарае, где спала, пока другие играли в свои жестокие игры. Теперь нигде не стало покоя. Даже купающийся в апельсиновом солнечном соке лес – пуст. Дома не содержат больше уюта, как будто прохудились.
Бомжи почему так несчастны? Их несчастье в том, что нет для них места, где спокойно и никто не обидит. Им нужнее сказочных хором – уютная нора. Голубкина, например, думала, для Цветки есть такое место – большая квартира Борисандревича. Но его не было! Живчик преследовал Цветку повсюду, а особенно у Борисандревича, где он почти осязаемо присутствовал, поселился, как домовой.
Живчик любит, наверное, лесть. Он негодует, потому что ей не нравится на его Земле. Но он сам обделил Цветку всем, а теперь не оставил и покоя. Зачем спрятал от неё Егорушку? Почему на его Земле так пусто и не прибрано, так страшно? Как же он может требовать благодарности?!
Цветка услышала лёгкое постукивание по стеклу. Вздрогнула, оглянулась. Борисандревич глядел на неё из темноты, с балкона. С усмешкой. Она сперва смотрела растерянно – сидит там, за стеклом, и барабанит. Потом догадалась, что он заперт, подошла и повернула крепкую ручку балконной двери. Борисандревич вышел и потянулся, его кости затрещали, как дровишки в костре.
– Как я загорел, отдохнул! Жаль только, у нас на балконе цветочки не растут…
– Я не знаю, как это получилось, извините… – смутилась Цветка.
Она поняла, что днём, спеша в библиотеку, по рассеянности закрыла хозяина дома на балконе.
Жизнь его для неё неуловима, зато этот мир признаёт его живым, льнёт к нему, расстилается пред ним. Вот и балкон радушно его принял и содержал, и развлекал до её возвращения. А он, и этого нельзя не ценить, охотно делится своими приручёнными вещами. Иногда Цветке удаётся голодными глазами увидеть краешек его уютного жилого мира – его Земли. Но войти – никогда.
Он поставил чайник. Звенел, бренчал, ходил, шаркал, ударял дверями, громко сморкался, гремел водой. Вокруг него всегда шум, предметы радостно бьют в барабаны – какой у кого есть. Цветка смотрела, слушала, и как будто тоже немного участвовала в жизни Земли. Уже не металась, не переживала свою неприкаянность. На время отпустили душевные судороги – стало возможным вспомнить, что случилось, основную беду:
– Земля – клетка. И люди все – неживые… не бывает других людей. Вот что страшно – не бывает другой жизни… Некуда деться с этой Земли.
– Это ты всё про свою Оранжевую планету, которую ни за что не хочешь рисовать?
Ну зачем её рисовать? Рисунок не оживёт. Ей же нужна настоящая планета. Мечтами она сыта по горло.
– А как ты представляешь себе внеземную жизнь? – полюбопытствовал Борисандревич.
– Счастливой…
– Не знаю, насколько Оранжевая планета приспособлена для счастья, но она как раз существует. У неё есть и научное название, Цитрон, – уверенно произнес Борисандревич.
– Откуда вы знаете? – спросила Цветка, лицо её посерьёзнело, губы сжались.
– В школе проходили. Пойдём, покажу…
Он вывел Цветку на балкон.
– Видишь, сколько звёзд? А вон – планеты. Нет, я не смогу показать тебе Цитрон. Зря мы вышли на балкон. Он яркий, оранжевый, но его невозможно увидеть с Земли. Никак невозможно! Цитрон ходит по той же орбите, что Земля, но напротив, так что всегда заслонён Солнцем. При таком раскладе никакой телескоп не поможет. Он близко – и довольно велик, – но увидеть его нельзя почти никогда…
– Там нет жизни?
– Учёные предполагают, что на нём возможна жизнь, более того, формы её наиболее приближены к земным. Все условия похожи на земные – то же расстояние от солнца…
– И люди есть? – Цветка вглядывалась в его лицо.
– Пожалуй.
Она впервые пожалела о том, что в школе, вместо того чтобы учить географию, мечтала. Она впитывала утешительные слова жадно, как целебную микстуру. Ведь это говорит Борисандревич, «реалист»! Лоскут надежды с радостным треском оторвался от обыденности… Апельсин существует! И на нём могут жить апельсиниане! Егорушка, возможно, инопланетянин. Даже скорее, чем землянин. Всё сходится! Теперь всего лишь нужно ей добраться до Цитрона, либо ему спуститься на Землю…
– Ты бы посадила на балконе цветочки, а?
