История балтийских славян

Свое общинное устройство лютичи старались распространять и на своих соседей славян. У бодричей и вагров они помогали той стороне, которая противилась княжеской власти и которая, по выражению летописца, «с известным своим вероломством добивалась свободы по Лютицкому обычаю». Стодорян им действительно удалось привлечь к себе: в конце X в. они помогли им освободить Сгорелец (Бранденбург) и свою землю от немецкой власти, и с тех пор стодоряне уже не имели, как прежде, князей, управлялись общиной и совершенно слились с лютичами.

Глава XLVI

Искаженный характер общинного правления у лютичей и причины его господства

Что могло быть в лютицком общинном правлении источником его невероятного упорства, его удивительной власти над народом? Как могло оно, при всем своем губительном действии, при страшных кровопролитиях, которые оно так часто порождало, при разъединении, через которое предавало народ славянский в руки завоевателей, удержаться у лютичей целые столетия и укорениться так сильно, что это племя погибло, а со своим правлением не рассталось?

Хотя и основанная на древних славянских началах, лютицкая община не была, однако, чистым и беспримесным их порождением: мы знаем, что она произошла не прямо из того быта, в котором все славяне жили в доисторическую эпоху, а напротив, образовалась только в позднейшее время, заменив собою власть старых племенных князей. Власть эта, промежуточная ступень между простым господством общины и государством, в правильном развитии, – так было и в других славянских землях, – уступала место более обширной и сознательной власти государей, представителей народного единства; а вместо того лютичи возвратились от нее опять к простой общине. Явно, что в образовании общинного правления лютичей было что-то неестественное: оно имело в полном смысле характер противодействия прежнему порядку вещей и явилось несомненно вследствие какого-то глубокого преобразования, которым, если не вдруг, то мало-помалу, уничтожена была власть княжеская и возвышено другое начало, и начало это, видно, было крепкое, что оно столько времени властвовало над лютицким народом, и упорное до неподвижности, что оно противилось у него всякому развитию, всякому нововведению.

Каково же было это начало, под влиянием которого совершился такой переход в лютицком быту и кому этот переход принес пользу? Современные писатели не говорят о том ни слова, но дело объяснится нам, если мы перенесемся мыслью во времена гораздо более поздние, к народу, имевшему с лютичами ближайшее родство. В Польше властвовала в последние века ее существования, также упорно и кроваво, община со своим славянским единогласием, со своим знаменитым liberum veto [Право вето. На польском сейме для непринятия любого решения было достаточно одного голоса против]. Начала ее были также древние славянские; но по своему смыслу община там оказалась учреждением чисто аристократическим, орудием своекорыстной шляхты, которая из-за того, чтобы властвовать, а не повиноваться правильной власти, погубила великое и славное государство. Так и у лютичей, нет сомнения, что исключительное господство общины было делом знати, уничтожившей прежних князей из опасения единовластия и боявшейся всего, что угрожало ее значению. В одном замечательном событии это выказывается весьма ясно. Было уже сказано о вражде балтийских славян с немцами; вражда эта в лютичах как бы воплотилась и достигла невероятного озлобления; но однажды лютичи ее оставили и стали ревностно помогать немецкой политике и немецким войскам, именно тогда, когда начало приближаться к ним владычество польских князей. Разумеется, для лютичей единственным спасением от Германии было объединение с поляками в одно государство; но для этого нужно было отказаться от племенной обособленности и всяких личных интересов, с нею связанных, и, рассчитав все это, лютичи решили помогать немцам против польского князя Болеслава. Но тут случились разные знамения, которые, по языческим суевериям, пророчили беду; многие стали говорить, что не следует служить немцам, и лютичи собрались было совсем отказаться от союза, но «потом на общем сходе были, так выражается летописец, уговорены первенствующими между ними людьми не отставать от немцев»: явно влияние знати, которая именно противилась польскому влиянию, потому что от него могла прийти к лютичам государственная власть и единство, и которая из страха и зависти готова была предать свой народ врагам.

