скачать книгу бесплатно
Он, конечно, не очень отчетливо представлял себе, что это такое – чемодан опиума. Видел разное количество, но чемодан… Это только в песенке поется про «чемоданчик с анашой», а как это выглядит, какого он размера – этого Пилия не знал. Но одно было ясно: чемодан опиума – такая вещь, которая способна круто изменить всю его жизнь.
В Ташкент они прилетели под утро. Пока ждали багаж, Пилия прошелся по аэропорту. Шла посадка на два рейса – тбилисский и ереванский. Чемоданы и коробки, баулы и ящики, сдаваемые в багаж, бесконечные дыни в сетках плыли по транспортеру и проваливались куда-то под черную бахрому, исчезая из вида. Вся милиция собралась возле этих двух стоек и внимательно наблюдала за пассажирами. Стояли тут и два солдата с автоматами.
Если б он, Пилия, был начальником аэропорта, то посадил бы собачку прямо за бахромой, возле транспортерной ленты. Вот тогда результат оказался бы хорош: ни один груз не миновал бы собачьего носа… Но собак не хватало, а работающие ничего не умели, потому что средства на их натаску шли прямиком в карман инструкторов-собаководов. Но тут, в Ташкенте, могли быть и тренированные псы… Во всяком случае, везти отсюда опиум нельзя. Самолеты исключались вообще – с собой в кабину чемодан не возьмешь, сдать – не сдашь. Или надо идти в отделение милиции и официально докладывать, что крайне нежелательно: неизвестно, как среагируют на чемодан опиума. Не зароют ли Пилию вместе с вором прямо на взлетном поле? Машины отпадали полностью. Оставались поезда.
Получив свою сумку, он подошел к узкоглазым милиционерам и попытался приветливо улыбнуться:
– Друзья, как добраться до Намангана?
– А, Наманган, хорошо! – отозвался один, а второй продолжал сонно посматривать на толпу возле стоек.
– Да, Наманган. Как доехать? – повторил Пилия вопрос, подумал: «Вот тупые рожи!»
– А, Наманган!.. Там, там! – И милиционер махнул рукой.
– Я знаю, что там, а не здесь. Как доехать? – повысил голос Пилия.
Сонный милиционер спросил его бесстрастно:
– Документ есть?
– При чем тут документ? – вспылил Пилия, на всякий случай вынул паспорт, в ту же секунду со страхом вспомнив, что в кармане у него лежит несколько пачек кодеина – а ну обыщут? Конечно, таблетки он переложил в пачки от анальгина, но все равно…
– Другой аэропорт Наманган летают! – объяснил первый милиционер, а второй, медленно полистав паспорт толстым пальцем, вернул его, бесцеремонно уставившись Пилии в лицо:
– Что везешь?
– Ничего.
Второй аэропорт находился недалеко от главного. Обстановка там была иная. Ожидающие по-домашнему сидели и спали, расстелившись, сняв сапоги и удобно устроившись на полу и подоконниках. Все мужчины были в халатах и тюбетейках, а женщины – в синих спортивных рейтузах, поверх которых напялили разноцветные юбки. Старухи, как безглавые мумии, сидели по углам и не шевелились. У одной поверх паранджи был накинут на голову мужской пиджак. «Дикие люди, что с них взять?» – подумал Пилия презрительно.
Лоснящийся кассир объяснил, что наманганский рейс будет через два часа.
Взяв билет, Пилия вышел из душного здания в ташкентскую ночь. Сел на скамейку в скверике. Слышались разговоры с летного поля, звуки машин. Где-то постукивала электричка. Посидев немного и оглянувшись, он высыпал в ладонь десять таблеток кодеина и направился к колонке с водой. Запивать таблетки лицом вниз было трудно. Он закидывал голову, как аист, пальцем поднимал струю в колонке, но все равно чуть не подавился последними пилюлями.