Борисандревич вернулся в комнату. Цветка ещё посмотрела в пустое блеклое небо. Нет надежды! Из жалости этот добрый человек забавляет её выдумкой с «цветочками». Как и той коробкой красок, которую подарил ей весной, когда везде красили скамейки. И Цитрон он для неё придумал из жалости. Может быть, днём, пока сидел на балконе. Он знает, что она чахнет без этой планеты. Что ей никуда не вырваться, что она – на птичьих правах на Земле, что она не приспособлена для жизни по здешним законам. Он знает, что инопланетянина нет на свете. И что запасы её надежды исчерпаны. И питает надеждой. Напрасно.
НЕТРОНУТЫЙ МИФ
Кроме того, что сухой строкой значилось в учебнике школьника Бори, того, что, сжав зубы, с оглядкой цедила наука, существовал и красочный древнегреческий миф об Оранжевой планете. Но толстый том Гесиода, заключающий в себе этот миф, покуда пылился на книжной полке Борисандревича, нетронутый Цветкой.
Миф неслышно для Цветки, в тени полки, повествовал о том, что некогда был Хаос, и ничего кроме Хаоса. Хаос – первобытный, ужасный – и стал прародителем всех богов. Порождённые Хаосом боги – бесполые существа, благодаря непредсказуемости и невоформленности Хаоса – бесконечно разные.
Среди них есть исполины со светлым разумом и великой душой, и прожорливые насекомые, не имеющие ни чувств, ни способностей, и никаких идеалов подавно!
Одно из порождений Хаоса – Эреб, или мрак. Это существо до того лениво, что смастерило себе планету-люльку, в которой целую вечность качается, грезит и смотрит сны – полумесяц.
Другое порождение Хаоса, Метида, или мысль, имеет совершенно определённые очертания. Радуясь им, но ими и ограниченная, она вечно смотрится в Мировое Зеркало, множащее Космос до бесконечности, а с ним и мысль-Метиду. Свои формы Метида совершенствует первоодеждами и первоукрашениями, коих у неё множество и разнообразие, и все они подарены отцом.
Самое младшее и похожее на Хаос существо – Хепри, Скарабей, или Навозный Жук, пранасекомое.
Старшее, Эрот-Агапия, – натура утонченная, грезящая гармонией Космоса. Эстет и этик, о четырёх ногах, четырёх руках и голове с двумя лицами – он андрогин.
Однажды утром Метида просыпала бусины… Сияющие, они сразу привлекли внимание эстета и художника – андрогина Эрота-Агапии. Эстет взял одну из бусин и повесил на чёрном бархатном фоне (это и был прабархат) в пустом космическом пространстве. И хотя одинаковых бусин было просыпано великое множество, но младший братишка, насекомое Хепри, беспокойный живчик, кинулся отнимать у брата именно его бусину!
– Но я уже назвал её, я дал ей имя Солнце, – сказал Эрот-Агапия.
– Ну и что? Я хочу играть в твоё Солнце, – раскапризничался Хепри.
Эрот-Агапия согласился – будем играть вместе. А что ему было делать? Или искать мира с несносным ребёнком, или возвратиться вместе с ним туда, откуда они вышли – в Хаос.
Эрот-Агапия вылепил ком из белой глины и пустил его ходить по орбите вокруг бусины Солнца. Глиной снабжал отец Хаос. Это была прекрасная глина – плотная, белая и лоснящаяся. Эстет творил тщательно, и из чистой белой глины создал совершенную планету, сияющую оранжевым в лучах солнца, и назвал её Цитрон.
А живчик Хепри, подражая брату, тоже вылепил ком, но неряшливо. И, оттого что он долго мял прекрасную белую лоснящуюся глину, она стала грязной и серой. Потом Хепри наделал ещё много бед.
ИЕРОГЛИФЫ ЗЁРЕН
Цветка очнулось ото сна с чувством утраты в груди – острым, горьким, пряным и жгучим. Она не поверила Борисандревичу. А Гесиода ещё не читала. Планета Апельсин – её фантазия, не больше, точно знала Цветка этим утром. И апельсинианина нет на Земле, нет нигде на свете.
Она глядела на простыни, испещрённые розовыми фламинго, каждый из которых был одиноким… И не знала, в какую сторону сегодня идти. Неприкаянность слишком потрепала её в чужом дворе и затем на мосту… Обыкновенно на смену жалкому безнадёжному вечеру приходило утро, сдобренное догадками о том, где ещё может проходить путь апельсинианина… Сегодня она не знала.
Послушала по радио, что делается в городе. Московские пятнашки: в зоопарке у баранов потомство. Нет, не то. Апельсинианин может прийти в зоопарк, но не сейчас, а когда ягнята подрастут и их станут показывать.