Часто случается, что какое-нибудь учреждение, подвергаясь чужим влияниям, до того изменяется в своем существе и искажается, что получает смысл, совершенно противоположный первоначальному. Такова стала община в племени ляшском: у поляков на их сеймах, у лютичей на их сходах. Ненавидя немцев, они от немцев переняли и внесли в славянскую общину сущность их быта, аристократию: и аристократия, которая на германской почве породила много величия и добра, пересаженная на славянскую, повлекла за собой застой и падение.

Глава XLVII

Позднейший образ жизни бодричей

Итак, у лютичей князья исчезли, и правила община, а в ней властвовала знать. Напротив, у бодричей с течением времени исчезла община, и правление сосредоточилось в руках князей, но при князьях этих опять-таки господствовала аристократия.

Мы расскажем впоследствии, как бодричи в VIII в. вступили в союз с немцами, и как они постоянно вращались в кругу немецкой политики. Князья их еще при Карле Великом стали опираться на Германию для усиления своей власти, и такой образ действия, к которому, кажется, вело отчасти и соперничество с лютичами, заклятыми врагами немцев, продолжался до конечной погибели бодрицкого племени. Под влиянием этим, без сомнения, и прекратился обычай созывать народ для общественных дел; по крайней мере, с 828 года, когда император Людовик спрашивал у бодричей, кого они хотят князем, ни разу уже не проявляется у них община, (а необходимо сказать, что о бодричах в летописях остались известия самые многочисленные и подробные). Зато государь получил у них гораздо большее значение, чем в других краях славянского Поморья, и хотя народ называл его просто князем, что значило только «господин», однако власть этого князя сравнивалась немцами с властью королевской. Ему кланялись в ноги, у него была дружина, которая служила ему лично: так, рассказывается (около 1010 г.), что князь бодрицкий Местивой, чтобы заслужить руку одной знатной немки, с 1000 вооруженных всадников отправился в Италию на помощь германскому императору. Но, принимая за образец немецкие учреждения и опираясь на покровительство Германии, бодрицкие князья никогда не могли достичь полной государственной власти, которой, впрочем, и в самой Германии тогда не было. С уничтожением общины и усилением дружинного начала, немецкое влияние соединяло непременно развитие аристократии: ибо аристократия была в то время в Германии сильнее самих королей и императоров. У бодричей также были свои знатные рода, которые даже у немцев признавались благородными, при всем презрении немцев к славянам: «Саксы называют Славян собаками», сказано у Гельмольда; но вот что мы читаем в Титмаровой летописи: «В 954 г. назначен архиепископом Магдебургским Вильгельм, рожденный хотя от пленницы и Славянки, но благородной, и короля Оттона».

Знать бодрицкая окружала князя и сопровождала его, когда он ездил на свидание с епископом для обсуждения общественных дел. При подобном свидании однажды было совершенно преобразовано все устройство церковных сборов у бодричей; взнос податей духовенству был отменен, а вместо того князь дал епископу в каждом округе земли Бодрицкой деревни с обширными поместьями, предоставив ему и выбор их. В таком важном деле, как передача немецкому духовенству множества деревень бодрицких, не видно никакого участия общины; но нет сомнения, что князь постановил эту передачу с непременного совета и согласия знатных людей, о которых именно говорится что они тогда сопровождали его на совещание с епископом.

Знать эта, разумеется, была по своему существу враждебна государственной власти. Всякая попытка основать у бодричей крепкое государственное единство кончалась неудачей, и хотя летописцы не приводят тому причины, но причина была очевидно та же, что и везде на славянском Поморье: упорство народа, которого чужие начала сделали неспособным к внутреннему развитию, и влияние знати, которая поддерживала это упорство для своей выгоды. Явился однажды у бодричей человек с великим умом, с крепкой волей, с глубоким пониманием христианства и своего народа и с твердым решением создать государство самостоятельное и сильное, и он его создал. Но приверженцы старины сговорились, убили Годескалка Прибыславича, и, убив его, взбунтовали народ; князем не был поставлен законный наследник, и не было также сделано выбора общим советом, а заговорщики просто провозгласили тотчас же князем иностранца, который им полюбился (Ранина Крука), и народ его признал беспрекословно. По этому видно, в какой мере развились у бодричей, под непрерывным, вековым влиянием германской жизни, стихии враждебные государственному единству и строю, и до какой степени в них изгладилась память о древней славянской общине.