Отдышавшись, сел на скамейку, распечатал пачку сигарет и застыл, изредка поднимая тяжелые глаза на циферблат часов и прикуривая одну сигарету от другой. Мысли стали расползаться. Пилия не пытался ловить их, отдавшись во власть кодеина, который, игриво покусывая изнутри, начал привычно щекотать живот, перетекать в ноги, завихряться в ступнях и проникать во все тело.
Вспомнился один из давних приездов в Азию. Тогда Пилия был еще лейтенантом и получил задание внедриться в небольшую, но богатую группу наркоманов. По ходу дела пришлось поехать с одним из них в Азию за наркотиками. Морфинист, с которым Пилия ехал, Шарашенидзе по кличке Виртха[23 - от виртха (груз.) – крыса.] оказался мерзким, слабым, подлым, полностью сгнившим в свои двадцать четыре года типом. Он только и делал, что валялся в постели и стонал: «Мне плохо!» То ему было плохо от передозировок, то от ломок. Пилии приходилось все делать самому. Сам он тогда наркотики принимал помалу, столько, сколько надо для правдоподобия. Но зато Виртха служил отличной визиткой – видя его, местные барыги не сомневались, что перед ними морфинист, и охотно шли на контакты, предлагали товар.
Они ездили по городам, с кем-то встречались, знакомились, куда-то шли, покупали. Виртха все забывал, путал, терял, всюду опаздывал, находясь в постоянном тяжком дурмане, и Пилия злился на него, не раз был готов избить, но сдерживался. Купленное и добытое они складывали в министерский стальной дипломат, откуда Виртха по ночам сам у себя воровал ампулы и таблетки, а днем, боясь обысков, горничных и всего на свете, постоянно запирал на разные шифры. В конце концов, он, естественно, шифр забыл.
День, когда он забыл шифр, вообще выдался несчастливым. Рано утром у них разбился шприц – Виртха, пытаясь сделать себе внеочередной укол, уронил шприц на кафельный пол ванной. Одуревшие от ломки, они вскочили в такси и помчались по Самарканду.
«Больница, больница, диабет, шприц!» – кричали они шоферу. Для убедительности Виртха прикидывался умирающим диабетиком в коме, что было не так уж трудно изобразить. «Здесь, здесь, тормози!» – зарычали они, когда увидели какое-то здание, откуда выходили люди в белых халатах. Они выскочили из такси, вбежали в вестибюль, увидели кого-то в халате и стали пихать ему деньги, умоляя дать шприц. Человек долго не мог понять, в чем дело, смотрел изумленно, потом подозрительно и, наконец, что-то сказав по-узбекски, быстро удалился. Тут Пилия нюхом учуял в вестибюле что-то родное. Огляделся повнимательнее. Заметил в углу, за лифтом, милиционера в форме, вышел на улицу и прочел, что это наркологический диспансер. «Пошли отсюда!» – прошипел он, схватив Виртху за руку, но тот и слышать не хотел, чтобы уйти без шприца. «Идиот, это диспансер! Ментов полно!» – и Пилия поволок его к выходу.
В другой больнице озверевший Виртха ухитрился выхватить шприц прямо из бурлящей воды кипятильника. Ворвавшись в гостиницу, они кинулись к дипломату, Виртха стал лихорадочно крутить замочки, и вот тут-то и выяснилось, что он забыл шифр. Старый помнил – а новый вылетел из головы. Пилия попытался ножом открыть замочки, но не сумел. В дипломате, помимо ампул, хранились деньги и документы. Принялся сверлить ножом отверстие. Это оказалось адской работой – дипломат был настоящий, подаренный папе-министру где-то за рубежом, и для того, чтобы выпилить в нем уголок, понадобились два часа, причем бессильный Виртха не пилил, а только резался и стонал. Когда наконец они отогнули уголок и стали вытаскивать ампулы, несколько штук разбилось, а пачка денег порвалась почти пополам…
На рассвете началась посадка в Як-40, на Наманган. Пилия сунул пистолет в сумку – если найдут, разрешение у него при себе, покажет. Если не найдут – меньше разговоров: зачем лишний раз светиться? Мало ли кто мог оказаться в этом самолете…
Все прошло хорошо. Сонная таможенница, занятая беседой с молодым лейтенантом, пистолет просто не заметила. Пилия стоял среди толпы людей в черных стеганых халатах. И опять удивлялся нелепости этих одеяний – узких, без застежек, но длинных и с длинными рукавами, вдобавок подпоясанных женскими косынками. Кажется, кто-то ему объяснял, что чем больше косынок – тем почтеннее их обладатель. Чистые дикари!