Глава XLVIII

Образ жизни поморян (в начале XII века). – Княжеская власть

Таким образом, древний племенной быт балтийских славян, где князь был только главой отдельного племени, а не властелином цельного народа и государства, где община решала дела на сходе, и где между князем и общиной стояла знать, – этот племенной быт у передовых ветвей славянских с течением времени раздвоился и испытал глубокое изменение: у лютичей княжеская власть исчезла, а у бодричей заглушено было начало общинное; лютичами правила община, бодричами князья, а знать удержалась и при общине, и при князьях. Старинный же быт во всей целости, с его коренными славянскими стихиями и германским наплывом, вполне развился и определился только вдали от тревоги и насилия пограничных стран, на Поморье и на острове Ране. Ране, которых исторические события связывали с лютичами, в отношении к быту являли совершенное сходство с поморянами.

Земля Поморская была относительно весьма обширна, простираясь на восток до Вислы, на запад за Одру, на юг до Нотеци. Она одна почти равнялась всем остальным областям балтийских славян, вместе взятым. Было где образоваться государству довольно значительному, а между тем государства не образовалось; деления на мелкие ветви, как у других славян, не было также, напротив, все Поморье составляло одно целое и признавало одного князя; но князь этот не был государь, а тот бессильный племенной глава, какого мы находим у всех славян до начала государственной жизни, какой был в старину и у лютичей, и у бодричей, и у всех других славян. И здесь-то, на Поморье, при большей определенности отношений и большем обилии исторических известий, значение его проявляется вполне. Поморский князь, можно сказать, не правил своим народом и не имел подданных; он просто княжил, т. е. признавался общим главой поморян, и имел свою дружину, как мог ее иметь всякий знатный поморянин, если позволяли средства. У князя был, кажется, свой город (т. е. крепость), Белград на Персанте, и может быть также, свои поместья; прочие же города, укрепления и округа управлялись от него совершенно независимо: не только во внутренний распорядок, даже в самые важные, общие дела он не вмешивался. Города сами вели войну и сносились с чужими странами. Когда нападал неприятель, то не князь распоряжался защитой, а каждый город, каждое укрепление заботилось о себе; но особенно замечательны в начале XII в. отношения главного города поморского, Щетина, к князю Вратиславу, который, однако, как человек, вовсе не был слаб, ни бездействен: город и князь находились в совершенном разладе; и летописец говорит, что это так было издавна, а между тем все обходилось тихо и мирно, и мы не видим никакого насильственного поступка ни с той, ни с другой стороны. С польским государем щетинцы сносились и переписывались мимо Вратислава, который при всем том жил в постоянной дружбе с Польшей. Князя польского они боялись, а своего собственного нисколько: при появлении христианской проповеди они вдруг решили креститься, приняв в расчет единственно угрозы и требования Болеслава польского, а на долговременные требования и на личный пример князя земли своей не обращали никакого внимания. Потом Щетин и другие города поморские поссорились с Польшей, и польский князь даже грозил им войной, оставаясь все-таки в хороших отношениях с Вратиславом. Такова была независимость поморских городов от княжеской власти. А между тем эта власть признавалась, и никто ее не оспаривал. Внешним знаком ее был двор княжий, находившийся в каждом городе по всей стране. На этом дворе стоял дом для князя и разные строения, так что с князем могла поместиться и дружина, которая всюду его сопровождала. Двор княжий был местом священным; кто на него ступал, становился неприкосновенным; какое бы ни совершил он преступление, пока он там был, не смели его тронуть без предварительного соизволения князя. Закон этот существовал исстари. Таким образом, власть князя, хоть и бессильная, была везде освящена древним законом и, без сомнения, поставлена под покровительство божества. В Щетине княжий двор стоял на холме бога Триглава.