В первый раз он попал в Азию еще школьником, в десятом классе, сдуру прицепившись к друзьям, поехавшим куда-то за анашой, хотя сам он тогда не курил. В памяти остался мрак морозной зимней ночи, снегом покрытые поля, замерзшие уши, руки, ноги, большая сумка с анашой… А попутки все нет и нет. Наконец, показались фары. Это была «Аварийная», с длинной башней для починки лампионов. И они хохотали, как сумасшедшие, а шофер отказывался их везти, указывая на людей в кабине: «Занято, не видите?..» – а они кричали: «Ты же аварийная! А у нас авария!» – насильно сунули ему деньги, вскочили на подножки и ехали так в ночи, сквозь ветер и снег, и руки у них звенели от холода, примерзая к ледяным поручням.
Пилия покачал головой: «Черт побери, как не боялись с такими сумками летать и по аэропортам таскаться!» Теперь он точно знает: аэропорты, вокзалы, автостанции, стоянки – главные узлы города. Если их перекрыть, как полагается, то город можно блокировать полностью.
Можно-то можно, но к чему приведет такая наркоблокада? После перестройки Совмин обязал КГБ взять под контроль оперативную обстановку по наркотикам. Барыг и морфинистов прижали. Но долго в прижатом состоянии держать не сумели, потому что на это, как всегда, не хватало ни людей, ни техники. Цены на наркотики подскочили и потащили вверх уголовщину. Покатилась волна новых указов. Воров разослали из местных зон.
Прижали воров – а уголовщина взметнулась еще выше, потому что зоны без воров взбунтовались, преступный мир вышел из берегов. Цены на кайф поднялись снова.
На смену старым ворам пришла молодежь с автоматами. Начала террор и шантаж трестов, магазинов, базаров, винных заводов и чайных фабрик. Хаос усилился. Сгорело несколько крупных объектов, закрылись на переучет рестораны, цеха, мастерские, повсеместно начались ремонты. Ревизоры, махнув рукой, брали огромные взятки и уходили на пенсии. В рядах сотрудников ОБХСС возникли кровавые распри, угрозыск взбух, напитавшись кровью, и даже дрогнул и раскололся передовой отряд КГБ.
Пилия участвовал во всех этих кампаниях, насмотрелся всякого, многому научился. С самого начала работы в угро он попал в группу к майору Майсурадзе, который не скрывал своих идей относительно будущего: «Скоро, ребята, уляжется пена, и мы будем и полиция, и мафия. Так лучше для всех. И в первую очередь – для людей. Не два раза платить придется – мафии и нам – а только нам. Но в двойном размере! А с ворами мы разберемся. Что делают с крысами и волками, когда они размножаются? Уничтожают! Всеми способами. Стрелять, жечь, травить! Никто нам не помешает этого сделать, а сами себя мы уж никак не поймаем. Вокруг каждого вора кормится группа подворовков. Вора убить – и группа разбежится. Пусть убираются в Москву или Питер! Пусть знают, что в Тбилиси их ждет смерть! Список воров известен: Жужу, Рене, Цаул, Амберг, Нодар Лысый, Чорна Воронцовский…
С самых больших и начинать! Это еще Эдуард Амбросиевич негласно советовал на партактиве, пока в Москву не взметнулся!»
На главной улице Намангана, у входа на базар, возле чайханы, толпились узбеки в своих нелепых халатах. Было много велосипедистов: проезжали седобородые аксакалы и женщины в спортивных рейтузах и кедах. На женщин, впрочем, никто не обращал внимания – не выворачивали шеи вслед каждому женскому заду, как в родных краях, а даже словно презрительно стремились вовсе не замечать их – так, муха пролетела, мошка хуже мухи!
Автовокзал в Намангане оказался небольшим и пустым, зато за его оградой столпилось множество частных машин и шоферов, готовых ехать куда угодно. Глядя на их одутловатые лица, Пилия опять подумал о том, что все они, вероятно, в кайфе. Он подошел к ним, назвал нужный кишлак:
– Мне нужно в Катта-Курам.
Один, сносно говоривший по-русски, знал это место. Они договорились о цене. Но требовалось найти еще двух-трех пассажиров, чтоб забить машину до предела. Пилия хотел заплатить за четверых, но потом решил не спешить, выпить что-нибудь горячее. Закинул в багажник сумку и отправился на базар, сказав, что придет через полчаса.
Базар делился на фруктово-овощной, скотный и барахолку. Чего там только не продавалось! Вереницей стояли сапоги и калоши, причем можно было купить отдельно голенища, подошвы и каблуки, оптом и в розницу. Ряды тюбетеечников, торговавших от копеечных штамповок до расшитых золотом и серебром красавиц. Тут же, на земле, сидели продавцы полушубков, безрукавок, овчин и тулупов. Длинный ряд уздечек, подпруг, седел, стремян. Блестели серпы, точила, ножи, кинжалы, сохи, вилы, топоры. В середине торговали чем попало – от иголок и стоптанных тапочек до колес от арбы и плащей-болонья. Отдельно гудел халатный ряд.
Пилия вытянул шею и огляделся поверх толпы. Повсюду черные халаты: горланят, торгуются, спорят… И все, похоже, в кайфе – у всех глаза как щелочки. Да и где еще быть анаше и опиуму, как не тут, в самом сердце Азии! В охотничьем азарте он ускоренной походкой двинулся по рядам, присматриваясь к лицам и внюхиваясь в воздух. Но все было чисто, никто ничего не курил, кроме сигарет. Пилия остановился возле торговца зеленым насваем[24 - Никотиносодержащий продукт в виде шариков.].
– Брат, анаша есть? – спросил он узбека.
– Наша?.. Нету, нету наша! – с трудом поднимая веки, отвечал торговец и забросил в рот большую щепоть насвая. – Вот, насфай купи!
– На черта он сдался, этот насвай! – проворчал Пилия, переспросил: – Значит, нет анаши? Курить нет?
– Опасно – оп! – ответил торговец, лукаво открывая один глаз.
– Да ты на них посмотри, они же все в кайфе! – почти крикнул Пилия, указывая на двух стариков, дремавших под деревом.
– Не-е, мы пиросто такой сонный нарот! – нехотя ответил продавец, отправляя в рот очередную порцию насвая. – Очень плоф и сон любим!
И он, молитвенно произнеся что-то по-узбекски, сложил ладони и показал глазами, как узбеки любят «плов и сон». Пилия с досадой отмахнулся.
Тут его внимание привлек старик на осле. Серый ослик шел прямо в гущу толпы, вызывая ее восхищенный гогот. Бронзовый старик в шутовском халате и чалме что-то кричал. В ответ кричали тоже.
Пилия сердито проводил его глазами и направился к плотному кольцу людей, откуда неслись звон, смех и звериные рыки. Расстеленный ветхий истертый коврик. На нем восседал полуголый высохший старик в чалме, перед ним лежал облезлый, старый и тощий медведь. Старик изредка дергал за короткую цепь, продетую в медвежью ноздрю или, высоко поднимая палку, шлепал медведя по худой спине в пролысинах. Зверь откликался тоскливым рыком, что приводило толпу в восторг, а на ковер летели мятые рублевки.