Притом все Поморье платило князю подать. Каждая деревня вносила ему известную плату за землю; кроме того, взималась подать с рынков, корчем и солеварен, бралась пошлина с провозимых товаров, и народ был обязан к некоторым общественным работам, которыми распоряжался князь, например, к строению укреплений, прокладке дорог, и т. п. Наконец, в распоряжении князя находились пустынные земли. Доходы свои князь получал, без сомнения, на общественные издержки, на дружину, на содержание системы укреплений для защиты страны и т. д.; но понятие государства так мало сознавалось поморянами, что князю стало легко, в последующее за введением христианства время, когда разрушились все старые славянские учреждения, распоряжаться и доходами, и самими деревнями, которые их платили, как личной собственностью, и даже отчуждать их. Этот глубокий переворот в общественном устройстве Поморья будет обстоятельно описан в свое время, и тогда же будут рассмотрены подати и пошлины поморские. Здесь же достаточно привести отрывок из одной грамоты 1109 г., где исчисляются доходы, назначенные монастырю в Гробне; этот отрывок дает некоторое понятие о том, какого рода доходы были у князя поморского: ибо доходы гробненского монастыря были княжеские, отчужденные вследствие упомянутого обстоятельства. «Имения, которые господин Ратибор (князь поморский) с благочестивою супругою своею Прибыславою дали церкви Св. Марии и Св. Годегарда в Гробне… есть следующие: в области Ванцлавской сама деревня Гробно с принадлежностями и корчмою, и в середине той области рынок и корчма, также сбор с судов, которые проходят у крепости Узноима. В области Щитненской две деревни, Роховицы и Корино и третья часть деревни Славоборицы, и в этой же области рынок и корчма. У крепости Щетина на Одре одна деревня Челехова, и при крепости Выдухове, лежащей на Одре же, третья часть сбора со всех судов, тут проходящих, и рыбная ловля в реке Текменице и половина ловли в потоке Крепенице, что принадлежит к деревне Дамбьягоре. В области Сливинской, которая принадлежит к крепости Камену, одна деревня у моря Пустихова. В Колобреге сбор соли с (солеваренных) сковород за Воскресные дни и у означенной крепости (Колобрега) корчма, а также в Колобрежской области две деревни, Поблоте и Свелюбе, и сбор на мосту, а именно с каждой телеги, переезжающей чрез оный, два гроша Польской монеты и один хлеб, и с каждого человека, варящего там соль и переходящего через тот мост, грош, и у того моста корчма, а равно такой же сбор на другом мосту на р. Радове и половина пошлины с дерева, сплавляемого по р. Персанте. Также в крепости Белград одна корчма и третий грош сбора с телег, там проезжающих».

Стало быть, поморский князь не имел значения и власти настоящего государя, он не управлял страной и богатыми городами поморскими; но он почитался священным главой всего поморского племени и распоряжался общественными доходами довольно значительными. При отсутствии у поморян, как у всех балтийских славян, внутреннего сознания народного единства, лицо князя составляло для них внешнюю связь: в каждом своем городе поморянин видел священный двор, принадлежавший одному человеку, и в наружном образе являлось ему единство его земли.