После пяти-шести рыков коврик стал коричнево-песочным от мятых рублевок. Тогда старик сгреб деньги, запихал их в сумку, висевшую у медведя на шее, взял под мышку палку, коврик, подергал цепью. Медведь нехотя поднялся следом, отряхнулся. Толпа двинулась за ними.
Потом Пилия попал на «живой» базар, где увидел гладеньких осликов, степенных буйволов с гордо закинутыми головами, лошадей, пугливых коз, бежевых телят и даже двух верблюдов, которые иногда переговаривались друг с другом низким бульканьем, напоминающим слоги какого-то древнего наречия. Тут уже торг шел серьезный. Возле каждого животного торговались продавец и покупатель, а толпа делилась на две половины: одни помогали купить, другие – продать.
При виде животных Пилия вздохнул. Какие-то неясные воспоминания детства зашевелились в душе… Но очнувшись и вспомнив, зачем он тут, Пилия заторопился к выходу. Выяснилось, что надо подождать еще немного. Шофер искал четвертого пассажира.
– В мечеть зайди пока! – посоветовал он.
– Давай быстрей, а то уже час прошел! – ругнулся Пилия, но совету последовал, в мечети он никогда не был.
Мечеть оказалась старая, замшелая, сложенная из грубых серых камней, с невысоким минаретом и облупленным полумесяцем. Во дворике сидели нищие. Пилия не без опаски открыл дверь. Увидев стоящие рядами пары ботинок и сапог, нехотя разулся. Зачем его занесло сюда?
Первое, что его поразило, – пустые грязные стены мечети. Пол покрыт дырявыми коврами. Окна завешаны черным. Задернутые темными шторами лубочные картинки на стенах. Кресло муллы тоже закрыто крепом.
Над ним – два скрещенных черных знамени, на ткани зеленеет арабская вязь. Полотнища старые, застиранные, а вязь – тусклая. Вообще все темно и сумрачно… Отдельно, за загородкой, на постаменте, лежала очень большая черная подушка с изображением Мекки – полумесяцы минаретов, диковинные птицы в садах, верблюды с поклажей (небось, опиум везут!) и люди в чалмах. Все обращено к маленькому кубу с плоской крышей; внутри виден камень. Его вышили так искусно, что Пилия невольно потянулся к нему рукой, проверить, не вшит ли он в мутаку, но тут же был остановлен гортанным окриком муллы, пьющего чай за занавеской. Пилия виновато оглянулся и отошел в сторонку. «Противная вера! И посмотреть не на что! У нас хоть иконы есть, музыка…»
У входа в мечеть он купил чай и самсу. Возле машины его уже ждали. Шофер замахал руками. Пилия, кусая на ходу дымящуюся лепешку, уселся в машину, впереди. Сзади на него глянули два узбека, молодой и старый, и женщина в черном.
– Ну, поехали?.. – спросил шофер.
– Поехали! А тут, – Пилия указал на самсу, – один лук, мяса совсем нету…
– Э, дорогой, почему один лук? Много лука, много! – весело отозвался шофер и вырулил из хаоса стоящих машин на шоссе. – Первый раз в Узбекистане? Вот, смотри, это наше сердце, Ферганская долина!
Пилия послушно уставился в окно. За окном летели хлопковые поля, а дальше наседали невысокие, но плотные, какие-то сплоченные и насупленные холмы. «Да уж, не Кавкасиони…»
15
Едва войдя в комнату, Ната вытащила геометрию.
– Все. Сначала заниматься, потом читать.
– А нельзя наоборот? – попросил Гоглик в оцепенелой тоске от предстоящего числа «пи» и ему подобных мерзостей.
– Нет, заниматься. Не спорь! – упрямо тряхнула Ната косичками.
– Нет читать! Там очень интересно дальше!
– А ты откуда знаешь? Заглядывал? – подозрительно взглянула она на него.
– Я ведь слово дал.
– Знаю я ваши слова! – начала Ната, но у Гоглика был такой несчастный вид, что она, поколебавшись, махнула рукой. – Тебе же будет хуже, если геометрию не выучишь! Это тебе геометрия нужна будет в жизни – не мне, не учителю…
– Не директору, не завхозу, не дворнику, – подхватил Гоглик. Миллион раз слыша подобные нотации, он каждый раз недоумевал, где ему в жизни могут пригодиться все эти круги, радиусы, косинусы, диаметры и прочие параллелепипеды, тоскливые, как кабинет завуча.
– Мне-то что? Я и так все знаю! А вот ты пойдешь в ПТУ, а потом без образования будешь на фабрике работать, – продолжала Ната пилить его словами классной наставницы, но потом утихла и сжалилась. – Ну, ладно, давай, читай. Да с выражением, а не как вчера – бу-бу-бу, как пьяный пономарь! Пусть хоть польза для устной речи будет… И не надо плюхаться на диван! За столом тоже все слышно! Вон, бабушка ходит, сейчас заглянет! – кивнула она головой на дверь, из-за которой слышались звяканье посуды и шипение брошенной на сковороду картошки. Бабушка тоже была твердо уверена, что без геометрии мальчику прожить вполне можно, а вот без жареной картошки – никак нельзя.
Он извлек из-под матраса текст и попытался настоять, чтобы сегодня читала Ната – у него болит горло от мороженого, которым он основательно угостился в зоопарке.
– Папа там одного типа искал. Хромого Валико, который за зверьми следит.
– Какие дела могут быть у твоего папы с хромым сторожем из зоопарка? – удивилась Ната.
– Не знаю. Они куда-то за клетки пошли, а я бегемота всякой дрянью кормил, – доверительно сообщил Гоглик.
– Как это?
– А вот так: ему руку протянешь – а он тут же пасть открывает. Ты и бросай, что хочешь. Кто окурки кидает, а кто кирпичи. Пасть как чемодан.
– Возмутительно! – сказала Ната. – Оно ведь живое, это несчастное существо! И что ты бросал?
– Так, по мелочи, – уклонился Гоглик: бегемот получил от него всего лишь комок газеты и пластмассовый стаканчик из-под пломбира, от которых большой беды быть не могло.
– Чтобы я больше не слышала таких вещей! Ты в своем уме? Бегемот из-за тебя может умереть!
– Ну и что? Все умрем, – беспечно ответил Гоглик, точно зная, что все, очевидно, и умрут, а он – нет. Ну, и Ната тоже, конечно. Они будут всегда. – Где сядем?
Он втайне надеялся, что Ната все-таки сядет на диван, но она уселась за стол.
«В полете бес попал под радугу. Его закружило, завертело, ослепило, стало бить о яркие лучи. Ему с трудом удалось выскочить из-под сверкающих сводов и в панике помчаться вверх. Но на высоте крылья стало ломить. Уши вконец оледенели. Внутри все скукожилось. Лапы закоченели. Надо искать место для отдыха.
Он приземлился в безлюдной долине. Однако тут ему не понравилось: долина неуловимо напоминала то место, где он впервые попал под заклятье шамана.
Тогда бес кувыркался среди дикого винограда, лакомясь его последними вздохами, исступленно катаясь в толстых ветвях, высматривая самые налитые и сочные грозди и оставляя капли черной жидкости на витой лозе. Какой-то странный человек стоял с посохом на кромке и, казалось, что-то внимательно высматривал в поле. Под его взглядом бес остался сидеть на месте, словно прибитый гвоздем. Шаман вдруг пошел прямо на него, в нетерпении перелетая через виноград и выкликая слова, от которых бес покрылся обильным вонючим потом, начавшим застывать и сдавливать со всех сторон. Он попытался взлететь, но не смог, налитый грузной смертной тяжестью. И тогда шаман, взвившись над ним, ударил его посохом по хребту так, что брызнули искры и затлела шерсть. Бес хотел на четвереньках бежать через лозняк. Но прежде чем он сумел уйти, шаман с проклятием «Айе-Серайе!» еще пару раз огрел его палкой по бокам.