Глава XLIX

Княжеская власть у ран

От поморян и других соплеменников своих ране отличались преобладанием религиозной стихии во всем общественном строе: все их учреждения основывались на поклонении божествам и вся мысль, вся воля народа была в руках жреца. Сам князь ранский получил религиозное значение и, осененный покровительством богов, возвысился над всеми прочими князьями балтийскими. Он, может быть, даже и не назывался князем, а носил высший титул. «Ране одни между Славянами имеют царя», говорит летописец Гельмольд и несколько раз обращает на это внимание своих читателей. Мы переводим латинское слово rex словом царь, потому что настоящий титул ранского властителя неизвестен, а название король соединено с представлением о государях западных, германо-романских, которое вовсе не сообразно с характером ранского быта. Однако же тот самый летописец беспрестанно упоминает о князьях у балтийских славян и даже часто величает могущественных бодрицких князей тем же титулом rex. Стало быть, говоря, что у одних ран между балтийскими славянами есть царь (rex), он очевидно имел в виду какое-то особенное значение их государя. И действительно, как ранский Святовит почитался по всему славянскому Поморью главным божеством, ранский храм в Арконе – первым храмом и сами ране – старшим племенем, так и царь их пользовался у балтийских славян особенным уважением. Вот любопытное свидетельство Саксона Грамматика: при нападении датского войска, которому помогали ране, на поморскую область Острожну, «двое Славян бросились в лодку и искали спасения от неприятеля; за ними пустился в погоню Яромир, государь (Саксон в этом месте называет его князем) Ранский и пронзил одного из них копьем; другой обернулся и хотел отомстить за товарища; но, увидев, что подымает руку на Ранского царя, благоговейно отбросил копье в сторону и пал ниц. Столь велико, прибавляет Саксон, уважение этого народа к людям, облеченным высоким саном».

Такого необычайного уважения балтийские славяне вообще не имели и к своим собственным князьям, не говоря уже о чужих и враждебных им. Очевидно, поэтому, что именно ранский князь, о котором и рассказывается это происшествие, возбуждал в славянском народе такое благоговение, – благоговение религиозное и потому независимое от всяких временных отношений, от политического разрыва и войны.

Но религиозному уважению не соответствовала вещественная власть. Царь ранский находился в том же положении, в каком и князь поморский, может быть, в еще менее выгодном. С одной стороны, он вполне зависел от жреца, который объявлял волю богов: царь был только исполнителем этой воли, и даже на войне вел войско, куда жрец, погадав, приказывал. Самые важные политические сношения возлагались даже прямо на жреца, а не на царя. А с другой стороны власть царя была, точно так же, как на Поморье, ограничена общиной: войну и мир, союз и разрыв решала община, а царь лишь исполнял ее волю.

Глава L

Сословие знатных людей на Поморье и на о. Ране

Община обсуждала и решала общественные дела на Поморье и Ране, но не так просто, как бывало в древнейшее время у всех славян и впоследствии еще у лютичей, не на одном только безразличном сходе народа. У славян поморских и ранских народ резко делился на два сословия: на знать и на простых людей. Аристократическая стихия, которая, мы видели, вкралась издавна в быт балтийских славян и не перевелась даже у буйных лютичей, а у бодричей упорствовала против самых сильных князей, здесь достигла полного развития. Все современные свидетельства исторических сказаний и грамот ярко обозначают раздвоение народа на Поморье и Ране: «знатные люди и народ Ранский», «знать Ранская», «все первенствующие в Ранской знати», «знать и народ Щетинский», «знать и народ Волынский», «знать и народ в Пырице (поморском укреплении)», такие выражения встречаются в них постоянно.

Знатность рода чрезвычайно уважалась на Поморье и Ране, и влияние знатных людей было совершенно независимо от всяких отношений, к князю ли, или к народу. Знать была там сословие самостоятельное, а не служивое, аристократия, а не дружина. Князь не имел над ней прямой власти, не только в городах, но даже в укреплениях, которые гораздо более от него зависели. Князь не мог приказывать знатным людям своей страны, а посылал им лишь предложения с поклоном от своего имени, и те, обсудив княжеское слово, принимали его, или отвергали. Оттого строго отличается в современных памятниках самостоятельное сословие знатных людей от тех лиц (также принадлежавших к знатным родам), которые поступали к князю на службу и получали от него начальство над укреплением и округом, к укреплению приписанным, или над частью войска (первых называли жупанами, последних – capitanei): они становились, разумеется, слугами княжескими и исполняли княжеские повеления.