Как же ему не пришло на ум оборотиться камнем или жуком?.. Залезть под землю?.. Позвать на помощь мелких духов полей, которые во множестве шляются в жнивье?.. Или он пытался, но не смог?.. Это был день первого заклятия. Потом было и второе… Шамана сеть, как плеть. Надо лететь! Как бы не накликать беду!
Избавившись от опасного воспоминания, бес поднялся в воздух и стал кружить, высматривая новое место. Увидел деревеньку и сел возле запруды, не спеша подобрал крылья, ломкие от инея. В запруде по горло в грязи лежали буйволы. Они стали двигать рогатыми головами, косить синими глазами. Шумно зафыркали, заревели и принялись с чмоканьем вытаскивать свои нелепые тела из темной жижи. Бес старательно обошел стороной тупых тварей.
В первом дворе ничего не было, только пес с кошкой валялись на солнце. Почуяв беса, пес заурчал, а кошка пошевелила ушами. У плетня старуха возилась с лиловым от грязи младенцем. Другая старуха мыла в корыте овощи. Дальше – дом побогаче. Два мальчика пилили дрова и носили их под навес. И тут поживиться нечем: детям злые духи не страшны до первых усиков и первой крови.
Он повернул к хижине, стоящей на отлете возле рисобойни. Оттуда шел какой-то неясный, но явный знак. Перепрыгнул через плетень. Во дворе прибрано, подметено. Застенчиво тянутся ровные грядки с зеленью. Бес маханул через огород, проник в хижину и оторопел – на циновке сидела полуголая женщина и перебирала рис. В углу громоздились сосуды с зерном, стояли миски и плошки. Старый ларь темнел у стены. На очаге, в глиняном горшке, что-то варилось…
Женщина хороша. Ведьмы тоже хороши, но имеют кусачую ледяную дыру. Покойницы тверды и неподатливы, как камень. Только у человечьих баб можно украсть жар нутра, перекачать в себя и питаться им, когда вздумается. Стара ли, молода – без разницы: ее жар всегда при ней. От запаха живой щели бес стал беспокоен. Шерсть пошла дыбом. Пятки налились тяжестью. Башку повело. Чресла зачесались. Внутри все опустилось, вытянулось.
Он в упор рассматривал женщину, наполняясь злой похотью. Не удержался на лапах, сел на пол. Заглянул ей в самые глаза… Можно не спешить – двойника нет, блуждает где-то далеко…
Она, оторопев, всматривалась в пустоту, не слыша, но ощущая его. Красная точка во лбу потемнела. Бес переметнулся ей за спину, стал лапать за бока и ягодицы. Она в страхе начала озираться:
– Кто здесь?
– Я, я, я, – со смехом отвечал он и начал сковыривать рубаху с ее жаркого тела. – Сосед! Соседище-ще!
– Ты? – ухнула вдруг женщина, узнавая голос соседа, молодого парня, на которого часто заглядывалась украдкой. – Муж скоро будет!.. Что тебе надо?.. Где ты?..
– Всюду-ду-у… – завыл он, повалив ее навзничь и всеми четырьмя лапами хватая за грудь, за ляжки, за лобок.
– Но где же ты? – растерянно спрашивала женщина, отбиваясь и ощущая руками его невидимые, но окрепшие плечи.
Бес, не отвечая, тискал красотку со всех сторон, зарываясь в ее груди и вдыхая их терпкий запах. По ее лицу начала гулять тень истомы. Некоторое время были слышны только испуганные вскрики «Что это? Кто? Ох…» да шорохи лап и волос.
Они катались в исступлении, опрокидывая скамьи и ударяясь об острые углы ларя. Лицо женщины потемнело, покрылось пеленой похоти. Глаза превратились в пятна. Губы раздуло. Глухо заскрипел перевернутый стол. Треснул горшок на очаге. Рассыпалась стопка мисок, осколки взлетели до потолка. Зашуршал рис из расколотого ведра.