Во всякой крепости, во всяком торговом городе поморском были люди, принадлежавшие к знатному сословию. Их, кажется, было весьма много: так, в одной грамоте 1175 г. исчисляются свидетелями: «Держко, Будовой, Ярогнев, Мунк, Бодец, Радослав, Спол и прочие знатные люди крепости Дымина». На одном острове Ране, по грамотам, писанным до 1260 г., можно определить около 37 знатных родов: так как число дошедших до нас древних ранских грамот невелико, то, конечно, это число гораздо меньше истинного.

Как в Германии, так и на Поморье и Ране между знатью были некоторые первенствующие лица; такими являются, в конце XI в., Мажко на Ране, в начале XII в. Домослав и Вичак (или Вирчак) в Щетине, Недамир в Волыне, Моислав в Госткове и др. Они имели важное значение: иностранцы иногда называют их князьями этих городов и говорят о каждом из них, что он первенствовал между своими согражданами знатностью рода, богатством, всеобщим уважением и т. п.; но о какой-либо особенной власти, порученной от князя или от народа, нигде не сказано ни слова: то были, надобно повторить, люди, имевшие вес сами по себе, по своей знатности, а отнюдь не по службе.

Родовые отношения поморской и ранской знати были не совсем славянские, а скорее германские. Знатный род имел своего главу и представителя, точно так, как в Германии: часто огромное число родственников, разумеется, уже и в дальних степенях родства, признавали общего главу. Вот какими словами древний свидетель описывает положение такого поморянина, главы знатного рода. «Некто Домослав, первенствовавший между жителями Щетина качествами тела и души и множеством богатства, а равно знатностью рода, пользовался от всех такою честью и таким уважением, что и сам князь Поморский Вратислав без его совета и согласия ничего не делал, и от его слова зависели как общественные, так и частные дела. Ибо Щетин, сей отличный город, который, заключая в своей окружности три холма, первенствует между всеми городами Поморья, был наполнен его родственниками, рабами и друзьями. А также в других окрестных странах было у него такое множество родни, что нелегко бы стало кому-либо ему противиться… Он решился принять Христианскую веру, и тотчас весь его дом с челядью радостно оросились купелью возрождения, а именно душ с лишком пятьсот. Равно же и ближние его, и друзья, побужденные его примером, приняли веру Христову».

Такой человек, как Домослав, могущественный глава огромного рода, был бы совершенно на месте в средневековой Германии или в другой аристократической земле, быт чисто славянский не допускал ничего подобного. Видно, аристократическое начало, внесенное у поморян в славянский быт, сказывалось тотчас же и внутри самых знатных родов, и совершенно естественно: ибо это начало, основанное на предпочтении одного рода другому, логическим ходом вело и к предпочтению в роде одного члена другим, по старшинству. Множество примеров такого предпочтения представляют старые поморские грамоты; часто читаем мы в них подобного рода слова: «свидетели… Гостислав жупан Узноимский, Держко жупан Дыминский и Будовой, родственник его», «свидетель: Мирограб и братья его Моник и Котимир»; «свидетель: господин Гремислав Гнезота и Мартин, брат его»; «свидетели (в ранской грамоте)… Повет и братья его», «свидетели… сыновья Доброгостя Николай, Викентий, Томислав и Доброгост, родственник их» и т. п. Ясно в этих выражениях аристократическое преимущество одного члена или одной линии знатного рода перед другими братьями или родственниками. При таких началах нетрудно стало знати на Поморье и Ране потом совершенно отбросить все стихии славянской жизни и поддаться полному господству германского быта, майорату, феодальному праву, и проч.; мы увидим впоследствии, когда дойдем в нашем рассказе до введения христианства в этих странах, как легко это совершилось, при первом их знакомстве с Германией.